XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Сквозь неплотно прикрытую шторку пробивался луч солнца, падая на лицо задремавшей девушки. Колëса мирно стучали, вагон в такт покачивался, и сопротивляться сну не было ни сил, ни желания. Яркий свет бил прямо по глазам, но девушка лишь смешно морщила нос, даже не меняя положения.
Пейзаж за окном плавно сменился, перейдя из бескрайних полей в пригородную местность. То тут, то там можно было заметить небольшие домишки, раскиданные по пригоркам. Гудок прибывающего состава заставил пассажирку встрепенуться и спешно броситься собирать сумки. Ход поезда постепенно замедлился, пока окончательно не остановился, качнувшись в последний раз. В коридоре началась толкучка, и выйти из купе удалось далеко не сразу.
На вокзале, как всегда это бывает по прибытии или отбытии поезда, было шумно и до ужаса суетливо. Тогда ещё советский народ свято верил в дружбу Союза с Германией и не ждал удара со спины.
Но длилось это блаженное незнание недолго. Двадцать второго июня миру и спокойствию суждено было прерваться на долгие четыре года. Началась война.
Шестое июля тысяча девятьсот сорок второго, на удивление, выдалось тëплым, и на небе, как ни старайся, нельзя было разглядеть даже малейшего облачка. Ксения год назад так и осталась жить с тётушкой в Омске после объявления начала войны. Уставшая после работы, в тот день она неспешно шла по городу и любовалась яркими бликами на стëклах витрин и окнах домов. На душе от этого становилось легче. Можно было даже попробовать на минуточку представить, что и нет никакой войны…
Но себя не обманешь. Война шла уже год и была жестока и абсолютно беспринципна. Эта страшная дама зашла без стука и разгромила всë. Вот она совсем рядом, под Москвой.
До сих пор помнит Ксения, как, проходя мимо вокзала, на который приехала в июне сорок первого, взглядом провожала составы, уходящие из Омска один за другим прямо на фронт. А в вагонах — смотришь, одни девушки! Косынками да пилотками машут. Кто помоложе, кто постарше– и все на войну. Поняла тогда Ксения, что не хватает мужчин, полегли они все в бою смертью героев.
Ночью ей не спалось. Думала она о войне, о Москве и о тех девушках, что прощались с родными и напоследок хором затянули такую знакомую, родную «Катюшу»…
Утром, чуть свет, встала. Тëте соврала, что пошла в магазин, а сама побежала в военкомат, проситься на фронт. Глядит — а там человек сорок таких же молодых девчонок, и каждая в армию взять просит. С детства им всем прививали любовь к Родине. Учили, что сначала нужно думать о ней, а уж во вторую очередь о себе. Как же могли они остаться в стороне, когда Отчизне нужна была защита?!
Устроили суровый отбор. Здоровье, умение стрелять, знание медицины – смотрели на всë. Кого-то взяли в медсëстры или санитарки в медсанбат, кто-то со слезами уходил домой. Ксения стояла в числе последних, жутко боялась, что еë также не возьмут. Стрелять она умела, в детстве ещё отец-охотник научил, да переживала, что не практиковалась много лет.
Всех, кто с оружием обращаться умел, собрали вместе и отправили на стрельбище. Каждая встала напротив своей мишени, всем раздали по пять патронов. Взяла Ксения винтовку, зарядила магазин. Целится в мишень, а в ушах кровь шумит. Прозвучала команда, все одновременно нажали на курок. Отстреляли все пять патронов и отложили оружие, а командир пошёл проверять, кто сколько выбил. Ксения взглядом проводила его, всматривалась и запоминала реакцию на каждую мишень. Доходит очередь и до неë. Следит за каждым жестом командира, а у самой от волнения ладошки вспотели так, что пот каплями по пальцам стекает!
Возвращался командир в молчании. Встал напротив их девчачьей шеренги, оглядел всех жёстким взглядом. Назвали результаты, и часть тут же попросили выйти из строя и отправили домой. А Ксения улыбку еле сдерживала: сорок один из пятидесяти возможных очков. Принята!
Сердце стучало в груди, отбивая воодушевлённый ритм. Еë отправили домой, ожидать сообщение. Тëте она так ничего и не сказала, пока не получила повестку через пару дней. Позвонила ей, только собравшись.
— Ухожу на фронт, — тихо сказала девушка.
На другом конце провода ей ответили:
– Ксень, ты чего это? Иди домой, обед уже простыл!
Не поверила. Ксения тогда молча повесила трубку.
В штабе она оставаться не хотела, всë просилась на фронт и таки попала туда. И только здесь она поняла наконец, что это такое — война. Первую ночь долго ворочалась и не могла найти удобное положение на твёрдой солдатской койке. Уснула поздно, а вставать рано. Прибыла на батарею она четырнадцатого июля, а семнадцатого уже состоялся бой под Сталинградом.
Молодая, впервые попавшая на сражение, она ещё не знала, как жестока и неразборчива бывает смерть. Старшие по званию всë покрикивали на неë, когда она высовывалась, а она не понимала — как можно умереть, она же только приехала? Глупой была, юной. По-настоящему страшно стало, когда совсем рядом на глазах упали замертво сослуживцы. А первый свой боевой выстрел не забудет никогда. В прицел она ясно видела немецкого сержанта, будто он стоит совсем рядом с ней, лишь руку стоит протянуть – и можно будет почувствовать под пальцами ткань фашистской формы. Винтовка знакомым весом лежала в руках, но осознание, что теперь впереди не просто деревянная мишень, не давало спустить курок. Ксения вдруг поняла, что это живой человек. Он думает о чëм-то, чувствует, кого-то любит. Его, как и еë, кто-то ждëт дома с войны. Руки дрожали, а сержант то скрывался из вида, то снова появлялся. Упускать его было нельзя, и девушка поняла, что это последний шанс выстрелить. Она прикрыла на секунду глаза, глубоко вдохнула, задерживая дыхание, и сделала выстрел. Фашист упал, а Ксению затрясло, как осиновый лист на ветру. Она не знала, ранен ли он или убит, но сама мысль о его смерти приводила еë в ужас. Бой, казалось ей, длился вечность. Не обращая внимания на дрожь в руках и ногах, стреляла солдатка во врага, не давая себе лишней секунды задержаться и позволить пробраться мыслям в голову. Рядом падали раненые или убитые еë сослуживцы, а ей, в общем-то, ещё ребенку неразумному, приходилось перешагивать через них и идти дальше. Сидя возле госпиталя с перебинтованной наспех рукой, смотрела она, как медсëстры бегают от одного солдата к другому, как уносят тела погибших с места боя, и молча, не замечая того, плакала. Половина еë длинных русых волос за ночь стала белой, как снег.
Командир тихо сел рядом с ней и спокойным голосом похвалил за то, что не струсила и выстрела в немецкого сержанта. Сказал ей тогда, что нельзя их жалеть. На войне человек становится наполовину зверем. Или они тебя, или ты их. Немцев надо ненавидеть. А как можно ненавидеть кого-то? Ксения тогда не могла себя пересилить, заставить посмотреть на жизнь человека под таким углом, о котором ей говорил лейтенант. Позже она узнала, что у него фашисты всю семью убили. Поняла тогда, о чëм он с ней разговаривал.
Много битв она видела за время на фронте. Много боли, крови, слëз. Слышала крики, мольбы о помощи, оглушительные взрывы снарядов и свист пуль над самой головой. А сколько завершений чьих-то жизней видела… Не пересчитать.
Но были и светлые моменты во всëм этом море ужаса и страха. Два дня спустя, после госпиталя, Ксению поставили на ночной пост.
Несколько часов обходила она свой периметр, вглядываясь в звëзды и прислушиваясь к шороху листвы. А когда пришëл сменщик, уговорила его отправиться спать и оставить еë в дозоре. Замерла она, тихо улыбаясь маленькому чуду: где-то совсем рядом пела птичка. Переливы еë затейливой мелодии заставляли сердце сжиматься. Нечто неуловимое, но дорогое сердцу напоминала эта маленькая птаха: звуки по утрам, когда, бывало, просыпалась Ксения раньше всех в доме в родной деревне и в тишине слушала, как на рябине за окном веселится стайка зарянок. И стало так хорошо и спокойно от одного этого воспоминания о мирном небе над головой и свежести рощи за домом, всегда приветливо встречавшей гостей покачивающимися на ветру ветвями! Будто изнутри согревали эти миражи, залечивали и придавали сил, но вместе с тем приносили лëгкую тоску.
А год спустя шла их батарея вдоль оврага. Место то было ещё не тронутое гусеницами танков и снарядами истребителей. И заметила случайно Ксения белые пятнышки среди высокой травы. Присмотрелась — а то полевая земляника в кустах растëт! Где-то хрупкие веточки наклонились к земле под тяжестью спелых или дозревающих ягод, а какие-то кустики только покрывались белоснежными цветами, по которым Ксения и приметила их. Нарвала она ягод украдкой и спрятала в карман шинели, пока командир в еë сторону не глядел. Шла и вдыхала запах лета и сладости, прочно ассоциировавшийся со счастьем. Позже аккуратно достала, боясь смять мягкие плоды, и до того душистыми ей тогда показались маленькие дикие ягодки. Словно то не обычная земляника была, а самое вкуснейшее яство.
В сорок четвëртом году радовались все. Передали телеграммой, что удалось прорвать кольцо блокады вокруг Ленинграда. Их батарея сидела тем вечером, когда пришло известие, вокруг костра. Над ним в котелке булькал суп, а искры пламени красиво поднимались вверх в никому не известном причудливом танце. Командир тогда лично за гитару взялся, хоть все и считали его суровым, жёстким мужчиной.
Ночами позволяла себе Ксения вспоминать об оставленной в Омске тëте. Как там она сейчас одна? Жалела одинокую женщину, стыдилась, что уехала, не попрощавшись. А с утра напоминала себе, зачем и почему она здесь, и вставала в строй. Она сражалась не за себя. За тëтю, за чистое небо и мир, за светлое будущее, в котором можно без опаски смотреть в завтрашний день, строить мечты, ставить цели и стремиться к ним. За Прохоровку, где в роще бегали ранним летним утром за земляникой малые дети и запускали воздушного змея, за командира, что потерял в этой войне семью. За возможность гулять тëплым днëм по улочкам города, купаться в речке, слушать птиц, учиться, работать и влюбляться. Она боролась за всë это. За Родину.
Боролась самоотверженно, отдавая войне всю себя. К героизму не стремилась, но пройти мимо и оставить сослуживцев в беде никак не могла. Во время ещё одного столкновения с немцами в череде бесчисленных кровопролитных боёв, отступая, Ксения услышала вдруг стон. Кто-то раненый лежал в низовье и не мог шевельнуться. Девушка кинулась на помощь, а еë схватили под руки и держат.
— Не ходи! Сама под обстрел попадёшь и его не вытащишь, мелкая!
А она всë равно вырвалась и пошла. Над головой страшный грохот, всë лицо в копоти, комки земли от взрывов поднимаются высоко вверх, попадая прямо в глаза и застилая обзор. На спине тяжëлая винтовка, а она ползëт. Добралась до солдата, проверила пульс — живой ещё! Оторвала подол рубашки и, как смогла, перевязала ранение. Назад ползти — нужно вверх подняться, самой тяжело, а она ещё на себе солдата тащит. Страшно, больно, тяжело, а ползти нужно, по-другому никак. Рывками перемещается между впадинами, где можно хоть как-то прикрыться от обстрела, а звуки взрывов не слышит: в ушах всë звенит, дыхание сбивается и только набатом стучит в груди сердце. Молодое оно, жаждет жить, и чтобы все вокруг жили, а смерть дышит за спиной, тянет свои костлявые руки. И не только за себя страшно, но и за бедного раненого солдата, которого хотели бросить на поле доживать свои последние минуты под дождём из пуль. Страшно не успеть, не дотащить, не спасти чью-то жизнь. С такими мыслями, задыхаясь и обливаясь потом, дотащила сослуживца до медсанбата. Тут ноги подогнулись, и Ксения привалилась к стенке. Стоит, еле дышит, а к командиру уже кто-то сбегал, доложил о своеволии. Сначала все ругали за то, что ослушалась и не пошла со всеми. Подошёл командир, молча всех выслушал и покачал головой.
— Не ругать тут нужно, а награждать, — сказал, как отрезал.
Так получила Ксения первую медаль «За отвагу»…
В октябре сорок четвёртого удалось полностью освободить территорию СССР. Война теперь шла только на вражеской территории.
— Бьём гадов в их же фашистском логове! — радовались советские солдаты.
Ксения выпросила у кого-то бумагу и ручку и, радостная, села писать письмо тëте. Извинялась долго, плакала, чуть не залила весь конверт слезами, даже переписывать некоторые предложения пришлось — чернила размазывались, и становилось совершенно невозможно разобрать написанное. Руки дрожали, до того радовалась Ксеня.
«Так и до Берлина скоро дойду, дорогая! Ты прости меня, дуру непутёвую, главное. И жди, жди меня…»
А как легко и радостно стало, когда настигло осознание — они победили! Шли стройным рядом, отбивая чёткий марш по мостовой главной улицы Берлина. Возвращаться домой, в родную страну, было ещё волнительнее. Зашли в Москву, встречаемые товарищами. Вокруг народ, измождённый долгими годами войны, голодом и холодными зимами, а на лицах впервые с начала войны широкие искренние улыбки и горящие жизнью глаза, все машут, кричат, кидают цветы. Смотрите, вот она, советская армия, защитники!
На пути в Омск Ксения очень переживала. Тряслась в грузовичке и всë неотрывно смотрела в окно, представляла, что скажет тëте. Как-то она встретит еë, дошло ли тогда, год назад, письмо, не потерялось ли по дороге? Боязно было подумать о том, как Ксеня будет в глаза тётушке смотреть.
Добралась до Омска, прошла по знакомым, ничуть не стёршимся из памяти переулкам. Ключей от квартиры у неë не оказалось, как ни искала, а потому пришлось стучать. Три раза громко ударила по двери костяшками пальцев и замерла, растеряв всю храбрость. Дверь открылась быстро, и Ксения на секунду заметила грусть в лице женщины. Тëтя замерла на мгновение, неверяще вглядываясь ей в лицо. Да, война изменила Ксению, мать родная бы не узнала. Но тëтя словно почувствовала: она это, племянница.
— Ксенька!..— тихо ахнула женщина, всплеснула руками и кинулась обнимать.
Крепко прижала к груди голову девушки и держит, гладит по заплетённым в косу волосам. Слëзы текли по щекам у обеих, оставляя влажные дорожки и стекая дальше. Солëные капли падали на одежду и впитывались в ткань жесткой военной формы Ксении и простого домашнего платья тëти. Долго они так стояли посреди лестничной площадки, удерживая друг друга и слегка покачиваясь из стороны в сторону, и всë не могли поверить, не могли наглядеться друг на друга. Живы….
