О. Генри «Услуги любви»
Когда кто-то любит чьё-либо искусство, ни одна услуга ему не тягостна для оказания. Такова наша предпосылка. Данная история должна вывести заключение этому тезису и в то же время показать, что данный посыл неверен. Это станет нечто новым в аспекте логики и выдающимся достижением в повествовании историй, которое в какой-то мере старше чем великая Китайская стена.
Джоуи Ларребби- выходец из квартир среди вековых дубов Среднего Запада, пылающий страстью гений изобразительного искусства. В шесть лет он нарисовал картину городского насоса и выдающегося горожанина, проходящего в спешке мимо него. Это произведение было помещено в раму и повешено у окна аптекарского магазина на стороне початка кукурузы с неравным количеством рядов. В двенадцать лет он направился в Нью-Йорк со свободным галстуком и капиталом, связанным чуть сильнее.
Делия Карузерс исполняла произведения в шесть октав так многообещающе в сосновой деревушке на юге, что её родные достаточно помогли ей накопить денег, чтобы она отправилась на север и завершила обучение. Они не могли знать, каким будет её будущее, но как раз об этом наша история.
Джоуи и Делия встретились в студии, где группа студентов художников и музыкантов собралась обсудить светотень, Вагнера, музыку, работы Рембрандта, картины, Вальдтейфеля, обои, Шопена и улунг.
Джоуи и Делия были очарованы один другим, или друг другом, как Вам угодно, и в скором времени поженились – так как (смотрите выше), когда кто-то любит чьё-либо искусство, ни одна услуга ему не тягостна для оказания.
Мистер и Миссис Ларребби начали совместную жизнь в квартире. Это была довольно унылая квартира- что-то вроде резкого спуска на левостороннем конце клавиатуры. Но они были счастливы; ибо у них было их Искусство, и они были друг у друга. И мой совет богатому молодому мужчине был бы таков – продай всё, что имеешь, и раздай это бедным – дворнику за право жить в квартире со своим собственным Искусством и своей Делией.
Жильцы квартиры должны подтвердить моё изречение о том, что их собственность – единственное подлинное счастье. Если в доме есть счастье, оно не может долго оставаться в тайне – позвольте комоду рухнуть и стать бильярдным столом; позвольте каминной доске превратиться в гребной тренажёр, письменному столу — в просторную спальню, умывальнику – в пианино; позвольте своим четырём стенам соединиться воедино, и если они сделают это, то Вы и Ваша Делия будете между ними. Но если дом не похож на это, позвольте ему быть широким и длинным — проведите себя через Золотые Ворота, повесьте свою шляпу в Хаттерасе, свою накидку в Мысе Горн и отправьтесь гулять в направлении Лабрадора.
Джоуи рисовал картины в классе великого Магистра — Вы знаете о его репутации. Плата за его уроки высока; а уроки его беззаботны – и этот контраст принёс ему славу. Делия училась под руководством Роузенстока – Вы знаете его как возмутителя покоя клавиш пианино.
Они были невероятно счастливы так долго, пока у них были деньги. Как и все – но я не собираюсь быть циничным. Их цели были чрезвычайно чёткими и определёнными. Джоуи был способен вскоре научиться превращать картины, которые пожилые джентельмены с тонкими бакенбардами и толстыми записными книжками наваливали бы друг друга в его студию в честь покупки. Делия была способна стать хорошо сведущей в Музыке, а затем и равнодушной по отношению к ней настолько, что, когда она видела оркестровые места и коробки нераспроданными, у неё появлялась боль в горле и она ела лобстера в личной столовой, отказываясь выходить на сцену.
Но самым лучшим во всём этом, на мой взгляд, была семейная жизнь в маленькой квартирке – пылкие, непринуждённые разговоры после дневной учёбы, уютные ужины и свежие, лёгкие завтраки; взаимные обмены целями – целями, переплетёнными друг с другом или другими незначительными – взаимопомощью и вдохновением; и – несмотря на отсутствие у меня таланта — фаршированные оливки и сырные сэндвичи в 11 часов вечера.
Но спустя время Искусство иссякло. Это иногда происходит, особенно если какой-нибудь стрелочник не подпитывает его. Всему приходит конец, в то время как ничего нового не появляется, как говорят вульгарные личности. Денег недоставало для того, чтобы заплатить Мистеру Магистру и Господину Роузенстоку. Когда кто-то любит чьё-либо искусство, ни одна услуга ему не тягостна для оказания. Потому Делия сказала, что должна давать музыкальные уроки, чтобы поддерживать кипение кастрюли для подогрева пищи.
В течение двух или трёх дней она выходила призывать учеников. Однажды вечером она вернулась домой в приподнятом настроении.
«Джоуи, дорогой, — сказала она восторженно, — У меня появился ученик. И, о, они самые милые люди! Генерал – дочь генерала Э.Б. Пинкни — на 71ой улице. Такой роскошный дом, Джоуи, видел бы ты входную дверь! Пожалуй, ты назвал бы её византийской. И внутри! О, Джоуи, я никогда прежде не видела подобного. Моя ученица- его дочь Клементина. Я уже горячо полюбила её. Она утончённая натура – всегда одевается в белое; и у неё самые прелестные, незамысловатые манеры! Ей всего восемнадцать лет. Я буду давать три урока в неделю; и, только подумай, Джоуи! Пять долларов за урок. Я нисколько этому не возражаю; а когда у меня будет ещё два или три ученика, я смогу возобновить свои уроки с Господином Роузенстоком. Теперь, разгладь эту морщинку между твоими бровями, дорогой, и давай превосходно поужинаем.»
«Для тебя это прекрасно, Дели», — сказал Джоуи, принимаясь за банку бобов с разделочным и большим ножами, — «но что насчёт меня? Ты думаешь, что я позволю тебе суетиться ради зарплаты пока я отдыхаю, занимаясь высоким искусством? Даже за кости Бенвенуто Челлини не соглашусь! Я думаю, я могу продавать газеты или класть асфальт, зарабатывая по доллару-двум.»
Делия подошла и обвила его шею руками.
«Джоуи, дорогой, глупенький. Ты должен продолжать учиться. Я ведь не бросила своё увлечение музыкой и пошла работать где-то ещё. Пока я учу других, я учусь сама. Моя музыка всегда со мной. И мы можем жить так же счастливо, как миллионеры, на 15 долларов в неделю. Ты не должен думать о том, чтобы покинуть Мистера Магистра.».
«Всё в порядке», — сказал Джоуи, протягивая руку к синему рубчатому овощному блюду. «Но мне не хочется, чтобы ты давала уроки. Это не Искусство. Но ты славный малый и умница, чтобы заниматься этим.».
«Когда кто-то любит чьё-либо искусство, ни одна услуга ему не тягостна для оказания.», — сказала Делия.
«Магистр похвалил небо на том наброске, что я сделал в парке,», — сказал Джоуи. «И Тинкли дал мне разрешение повесить два из них у своего окна. И я могу продать один, если подходящий богатенький идиот увидит их.».
«Уверена, ты сможешь,» , — сказала Делия любезно. «А сейчас давай будем благодарны за Генерала Пинки и это телячье жаркое.».
В течение всей следующей недели Ларребби завтракали рано. Джоуи был увлечён некоторыми утренними набросками, которые он делал в Центральном Парке, а Делия, провожая его, собирала ему завтраки, ухаживала за ним, хвалила и целовала в 7 часов. Искусство – привлекательная госпожа. Обычно он возвращался в 7 часов вечера.
В конце недели Делия, неимоверно гордая, но вялая, торжествующе бросила три банкноты по пять долларов на центр стола размером 8 на 10 дюймов в небольшой гостиной размером 8 на 10 футов.
«Иногда,», — сказала она немного устало, — «Клементина испытывает меня. Я боюсь, что она недостаточно практикуется, и я должна повторять ей одно и то же так часто. И к тому же, она всегда одевается в сплошь белое, и это действительно становится чем-то рутинным. Но Генерал Пинкни – милейший пожилой человек! Хотела бы я, чтобы ты знал его, Джоуи. Иногда он заходит, когда я играю с Клементиной на пианино – он вдовец, ты знаешь – и стоит здесь, потрагивая свою белую козлиную бородку. «Как обстоят дела с совершенствованием 16ой и 32ой нот?», — спрашивает он всегда.
Как бы я хотела, чтобы ты мог увидеть эту стенную панель в гостиной, Джоуи! И те астраханские меховые портьеры. А Клементина так забавно покашливает. Я надеюсь, она сильнее, чем выглядит. О, я действительно начинаю привязываться к ней, она такая нежная и хорошо воспитанная. Брат генерала Пинкни был когда-то министром Боливии.».
Затем Джоуи, с видом Монте Кристо, вытащил десятку, пятёрку, двойку и единицу – все законные банкноты – и положил их рядом с заработком Делии.
«Продал тот акварельный обелиск мужчине из Пеории.», — объявил он ошеломляюще.
«Не шути со мной, — сказала Делия- только не из Пеории!».
«Именно оттуда. Видела бы ты его, Дели. Полный мужчина с шерстяным шарфом и гусиной зубочисткой. Он увидел тот набросок на окне Тинкли и сначала подумал, что это ветряная мельница. Тем не менее, он был увлечён и каким-то образом купил его. Он заказал ещё один- масляный эскиз грузового склада Лакаванны – чтобы забрать его с собой. Уроки музыки! О, мне кажется, есть в них ещё Искусство.»
«Я так рада, что ты продолжил, — сказала Делия искренне.- Ты должен выиграть, дорогой. Тридцать три доллара! Никогда раньше не было у нас столько для трат. Сегодня будем есть устриц.»
«И филе миньон с шампиньонами, — сказал Джоуи. – Где вилка для оливок?».
Следующим субботним вечером Джоуи пришёл домой первым. Он разложил свои 18 долларов на столе в гостиной и смыл то, что казалось огромным пятном тёмной краски на его руках.
Спустя полчаса приехала Делия, её правая рука была перевязаны бесформенной связкой платков и повязок.
«Что случилось?», — спросил Джоуи после обычного приветствия. Делия улыбнулась, но не слишком радостно.
«Клементина, — объясняла она, — упорно хотела Уэльского кролика после её урока. Она такая необычная девочка. Уэльский кролик в 5 часов вечера. Генерал был там. Видел бы ты его, бегущего за кастрюлей с подогревом, Джоуи, как будто бы в доме не было слуг. Я знаю, Клементина не совсем здорова; она такая слабонервная. При подаче кролика она пролила большую часть блюда, горячую как кипяток, на мою руку и кисть. Было очень больно, Джоуи. Милая девочка так сожалела! Но генерал Пинкни! – Джоуи, этот пожилой мужчина чуть не сошёл с ума! Он поспешил вниз и послал кого-то – они сказали печнику или кому-то в подвале- направиться в аптекарский магазин за маслом и средствами для перевязки. Сейчас уже не так сильно болит.»
«Что это?», — спросил Джоуи, взяв аккуратно руку и потянув за несколько белых нитей из-под повязок.
«Это что-то мягкое, — сказала Делия, — на что налито масло. О, Джоуи, ты продал какой-нибудь набросок?». Она видела деньги на столе.
«Продал ли я?», — ответил Джоуи; «спроси у того мужчины из Пеории. Он получил своё депо сегодня, и он не уверен, но думает, что хочет ещё и пейзаж парка и вид на Хадсон. Во сколько ты обожгла свою руку сегодня, Дели?»
«В пять часов, кажется» , — сказала Дели печально. «Утюг – я хотела сказать кролика достали из печи примерно в это время. Тебе стоило видеть генерала Пинкни, Джоуи, когда …»
«Присядь на минутку, Дели», — сказал Джоуи. Он повёл её к дивану, сел рядом с ней и положил руку ей на плечи.
«Чем ты занималась последние две недели, дорогая?», — спросил он.
На мгновение или два она осмелела, её глаза наполнились любовью и настойчивостью, и пробормотала неразборчиво фразу или две о генерале Пинкни; но, когда она наклонила голову вниз, наружу вышла правда и слёзы.
«У меня не получалось найти учеников», — призналась она. «И я не могла смотреть на то, как ты бросаешь свои занятия; и я получила место, где гладила рубашки в этой большой прачечной на 24ой улице. И мне кажется, я хорошо справлялась, придумывая истории о генерале Пинкни и Клементине, не так ли, Джоуи? А когда девушка в прачечной поставила горячий утюг на мою руку сегодня днём, весь путь домой я придумывала эту историю о Уэльском кролике. Ты не злишься, Джоуи? Но если бы у меня не было этой работы, ты, возможно, не продал бы свои эскизы тому мужчине из Пеории.»
«Он был не из Пеории», — медленно сказал Джоуи.
«Что ж, вовсе неважно, откуда он был родом. Как ты умён, Джоуи — но – поцелуй меня, Джоуи – но что заставило тебя подозревать, что я не даю уроки музыки Клементине?»
«Я и не подозревал, — сказал Джоуи, — до сегодняшнего вечера. Да я бы и в дальнейшем не стал, если бы не отправил этот хлопковый обрывок и масло из мастерской сегодня днём девушке наверху, которая обожгла свою руку утюгом. Я отапливал двигатель этой прачечной последние две недели.»
«И то есть ты не…»
«Мой покупатель из Пеории, — сказал Джоуи, — и генерал Пинкни – оба творения одного и того же Искусства – но Вы не назвали бы это ни живописью, ни музыкой.»
И они оба засмеялись, а Джоуи сказал:
«Когда кто-то любит чьё-либо искусство, ни одна услуга ему не …»
Но рука Делии остановила его губы. «Нет, -сказала она, — просто «Когда кто-нибудь любит»».
‘A service of love’ by O. Henry
When one loves one’s Art no service seems too hard.
That is our premise. This story shall draw a conclusion from it, and show at the same time that the premise is incorrect. That will be a new thing in logic, and a feat in story-telling somewhat older than the great wall of China.
Joe Larrabee came out of the post-oak flats of the Middle West pulsing with a genius for pictorial art. At six he drew a picture of the town pump with a prominent citizen passing it hastily. This effort was framed and hung in the drug store window by the side of the ear of corn with an uneven number of rows. At twenty he left for New York with a flowing necktie and a capital tied up somewhat closer.
Delia Caruthers did things in six octaves so promisingly in a pine- tree village in the South that her relatives chipped in enough in her chip hat for her to go «North» and «finish.» They could not see her f—, but that is our story.
Joe and Delia met in an atelier where a number of art and music students had gathered to discuss chiaroscuro, Wagner, music, Rembrandt’s works, pictures, Waldteufel, wall paper, Chopin and Oolong.
Joe and Delia became enamoured one of the other, or each of the other, as you please, and in a short time were married—for (see above), when one loves one’s Art no service seems too hard.
Mr. and Mrs. Larrabee began housekeeping in a flat. It was a lonesome flat—something like the A sharp way down at the left-hand end of the keyboard. And they were happy; for they had their Art, and they had each other. And my advice to the rich young man would be—sell all thou hast, and give it to the poor—janitor for the privilege of living in a flat with your Art and your Delia.
Flat-dwellers shall indorse my dictum that theirs is the only true happiness. If a home is happy it cannot fit too close—let the dresser collapse and become a billiard table; let the mantel turn to a rowing machine, the escritoire to a spare bedchamber, the washstand to an upright piano; let the four walls come together, if they will, so you and your Delia are between. But if home be the other kind, let it be wide and long—enter you at the Golden Gate, hang your hat on Hatteras, your cape on Cape Horn and go out by the Labrador.
Joe was painting in the class of the great Magister—you know his fame. His fees are high; his lessons are light—his high-lights have brought him renown. Delia was studying under Rosenstock—you know his repute as a disturber of the piano keys.
They were mighty happy as long as their money lasted. So is every— but I will not be cynical. Their aims were very clear and defined. Joe was to become capable very soon of turning out pictures that old gentlemen with thin side-whiskers and thick pocketbooks would sandbag one another in his studio for the privilege of buying. Delia was to become familiar and then contemptuous with Music, so that when she saw the orchestra seats and boxes unsold she could have sore throat and lobster in a private dining-room and refuse to go on the stage.
But the best, in my opinion, was the home life in the little flat— the ardent, voluble chats after the day’s study; the cozy dinners and fresh, light breakfasts; the interchange of ambitions—ambitions interwoven each with the other’s or else inconsiderable—the mutual help and inspiration; and—overlook my artlessness—stuffed olives and cheese sandwiches at 11 p.m.
But after a while Art flagged. It sometimes does, even if some switchman doesn’t flag it. Everything going out and nothing coming in, as the vulgarians say. Money was lacking to pay Mr. Magister and Herr Rosenstock their prices. When one loves one’s Art no service seems too hard. So, Delia said she must give music lessons to keep the chafing dish bubbling.
For two or three days she went out canvassing for pupils. One evening she came home elated.
«Joe, dear,» she said, gleefully, «I’ve a pupil. And, oh, the loveliest people! General—General A. B. Pinkney’s daughter—on Seventy-first street. Such a splendid house, Joe—you ought to see the front door! Byzantine I think you would call it. And inside! Oh, Joe, I never saw anything like it before.
«My pupil is his daughter Clementina. I dearly love her already. She’s a delicate thing-dresses always in white; and the sweetest, simplest manners! Only eighteen years old. I’m to give three lessons a week; and, just think, Joe! $5 a lesson. I don’t mind it a bit; for when I get two or three more pupils I can resume my lessons with Herr Rosenstock. Now, smooth out that wrinkle between your brows, dear, and let’s have a nice supper.»
«That’s all right for you, Dele,» said Joe, attacking a can of peas with a carving knife and a hatchet, «but how about me? Do you think I’m going to let you hustle for wages while I philander in the regions of high art? Not by the bones of Benvenuto Cellini! I guess I can sell papers or lay cobblestones, and bring in a dollar or two.»
Delia came and hung about his neck.
«Joe, dear, you are silly. You must keep on at your studies. It is not as if I had quit my music and gone to work at something else. While I teach I learn. I am always with my music. And we can live as happily as millionaires on $15 a week. You mustn’t think of leaving Mr. Magister.»
«All right,» said Joe, reaching for the blue scalloped vegetable dish. «But I hate for you to be giving lessons. It isn’t Art. But you’re a trump and a dear to do it.»
«When one loves one’s Art no service seems too hard,» said Delia.
«Magister praised the sky in that sketch I made in the park,» said Joe. «And Tinkle gave me permission to hang two of them in his window. I may sell one if the right kind of a moneyed idiot sees them.»
«I’m sure you will,» said Delia, sweetly. «And now let’s be thankful for Gen. Pinkney and this veal roast.»
During all of the next week the Larrabees had an early breakfast. Joe was enthusiastic about some morning-effect sketches he was doing in Central Park, and Delia packed him off breakfasted, coddled, praised and kissed at 7 o’clock. Art is an engaging mistress. It was most times 7 o’clock when he returned in the evening.
At the end of the week Delia, sweetly proud but languid, triumphantly tossed three five-dollar bills on the 8×10 (inches) centre table of the 8×10 (feet) flat parlour.
Sometimes,» she said, a little wearily, «Clementina tries me. I’m afraid she doesn’t practise enough, and I have to tell her the same things so often. And then she always dresses entirely in white, and that does get monotonous. But Gen. Pinkney is the dearest old man! I wish you could know him, Joe. He comes in sometimes when I am with Clementina at the piano—he is a widower, you know—and stands there pulling his white goatee. ‘And how are the semiquavers and the demisemiquavers progressing?’ he always asks.
«I wish you could see the wainscoting in that drawing-room, Joe! And those Astrakhan rug portieres. And Clementina has such a funny little cough. I hope she is stronger than she looks. Oh, I really am getting attached to her, she is so gentle and high bred. Gen. Pinkney’s brother was once Minister to Bolivia.»
And then Joe, with the air of a Monte Cristo, drew forth a ten, a five, a two and a one—all legal tender notes—and laid them beside Delia’s earnings.
«Sold that watercolour of the obelisk to a man from Peoria,» he announced overwhelmingly.
«Don’t joke with me,» said Delia, «not from Peoria!»
«All the way. I wish you could see him, Dele. Fat man with a woollen muffler and a quill toothpick. He saw the sketch in Tinkle’s window and thought it was a windmill at first, he was game, though, and bought it anyhow. He ordered another—an oil sketch of the Lackawanna freight depot—to take back with him. Music lessons! Oh, I guess Art is still in it.»
«I’m so glad you’ve kept on,» said Delia, heartily. «You’re bound to win, dear. Thirty-three dollars! We never had so much to spend before. We’ll have oysters to-night.»
«And filet mignon with champignons,» said Joe. «Were is the olive fork?»
On the next Saturday evening Joe reached home first. He spread his $18 on the parlour table and washed what seemed to be a great deal of dark paint from his hands.
Half an hour later Delia arrived, her right hand tied up in a shapeless bundle of wraps and bandages.
«How is this?» asked Joe after the usual greetings. Delia laughed, but not very joyously.
Clementina,» she explained, «insisted upon a Welsh rabbit after her lesson. She is such a queer girl. Welsh rabbits at 5 in the afternoon. The General was there. You should have seen him run for the chafing dish, Joe, just as if there wasn’t a servant in the house. I know Clementina isn’t in good health; she is so nervous. In serving the rabbit she spilled a great lot of it, boiling hot, over my hand and wrist. It hurt awfully, Joe. And the dear girl was so sorry! But Gen. Pinkney!—Joe, that old man nearly went distracted. He rushed downstairs and sent somebody—they said the furnace man or somebody in the basement—out to a drug store for some oil and things to bind it up with. It doesn’t hurt so much now.»
«What’s this?» asked Joe, taking the hand tenderly and pulling at some white strands beneath the bandages.
«It’s something soft,» said Delia, «that had oil on it. Oh, Joe, did you sell another sketch?» She had seen the money on the table.
«Did I?» said Joe; «just ask the man from Peoria. He got his depot to-day, and he isn’t sure but he thinks he wants another parkscape and a view on the Hudson. What time this afternoon did you burn your hand, Dele?»
«Five o’clock, I think,» said Dele, plaintively. «The iron—I mean the rabbit came off the fire about that time. You ought to have seen Gen. Pinkney, Joe, when—»
«Sit down here a moment, Dele,» said Joe. He drew her to the couch, sat beside her and put his arm across her shoulders.
«What have you been doing for the last two weeks, Dele?» he asked.
She braved it for a moment or two with an eye full of love and stubbornness, and murmured a phrase or two vaguely of Gen. Pinkney; but at length down went her head and out came the truth and tears.
«I couldn’t get any pupils,» she confessed. «And I couldn’t bear to have you give up your lessons; and I got a place ironing shirts in that big Twentyfourth street laundry. And I think I did very well to make up both General Pinkney and Clementina, don’t you, Joe? And when a girl in the laundry set down a hot iron on my hand this afternoon I was all the way home making up that story about the Welsh rabbit. You’re not angry, are you, Joe? And if I hadn’t got the work you mightn’t have sold your sketches to that man from Peoria.
«He wasn’t from Peoria,» said Joe, slowly.
«Well, it doesn’t matter where he was from. How clever you are, Joe —and—kiss me, Joe—and what made you ever suspect that I wasn’t giving music lessons to Clementina?»
«I didn’t,» said Joe, «until to-night. And I wouldn’t have then, only I sent up this cotton waste and oil from the engine-room this afternoon for a girl upstairs who had her hand burned with a smoothing-iron. I’ve been firing the engine in that laundry for the last two weeks.»
«And then you didn’t—»
«My purchaser from Peoria,» said Joe, «and Gen. Pinkney are both creations of the same art—but you wouldn’t call it either painting or music.
And then they both laughed, and Joe began:
«When one loves one’s Art no service seems—»
But Delia stopped him with her hand on his lips. «No,» she said— «just ‘When one loves.’»
