XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Поначалу расстояния поражали их: Дрохеда занимала двести пятдесят тысяч акров. Самая длинная граница имения растянулась на восемьдесят миль. Ферма находилась в сорока милях и двадцати семи воротах от Гилланбоуна (1) — единственного поселения, до которого ехать было ближе, чем сто шесть миль. Узкой восточной границей имения стал Барвон, так местные называли северное течение крика (2) Дарлинг, этого огромного мутного тысячемильного ручья, впадающего в Мюррей и вливающегося в Южный Океан за полторы тысячи миль отсюда, в Южной Австралии. Гиллан-крик, протекавший через овраг за домом старшего пастуха, соединялся с Барвоном в двух милях от ближнего загона для скота. Пэдди и мальчики обожали эти места. Иногда они целыми днями не покидали седла, ночуя за несколько миль от дома под небом настолько безграничным и звездным, что невольно чувствовали присутствие Бога.
Серо-коричневая земля кишела жизнью. Кенгуру проносились между деревьями, по нескольку тысяч в стаде, одним прыжком преодолевая забор и двигаясь на удивление легко и грациозно; эму строили гнезда посреди покрытых травой равнин и бродили, словно великаны, вдоль границ своих территорий, пугаясь при виде любой неожиданности и улепетывая быстрее лошади, бросая без присмотра темно-зеленые яйца размером с футбольный мяч; термиты строили ржаво-красные «башни», похожие на миниатюрные небоскребы; огромные кусачие муравьи потоками спускались в свои земляные «кратеры» (3).
Мир птиц был настолько богат и ярок, что разнообразие видов казалось бесконечным. Птицы жили не поодиночке и не парами, а по тысяче в стае; это были крошечные желто-зеленые попугайчики, которых Фи звала неразлучниками (4), а местные – волнистыми, алые с синими крыльями розеллы, большие светло-серые попугаи с яркими сиренево-розовыми грудками, подкрыльями и головами, которые звались галы, и огромные белоснежные птицы с нахально-веселыми желтыми хохолками, называвшиеся желтохохлыми какаду. Симпатичные, изящные малютки-амадины вились и кружились, как воробьи и скворцы, а коричневые зимородки-кукабары восторженно хохотали или стремительно пикировали, чтобы схватить змею — свое любимое лакомство. Все эти птицы были так удивительно похожи на людей и безо всякого страха сидели по сотне на дереве, окидывая все вокруг умными, проницательными взглядами, крича, общаясь, смеясь и подражая каждому звуку.
Внушающие страх ящеры длиной в пять-шесть футов топотали по земле и ловко вспрыгивали на высокие ветки деревьев, чувствуя себя как дома и наверху, и внизу; это были гоанны (5). Было много и других ящериц, меньших размеров, но не менее устрашающих, носивших на шее кожистые воротники, словно трицератопсы; встречались еще ящерицы с длинными, как будто раздутыми ярко-синими языками. Разнообразие же змей было бесконечным, и Клири скоро поняли, что самые крупные и пугающие часто оказываются самыми безобидными, в то время как маленькое толстое существо длиной в один фут может быть смертельно ядовитой змеей; равнина была наполнена ковровыми питонами, медноголовыми, древесными, черными краснобрюхими, коричневыми и тигровыми змеями.
А насекомые! Кузнечики, саранча, сверчки, пчелы, мухи всех форм и размеров, цикады, мошки, стрекозы, гигантская моль и так много бабочек! Пауки были ужасными, гигантскими волосатыми созданиями с размахом лап в несколько дюймов или же коварными черными тварями, скрывающимися в туалете, маленькими, но смертельно опасными. Некоторые строили себе громадные колесовидные сети между деревьями, другие качались в густых, но легких паутинных «колыбелях», закрепленных за травинки, третьи ныряли в маленькие норы в земле, оснащенные «дверцами», которые закрывались за хозяином.
Хищники тоже обитали в этих краях. Среди них были дикие кабаны размером со взрослую корову, черные, волосатые, не знающие страха, жестокие и плотоядные; местные дикие собаки динго, способные, прижимаясь к земле, сливаться с травой; вороны, собирающиеся сотнями и печально каркающие на верхушках разбитых молнией деревьев, превратившихся в белые остовы; ястребы и орлы, неподвижно парящие в потоках воздуха.
От некоторых из них нужно было защищать скот, особенно в период размножения. Кенгуру и кролики съедали бесценную траву; кабаны и динго охотились на ягнят, телят и больных животных, а вороны могли выклевать им глаза. Клири пришлось научиться стрелять. Теперь, путешествуя по своим владениям, они брали с собой ружья: иногда — чтобы избавить страдающего зверя от мучений, иногда — чтобы защититься от кабана или динго.
«Это, — восторженно думали мальчики, — и есть жизнь». Не один из них не тосковал по Новой Зеландии. Когда мухи стали собираться в уголках глаз, на носу, во рту и ушах, словно сироп, они быстро усвоили австралийскую хитрость и подвесили к полям шляп бутылочные пробки, болтающиеся на ниточках. Чтобы всякие ползучие гады и насекомые не залезали внутрь их мешковатых штанов, они обмотали вокруг голеней шнуры из кенгуриной шкуры, которые назывались боуянги. Мальчики частенько посмеивались над странным названием, но скоро оценили пользу этих штук. По сравнению со всем, что теперь окружало их, Новая Зеландия была серой и унылой, а здесь вот она, настоящая жизнь!
_________________________________________________________
(1) Одна из особенностей австралийской вариации английского языка – прочтение G в некоторых географических названиях как /g/, а не как /dʒ/, даже в сочетаниях “ge”, “gi”, “gy”. Например, звук /g/ — первый звук в названии австралийского города Gympie и горного хребта Girraween.
(2) Крик – название пересыхающих ручьев в Австралии, в основном питающихся засчет дождей. Происходит от английского creek.
(3) Муравейники в Австралии часто выглядят непривычно для нас. Это, скорее, множество «кратеров» или «дырок», чем высокие кучи. Вероятно, это можно обусловить жарой или особенностью почв. Поэтому употребление здесь слова «муравейник» может вызвать не совсем правильную ассоциацию у русскоговорящего читателя.
(4) Разумеется, Фи ошиблась. Неразлучники обитают не в Австралии, а в Африке, а вот волнистые попугаи могли встречаться в окрестностях дома Клири.
(5) Хотя нам привычнее слово «игуана» (в русском языке принято называть больших ящеров варанами или игуанами), это название чаще применяется к ящерам Южной Америки, а слово “гоанна” –именно к австралийским. По одной из теорий, первые европейские поселенцы в Австралии приравняли австралийских варанов к южноамериканским игуанам, но потом первый гласный слова выпал. В итоге, названия закрепились за разными животными.
At first the distances staggered them; Drogheda had two hundred and fifty thousand acres. Its longest boundary stretched for eighty miles. The homestead was forty miles and twenty-seven gates away from Gillanbone, the only settlement of any kind closer than a hundred and six miles. The narrow eastern boundary was formed by the Barwon River, which was what the locals called this northern course of the Darling River, a great muddy thousand-mile stream that finally joined the Murray River and surged out into the southern ocean fifteen hundred miles away in South Australia. Gillan Creek, which ran in the gully beside the head stockman’s house, merged into the Barwon two miles beyond the Home Paddock. Paddy and the boys loved it. Sometimes they spent days on end in the saddle, miles away from the homestead; camping at night under a sky so vast and filled with stars it seemed they were a part of God.
The grey-brown land swarmed with life. Kangaroos in flocks of thousands streamed leaping through the trees, taking fences in their stride, utterly lovely in their grace and freedom and numbers; emus built their nests in the middle of the grassy plain and stalked like giants about their territorial boundaries, taking fright at anything strange and running fleeter than horses away from their dark-green, football-sized eggs; termites built rusty towers like miniature skyscrapers; huge ants with a savage bite poured in rivers down mounded holes in the ground.
The bird life was so rich and varied there seemed no end to new kinds, and they lived not in ones and twos but in thousands upon thousands: tiny green-and-yellow parakeets Fee used to call love-birds, but which the locals called budgerigars; scarlet-and-blue smallish parrots called rosellas; big pale-grey parrots with brilliant purplish-pink breasts, underwings and heads, called galahs; and the great pure white birds with cheeky yellow combs called sulphur-crested cockatoos. Exquisite tiny finches whirred and wheeled, so did sparrows and starlings, and the strong brown kingfishers called kookaburras laughed and chuckled gleefully or dived for snakes, their favorite food. They were well-nigh human, all these birds, and completely without fear, sitting in hundreds in the trees peering about with bright intelligent eyes, screaming, talking, laughing, imitating anything that produced a sound.
Fearsome lizards five or six feet long pounded over the ground and leaped lithely for high tree branches, as at home off the earth as on it; they were goannas. And there were many other lizards, smaller but some no less frightening, adorned with horny triceratopean ruffs about their necks, or with swollen, bright-blue tongues. Of snakes the variety was almost endless, and the Clearys learned that the biggest and most dangerous-looking were often the most benign, while a stumpy little creature a foot long might be a death adder; carpet snakes, copper snakes, tree snakes, red-bellied black snakes, brown snakes, lethal tiger snakes.
And insects! Grasshoppers, locusts, crickets, bees, flies of all sizes and sorts, cicadas, gnats, dragonflies, giant moths and so many butterflies! The spiders were dreadful, huge hairy things with a leg span of inches, or deceptively small and deadly black things lurking in the lavatory; some lived in vast wheeling webs slung between trees, some rocked inside dense gossamer cradles hooked among grass blades, others dived into little holes in the ground complete with lids which shut after them.
Predators were there, too: wild pigs frightened of nothing, savage and flesh-eating, black hairy things the size of fully grown cows; dingoes, the wild native dogs which slunk close to the ground and blended into the grass; crows in hundreds carking desolately from the blasted white skeletons of dead trees; hawks and eagles, hovering motionless on the air currents.
From some of these the sheep and cattle had to be protected, especially when they dropped their young. The kangaroos and rabbits ate the precious grass; the pigs and dingoes ate lambs, calves and sick animals; the crows pecked out eyes. The Clearys had to learn to shoot, then carried rifles as they rode, sometimes to put a suffering beast out of its misery, sometimes to fell a boar or a dingo.
This, thought the boys exultantly, was life. Not one of them yearned for New Zealand; when the flies clustered like syrup in the corners of their eyes, up their noses, in their mouths and ears, they learned the Australian trick and hung corks bobbing from the ends of strings all around the brims of their hats. To prevent crawlies from getting up inside the legs of their baggy trousers they tied strips of kangaroo hide called bowyangs below their knees, giggling at the silly-sounding name, but awed by the necessity. New Zealand was tame compared to this; this was life.
