Весна. Утро. Та самая пора, когда бледное солнце только-только покидает земной горизонт, опуская свои бледные лучи на озябшую юную листву, давшую свои молодые истоки на безжизненной почве, покрытой многолетней сажей и копотью.
Запах сырой земли наполнил мертвый воздух, колыхаемый изредка тихим смиренным ветром. Ритмичный лязг колёс потрепанного поезда о рельсы предвещает его скорое прибытие. Станция пустовала, на ней давно нет вереницы людей, шумной и спешной толпы. Старая сталь впитала в себя груз отчаяния; пропитанные плачем и смертью вагоны болезненно скрипят, нагоняя друг друга. Возле побитого вокзала стоят две прочные скамьи. На одной из них сидит мужчина. Лицо его молодо и красиво, но давно не сияет на нем юношеская свежесть: черты его осунулись, щеки не покрыты румянцем буйной крови – они бледны, и их знаменуют засевшие в кожу морщины. Спина его прямая: солдатская выправка без толики гордости, прямой и ровный стан. Одет он в потрепанную военную форму, местами подшитую заплатками с грубыми стежками. На груди его нет ни единой медали, на плечах – погоны, которые могли бы сказать о его звании. Эта одежда давно стала повседневной – другой попросту нет. Ветер бережно обдувает понурое лицо солдата, застревает в русых коротких волосах. Его взгляд застыл и словно глядит сквозь рельсы, сквозь возвышающуюся за ним обожженную крону леса. Перед его зелёными потухшими очами плывёт пелена, среди весенней свежести он видит одно: обугленные листья, тяжесть пропитанной кровью побитой земли.
Стук колёс приближающегося поезда наполняет тишину, но он слышит лишь то, как воют унылые вагоны, как просят о помощи их стены. Солдат не может вынести застывшего в ушах шума и встаёт со скамьи, он оглядывается по сторонам, ищет цвета весны, но вокруг все сливается в серую массу, пока обеспокоенный, унылый взор не находит соседнюю скамью. На ней сидит девушка, на вид которой не более двадцати пяти лет, с хорошим цветом лица, бледность которого только шла её черным кудрям, аккуратно собранным в «кукушку». Одета она просто, но со вкусом. Один из её изящных пальцев украшен золотым кольцом с голубым, как и её очи, бриллиантом. «Фамильное, коли не продала, да и не обручальное ведь, – хмыкнул про себя мужчина, заметив и то, что руки её не были в мозолях, засевшей в них крови или ранах.»
Молодое лицо её контрастировало с выражением глубокой печали, застывшей в яркой голубизне глаз, которая не сравнится с грустной серостью неба, но очи её не сияли – они, казалось, не замечают ничего. Какая-то безысходность только изредка заставляла её гордый стан опуститься и сгорбиться, словно нежный ветерок заставлял её прятаться, обдавал щеки холодом, навевал печаль, поднимая её с запахом сырой земли в мертвый воздух.
Она встала, и он тут же отвёл взгляд. Безмолвие вступило в свои чертоги. Тишина смешалась с шумным выдохом прибывшего поезда. Непривычное молчание сохраняли его стены, когда солдат вошёл в купе, которое разделила с ним его попутчица. В его душу закралось потаенное чувство покоя, даже тогда, когда поезд тронулся и стал отбивать грузные удары.
Солдат поднял взор на девушку, сидящую напротив. Она же все так же сверлила неживым взглядом пол, но что-то было в этой безысходной усталости и тоске родное, что-то совсем такое же, что таилось и в душе солдата. На миг он почувствовал, что они давно знакомы, что эта тоска ему не чужда. И тогда сердце ёкнуло, но лишь единожды, а затем забилось с небывалым спокойствием. Поезд словно затих, а семенящие за окном пейзажи расцвели. Ещё ни разу после войны он не находил тишины. Голубые очи напомнили небосвод, когда его ещё не свинцовый дождь из пуль и снарядов. Этот суровый, разбитый, но все ещё непреклонный взгляд напомнил тот, который солдат видел каждый день в отражении зеркала.
Легкая тоска повисла в воздухе, но она не тяготила, а лишь разбавляла тишину, словно минута молчания пассажирам вагона, живым и уже не имеющим право дышать.
Время пролетело незаметно. Тяжело выдохнув, поезд остановился. Девушка неспешно встала, и только тогда солдат опомнился, выйдя следом.
Весенний ветер встретил их лица, солнце встало в зенит, освещая развалины города, где уже трудился народ. Душистый запах сирени наполнил воздух. Солдат зачарованно выдохнул, сойдя с поезда. Сердце вдруг затрепетало, что-то прекрасное наполнило душу солдата. Серость мира была прервана голубизной взгляда очей, вдруг брошенного на мужчину. Девушка поспешно ушла, сохраняя свое тяжёлое молчание. Он решительно двинулся вслед. Что-то неведомое заставило ноги двинуться со станции. Душистые ветви сирени ударили по щекам, низко нависнув. Такие чистые, яркие, как бы низко они не клонились, пыль не смела испачкать лиловые лепестки. Он невольно сорвал ветвь и, нагнав девушку, протянул ей, не сразу вспомнив, что они не знакомы.
– Прошу…
Её опущенные уголки губ дернулись вверх в отчаянной полуулыбке, но она бережно взяла веточку:
– Благодарю… — она тут же нахмурилась и двинулась дальше.
– Постойте! Скажите хотя бы ваше имя!
– Оно ни о чем вам не скажет, но если вам так угодно… Мария..
– Какое прекрасное имя, Мария! Я Александр! Будем знакомы! – он протянул руку, но ответа не последовало.
– Чудно, мой попутчик… Я спешу. – она юрко скрылась за сиренью, и Александр решил не догонять её.
Следующий день встретил мокрую от ночного дождя землю зыбким ветерком и промозглыми тучами. Солнце изредка выглядывало из-за свинцовых облаков, бросая тёплый лучик на станцию железнодорожного вокзала. Те же помятые рельсы, тот же чугунный стук, те же лавочки и те же пассажиры. Теперь не так молчаливо было утро, тишину которого не смели нарушить даже пташки: Александр, завидев знакомый суровый взгляд, поспешил непременно подойти и поздороваться. Ему казалось, что и Мария не равнодушна, что её печаль должна быть разделена, а иначе мертвая тишина станет душить, она будет ещё сильнее сжимать свои унылые тиски, если загробный воздух вагонов не нарушить единственным противоядием отчаяния – простой беседой, которая способна излечить душевные раны. Мария молчалива и смиренна перед своим горем, но одинока в нем, и Александр видел это в её судорожных вздохах.
Они зашли в поезд, вновь сели напротив друг друга. Пересилив неловкое молчание, ждавшее начала разговора, Александр начал:
– Погода сегодня бушует, дождь будет…
Мария оторвала печальный взгляд от пола, переводя его на пейзаж за окном:
– Никак нет, Александр… Тучи вовсе не так тяжелы, чтобы нести в себе капли дождя, они лишь темны, но никак не свинцовы. Солнце не способно перебить их, поэтому так вам кажется…
Она вновь опустила взгляд, но теперь украдкой поглядывала на своего попутчика, который в свою очередь усердно смотрел в окно, не желая смущать Марию,но он все же заговорил, и вовсе не о погоде:
– Солнце может, и очень даже, раз способно согреть промозглую землю одним своим взглядом, но, кажется, его просто не хватает – тучки заслонили его… – ответа не последовало, но он продолжил, – может, вы правы, дождя не будет… Вы не позволите разлиться вашему отчаянию и будете держать его в своих тучках; ваше бремя так же мрачно, как и они, но солнце может рассеять мрак… И если вы желаете…
Она прервала его:
– Вы ничуть не знаете о моем горе, я не одна такова, пусть мне и не с кем его делить, но, позвольте, мне не нужен советчик. Я знаю, вы не тот, кто претерпел то, что пришлось пройти мне…
Её слова звучали несколько надменно, но девушка не таила зла в своём сердце, она не могла сказать мягче. «Богатый ты или нищий — теперь мы все бедны и все потерпели страшное разорение души, преподнесенное судьбой,» – подумал он про её тон, но слова его не прозвучали вслух, ему хотелось докопаться до истины, а не заставить девушку стыдиться того, что лежит камнем в её душе.
– Возможно, мы на разных берегах, но одной реки, Мария, – ему хотелось назвать ее родным – Маша, но Александр понимал, что девушка она со светским укладом и предпочитает официоз.
– Я знаю, вы думаете, будто нам с вами нечем будет лечить раны, но знайте же, что человек не должен быть одинок в своём горе. Я вас понимаю и непременно хочу разделить вашу печаль!
– Любили ли вы хоть раз?
– Любил. Конечно, Мария, я любил. Я сирота, но рота, в которой я служил, стала моей семьёй. Не сосчитать, сколько радостных событий рушили уныние войны, я смел смеяться даже на поле боя, когда кто-то рассказывал анекдот и, знаете, это придавала немыслимую силу! Разве это не любовь? Мы, вроде как чужие люди, но такие близкие по своему горю, заботились друг о друге. Мы не могли бросить друг друга не то что в беде, но и в печали. Но знаете, Мария, больше всего мы любили Родину! Мы и есть Родина – все эти люди. Когда вдруг нам приходилось, бывало, пересидеть в чьей-нибудь хате, то мы непременно проникались трагедией семьи, пусть мы видели их в первый и последний раз, но плакали мы с ними, молились за них, как за своих. Я Родину люблю, Мария. За неё мы и воевали и, как бы горестно не было терять свою семью, я знаю, что они рады были умереть за эти леса, луга и даже за самую зачахлую березку, я знаю, что не зря земля впитала их многострадальную кровушку. На ней теперь прорастут новые истоки… Я не могу плакать по своей семье, Мария, потому что знаю, что они не хотят моих слез, нет, они гордятся, а не жалеют, что однажды взялись защищать свою Отчизну.
– Ах, я знала, что вы не любили… Нет, нет,… Вы способны любить Родину, но я говорю об иной любви. Вы готовы сделать все ради своей земли, но у меня иной идол, Александр, и его более нет.
– И вы любили так, по иному?
– Вы не знаете, что такое любовь, Александр, потому что ваше молодое сердце никогда не знало этого чувства. Любовь, мой попутчик, это не преданность, это не желание поддержать, это нечто иное, возвышенное и великое, когда отдаёшь всего себя другому человеку, когда принимаешь его от и до, включая все его недостатки и гордясь всеми его достоинствами, когда он – твой единственный цвет и путеводная звезда в сером мире, полном гадких лиц и присущих им их злодеяний. Этот человек – твоя опора, надежда, вера ровно столько, сколько и ты для него, но не по долгу и принуждению, а безвозмездно, творя это чарующее добро во славу любви истинно от всего сердца, потому что этот человек – твой мир, и всё мироздание рухнет, если вдруг… – она замолчала, вдруг взглянув в глаза своего собеседника с таким душераздирающим отчаянием, какое присуще лишь человеку, который и впрямь потерял мир, для которого погасло солнце, все воды осушились, и даже мягкий ветер гонит своими хлесткими порывами прочь, туда, где празднует уныние и тоска небытия такой жизни.
Свою речь Мария не окончила, она вся побледнела, и кожа её приобрела серый мертвенный оттенок, скулы казались острее, а щеки более впалыми, хмурые брови её изогнулись в ужасе, а перед посеревшими очами встала пелена воспоминаний. Она попыталась избавиться от наваждения, вновь её плечи опустились, а спина сгорбилась, выражение её лица вновь стало не читаемо суровым. Александр читал сквозь её броню холодной натуры, он видел неугасаемые страдания, которые взбудоражил этот разговор. «Нет, не разговор тому вина, она и не переставала томиться в адском котле уныния и всепоглощающей вины», – решил солдат и, искренне желая помочь её грузу покинуть чертоги мыслей, окончил речь вопросом:
– Ваша любовь погибла? – сказал он тихо, вглядываясь в её очи, которые теперь сурово и с толикой отчаянного гнева прожигали его взором, но он продолжал, – кольцо… – добавил Александр, взглянув на дорогое кольцо с драгоценным камнем и оставив висеть немой вопрос в воздухе.
Поезд заскрипел, предвещая конец пути. Крупные капли дождя застучали по крышам вагонов. Мария встала, не успел поезд застыть: столь невыносимо ей было сидеть больше в этом воющем вагоне.
– Да, он погиб! И унёс с собой моё сердце! Ах, кольцо! – она с силой сняла его с пальца, – кольцо не имеет больше значения! Он мертв, мертво и наше будущее счастливой супружеской пары! Не успел он надеть это кольцо на мой палец под венцом, как война украла его, отняла! Вот! – она бросила кольцо к ногам Александра, – Это единственное, что осталось отголоском мертвой любви и того статуса, который погубит теперь и меня! Не прощу, ни за что не прошу! – на её голубых глазах, загоревшихся так ярко, всплыла пелена слез, и она тут же выбежала из купе.
Поезд встал, но солдат вышел лишь тогда, когда Мария скрылась из взора окна. Он не хотел тревожить её, понимая, что она ненавидит свою слабость и эта ненависть лишь сильнее разожжет вину, таившуюся в её душе. Он понимал, что винит она не столько зачинщиков войны, само кровожадное побоище, сколько себя саму.
Лёгкий ветер, серое небо, мертвая тишина вновь висит у рельс, и поезд уныло стучит по стали. Александр сидел один на вокзале, не смея оторвать взгляда от железной дороги, не смея поднять его на серую массу пейзажа. Не надеясь на новую встречу, он невольно стал вспоминать её образ, её яркие голубые глаза, и сколько у них оттенков: серые, как пасмурный небосвод, когда девушку окутывает печаль; яркие, словно небо в жаркий летний день, когда вдруг чувства разрывают оковы отчаяния и сменяются на гнев и, о, как прекрасны были её очи, когда он единожды увидел её полуулыбку: нежные, голубые, как холодная синева, когда ветер ласкает щеки, и лучи солнца мягко ложатся на росистую зелень промерзшей земли, согревая её.
Поезд пришёл, но солдату совершенно не хотелось входить в его царство одиночества и печали. На другом конце железной дороги его никто не ждёт, как и не ждал никогда. Александр сирота, все свое детство провел за оградой детского дома. Он никогда не старался завоевать чьего-то внимания, не ждал одобрения, когда получал хорошие отметки в школе при приюте, впрочем, его успехи оставались незамеченными, даже когда появлялись в редкий раз. Дети часто ходили группами из своих близких друзей, но не Александр. Его единственным спутником была его тень, читать он не любил и находил мир книг слишком одиноким, считая, что выдуманная история не заменит той, которую мы пишем сейчас, проживая жизнь. Учителя не обращали на мальчика внимания, он находил себе дом в самом тихом углу классной комнаты, сливаясь со стеной. Александр хотел найти себе друга, но мир был для него сер, как ему казалось, с самого рождения, и масса обиженных, одиноких и объятых печалью детей лишь отталкивала его, но он не был зол или отчаян, ведь верил, что кем-нибудь он любим, но, пусть и на глубине сознания, понимал, что это не так. Никак не выделяясь, он не приносил проблем, будучи тихим и скромным, не требуя многого и довольствуясь тем, что имеет. Однотонные года пролетели быстро, не отличаясь друг от друга, и как только Александру стукнуло восемнадцать, он отправился в армию.
Несмотря на мир, где отсутствовали яркие краски, он, смотря в окно, что было его единственным и самым любимым занятием, всегда восхищался пейзажами, пусть и вид этот был скромен: ветхое деревце, поле пожухлой травы, куст и старый гараж, оборудованный под хранение всяких инструментов завхоза. Однако он находил этот пейзаж умиротворяющим, ему казалось, что природа единственная ему сопереживала, не гнала и была бы рада дать ночлег, где он будет родным и любимым. Так в нем родилась одна большая любовь – любовь к Родине, с которой он не чувствовал себя одиноким. Он любил её горячо, и в армию Александр пошёл с радостью, надеясь защитить свою Мать. Тем не менее, там он обрёл не просто сослуживцев и друзей, а целую семью. Не успел он прослужить и года, как грянула война. Ему не было страшно, он знал, что там, в тылу, его никто не ждёт, а здесь, в кругу своей семьи, ему спокойно даже распрощаться с жизнью. Он отдавал всего себя защите Родины. Страшные годы войны забирали сердца многих, но, не имея ничего, он обрёл семью, любящую и заботливую. Война сплотила солдат и даже в самое грузное и отчаянное время они не опускали руки и не предавались отчаянию, находили силы шутить, ободрять друг друга. Но не все дошли до конца… Многие из них пали смертью храбрых, но, потеряв своих близких, Александр не отчаялся и никогда не винил себя, ведь знал, их цель едина: спасение родной, многострадальной земли от жестокого врага. Война кончилась, наступило торжество не только людей, освобожденных от бремени войны, но и самой души, но радость это была со слезами на глазах: сколько людей погибло, война подарила и отобрала у Александра семью, но не радоваться он не мог и не только из-за долгожданного освобождения Родины из вражеских оков, но и из-за того, что он выполнил обещанное, что он сдержал слово перед своей семьей – дошел до конца, и теперь, он знал, их души, отправившиеся в далёкий загробный мир, спокойны, и их объяло блаженство умиротворения: то, за что они погибли, став щитом Родине, теперь не мечта, теперь Отчество свободно, теперь их призвание выполнено. Он знал, что не слез они ждут, что не хотят они омрачать великую победу отчаянием, все жертвы окупились и они не жалеют о своей смерти, возложив свою жизнь к венцу Победы. Если быть честным, Александр не мог не чувствовать вины: он любил своих сослуживцев, как родных, но радость, слезы от осознания кончины ужасного времени, дали ему понять, что все это для высшей цели, и он простил себя, родина простит его и примет всегда с той же любовью, которую он вкладывал в свой патриотизм, свою искреннюю преданность и любовь. Они воевали и жили, как единое целое, и их смерть означала гибель осколков души, но он не держал на себя зла, тем не менее чувствуя себя опустошенным. Что способно зажечь в не ожившей душе огонь красок? До встречи с Марией он не думал, что голубой цвет настолько красив, как говорили о нем при описании чистого небосвода.
Теперь он точно знал, что отчаяние, которое он видел в её глазах, и есть вина. Она потеряла самого близкого человека, его забрала война, но в этом нет её вины, и она должна простить себе это, принять, но всегда помнить и чтить – это и есть любовь, неугасающая и сильная, закаленная пережитыми страданиями.
Вина, пожалуй, – чувство, снедающее душу. Искоренить её легко – нелегко признать невиновность, а ещё сложнее не поддаться ей и не обернуться против мира так, как обернулся однажды ты против себя самого.
Тот же вагон, то же купе, то же одиночество и воющие стены поезда. Вдруг все затихло. Тихий стук каблуков заставил призрачный вой умолкнуть. Мария села напротив. Все, как и в первую их встречу, но отныне он знает, что волнует океан эмоций в её потухших очах. Поезд запыхтел. Мелькнул один пейзаж, второй, купе наполнялось неловкой тишиной. Александр не собирался сдаваться так просто, а гордость девушки помешала ей трусливо избежать разговора.
– На фабрику едете?
– Вы верно поняли, Александр. Я швея… – она вдруг горько усмехается, – Теперь помогаю, чем могу…
Ей тяжело было делиться с кем-то страницами своей истории, но она пояснила:
– Я ужасный человек, поверьте, и если теперь я готова хоть в кровь исколоть свои пальцы иглой и истереть ногти нитью, то тогда, будучи, как вы, думаю, могли заметить, из довольно богатой семьи, где порядки и мнения передавались по поколениям, дойдя до нас в своём буржуазном характере, не понимала, что и мои нетронутые трудом, убереженные родителями ручонки тоже могут иметь когда-то свое предназначение. Деньги не помогли уберечь наш дом от войны. Папенька и маменька тут же нашли мне пристанище на нелегкое время: работать швеей в тихом посёлке — безопасная помощь. Подруги мои все к мужьям на фронт уходили: шли работать медсестрами, лишь бы поближе к любимому. А я не замужем была, мой мне лишь успел колечко на пальчик примерять, сказал, что вести идут нехорошие, что с полка, где он служил и до войны, его не пустят. Он смеялся, говорил, а мало ли награду, какую готовят… Знал бы он… Я не понимала, насколько серьёзна война, никто не представлял, что за ужас там творится… Шить я не хотела, думала, что и без меня справятся, что не подобает мне, с предками дворянского рода, шить…кривой иголкой да и без наперстка… Вместо работы я сидела на почте часами, сочиняя письма любимому на фронт, жаловалась, как сердце моё изнывает без него… Дура я была: ему куда тяжелее моего было…но я смела обижаться, когда он долго не отвечал… Ах, как он страдал… Время шло, сердце подсказывало, что что-то нехорошее случилось, но я себя ободряла, что, может, устал, не успел ответить, письмо не дошло… А медсестрой боязно идти было, ах, если бы я знала, что могу его потерять, я бы все отдала, я бы предпочла никогда не родиться, но лишь бы… – последовал тяжёлый вздох, – Я могла помочь… Но выбрала отсиживаться, как трус!
– Вы не знали, что все могло так обернуться, мы часто не ценим то, что имеем до тех пор, пока не потеряем. Мы совершает ошибки – это делает нас людьми, несовершенными по природе, рожденными, чтобы жить, а не существовать по правилам, так, как положено; мы делаем непростительные промахи, но если искупить, если понять и принять ошибку за урок, то это будет значить, что вы прощены, все мы имеем шанс на прощение, так?
– Не я, Александр…Моя погоня за несуществующим статусом, боязнь за собственную шкуру! Если бы я знала, что это ничего не значит, что погублю себя, что умертвлю не тело, но душу!
– Вы не должны чувствовать вину за свою жизнь, Мария…На моих руках много крови, на моей совести много ошибок, которые могли грозить жизнью многим, но мы не можем стереть этот эпизод из своей истории. Книга жизни неприкосновенна, и мы должны… – он протягивает ей кольцо, и Мария надевает его на палец, где оно должно было быть, – Любовь не мертва, вы его любите, так сохраните же это светлое чувство навеки, чтобы унести его с собой в могилу. Это кольцо опреденно дорогое, но цена не имеет никакого смысла, даже будь это не золото, а листик, обтянутый вокруг вашего пальца, если оно надето на него с искренней любовью, то оно не стоит больше, потому что оно не имеет цены-оно бесценно. Думаете, он хочет ваших страданий? Я верю, он любил вас не меньше…
Повисла тишина. Солдат аккуратно касается кончиками пальцев её руки, но девушка встаёт и, понуря голову, произносит, как мантру:
– Я не могу простить себе его смерть и свое бездействие также, как вождь не прощает дезертирство. Моё наказание должно быть страшнее казни – мою душу положено было бы сжечь, но ничто не способно дойти до чертогов сознания кроме эмоций и чувств. Вина моё наказание, моя гильотина…
Александр молчит, не понимая, отчего так тяжело стало на душе.
– Нет, Александр… Вы не любили, вы никогда не любили… И вам, право, не понять, что значит терять свое сердце, отданное навечно… Жить без сердца возможно, но это невыносимо, Александр, и в этом моя вина – я позволила этому свершиться… –она останавливается в дверях и произносит разбито:
– Прощайте, Александр… Прощайте и забудьте меня…навсегда…
Она ушла, оставив после себя мертвую тишину.
– Забыть? Нет, я не забуду. Я никогда никого не забуду… – прошептал в пустоту солдат, сверля взглядом бездушную стену.
На следующий день они не встретились, но он знал, что она в этом же поезде, всего лишь через вагон, а может и ближе – в соседнем купе. Так близко, но так далеко. Объединенные одним горем, но по разные стороны моста.
Он не вышел на своей станции – ехал до конечной и сошёл на глухом пустыре.
Пустынный вокзал с расшатанной скамьей, сухой, черствый, одинокий. В дали колыхалось иссохлое дерево, оно смирно и стойко стояло, широкие его корни говорили о его прошедшей буйной молодости, крона его обожжена, листва почти опала, высохнув под палящим солнцем и оставив лишь пару листочков; не тронутый насекомыми ствол иссох – лишь однажды по нему ударила молния, оставив на нем шрам. Оно будет стоять, люди его не тронут, оно одиноко, его краска исчезла, навсегда…
Солдат недвижимо сидел, смотря на высохший пейзаж, ветер хлестал по его осунувшемуся лицу, солнце жгло бледную, посеревшую кожу. Он понял, что полюбил, навечно и безответно; никто, никто больше не был ему так близок. Теперь его мир, серый тогда, потерял последнюю краску – её голубые глаза, но он будет жить и вспоминать их, теперь в своём безграничном одиночестве.
