Поезд шипит протяжно, будто пускает белое облако как его дедушка-паровоз, успокаивается. Сначала дёргается чуть назад для разгона и, наконец, трогается. Безусловно, головой, уж никак не хвостом. Он только и желает уехать прочь от ядовитого света и нескончаемой толпы и ни минуты более не задерживается у потухшей белой линии платформы. Колёса неохотно, почти бесшумно изредка скребутся о рельсы, а поезд отчаянно сопротивляется, тянет их за собой. Его скорость приближается к скорости бегающих рядом пассажиров, равняется с ней, превосходит её, и поезд заводит песню. Она гудком наполняет вагоны, станцию, тоннель, в который бешеный поезд уже успел нырнуть, становится всё громче, громче, громче. Гудок перерастает в монотонный звук медной трубы, труба – в сирену без единой паузы, сирена – в вой, вой — в стон, тяжёлый железный стон, в нём – всё страдание и безумие поезда. Чем быстрее едет, тем сильнее раздаётся громогласный вопль, тем страшнее локомотивный гнев, низвергнутый на людей и лампы, тем глубже поезд утопает в исступлении, тем чаще он выливает боль, доставленную ему низкими человечками и высокими светильниками. Кажется, что нет более мочи у пассажиров терпеть этот стон, что разорвутся барабанные перепонки в их головах, ведь стон проникает везде и сотрясает рельсы, шпалы, стенки тоннеля с проводами, датчиками, трубами, что от стона этого разорвётся в металлические клочья и сам поезд…
На этой критической ноте поезд резко выдыхает, стон обрывается, будто и не было его совсем, и из-под колёс выскакивают постукивания: читых-читых, читых-читых, читых-читых… Поезд вихрем несётся в уютный мрак от ослепляющего мерцания и, оказавшись далеко от станции, стучит колёсами, будто по барабанам, и ритмичная музыка расплывается по тоннелю. Частые удары чередуются с редкими, изредка вступают тарелки, трутся друг о друга, а барабаны то затихают, то перебивают лязг медных. Ветер летит навстречу поезду, две стихии, природная и человеческая, противостоят друг другу. Машина нещадно разрезает головой атмосферу, и к оркестру присоединяется кларнет без язычка. Он не смолкает ни на миг, но вместо насыщенного низкого звука — один шум, однообразный и бессмысленный, он заполняет короткие паузы между соло ударных, но не в силах заглушить инструменты. Только что поезд выл, а сейчас уже покачивается влево-вправо в такт своей мелодии, будто сам себя убаюкивает этой колыбельной, но всё рвётся вперёд, словно свет ещё может догнать его.
Внезапно сверкнули блики. Поезд не может понять, что впереди, но музыка замедляется. Всё реже лязгают тарелки, всё тише стучат барабаны, всё слабее играет немой кларнет. Вдруг лучи врываются во тьму, оркестр замолкает, и громкий стон вытекает в вагоны. Поезд продолжает ехать, но его трясёт, ведь там уже не будет музыки, ветра, темноты, но будут только гвалт, духота и лампы, с укором смотрящие на него с потолка. Ступор накрывает поезд, и стон становится всё тише – прежде воплем, затем сиреной, трубой, наконец, слабеньким гудком. Поезд, как беглый монах, смиренно подъезжает туда, откуда уехал. Перед тем как встать окончательно, он вздрагивает. Станция.
Открываются двери. Я выхожу, расталкивая и задумчивых пассажиров, и тех, что в наушниках. Они не слышали колыбельную поезда.
***
Захожу в комнату, сажусь за стол и сама надеваю наушники. Включаю стихи. В музыке, живописи, танце я беспомощный немой калека, рассеянно глазеющий то в потолок, свернув неразвитую шею, то на творца, то на его создание. Тянется звуковая дорожка. В гортани содрогаются, затем трепещут жильные струны-связки, в затылке давит грузное слово-шар, и это чугунное ядро — мой рассудок, мой разум, и нет творца, только я сжимаю струны, в моём только черепе качается ядро, только я им мыслю.
В моём же, овальном мозге слова не жмутся друг к дружке — они без цели и порознь влачатся по плоскому листу, пищат в попытках зарычать или малозначительно молчат. Они фыркают, хрипят и кряхтят, сталкиваются и чуть подпрыгивают налегке. Не поют.
Встаю и начинаю бродить по комнате. Золотые и серебряные поэты царапали мои барабанные перепонки, а сегодня только натирают в ушах мозоли поверх рубцов. Я слушаю современников; мазь заживляет старые болячки, но не колет, не режет, не рубит. Я знаю, что поэзия не иголка, не нож и не топор. Но шрамы зарастают, и слышу я всё хуже.
Беру наручные часы с полки, вглядываюсь в числа, и тут же пластмассовый циферблат бьётся об пол. Через час – чтения в студии, Катька будет выступать, и меня записала. Железная мысль ударила ядро.
***
Я вбегаю в метро, спускаюсь по лестнице, перепрыгивая через ступеньки. Голова набита чем-то давящим на переносицу и лицевые пазухи, руки от плеча до локтя кишат микроиголочками, в горле притаились ежи. Осторожно поворачиваю окаменевшую от боли шею налево – закрываются двери. Спустя секунду тело сжимается, чтобы кинуться в вагон, но тут же колючее бессилие притягивает меня к земле. “Поезд шипит протяжно, будто пускает белое облако как его дедушка-паровоз, успокаивается. Сначала дёргается чуть назад для разгона и, наконец, трогается”. А может, это я уже тронулась, зачем я еду в студию, вовсе этого не нужно, сейчас же пойду домой! Но ветер шлейфом развевается за уходящим вагоном и придавливает меня к платформе. На коже вскакивают маленькие пупырышки, покрывают меня с ног до головы. Руки боятся. Я медленно опускаюсь на скамейку.
Железный вопль перебивает крики пассажиров. Дуновение ветерка для меня – ледяная буря, я растираю чуть тёплыми ладонями иголочки, прислонив к массивной колонне голову и запрокинув её. Смотрю вверх, на лепнину, на неё давно никто не смотрел.
Поезду посчастливилось покинуть своё место слабости, оборвать ниточки из внешнего мира. Стихнет стон, встрепенётся оркестр, зазвучит отшельническая колыбельная. Но в северном направлении на этой линии ещё двенадцать станций, и каждый раз поезд будет спешить к следующей, и каждый раз смиренно и с болью будет выползать из тёмного тоннеля, и каждый раз от стона его у пассажиров будут болеть уши. Затем в обратную сторону – и всё сначала. Ночь придёт, ей некуда деться, и поезд свернёт в депо, но неведом поезду сон, ведь человечки спустятся в тоннель, и лепет в депо будет слышен отчётливее, чем на станции, и фонарики разрежут душный воздух и растворятся в нём. Только четыре часа постоит поезд, поедет странствовать и стучать, и в тысячный раз, как в первый, возненавидит толпу и свет. А как расстроятся барабаны, тарелки и кларнет, поезд встанет, сгниёт без музыки. И звезда Солнце раскалит его ржавеющий бок, ветер присыплет пылью и песком дырявую крышу, и городские грязного цвета голуби поселятся в вагонах…
Зачем же он так рьяно стучит колёсами? Мой поезд не пойдёт по пути электричек, “стрижей”, “ласточек”, “сапсанов”, не вылетит в свет, ведь дичится его. Мечта моего поезда – перевозить немую руду и усталых горняков, спускаться к земному ядру и в тихой глубокой шахте играть свои песни, пригласив в оркестр и задорный колокольчик, и шуршащие маракасы, и плачущую трубу. Но он по воле человеческой, прекраснейшей твари на Земле, не создан для этой работы: большой и неуклюжий, с парами колёс, как у гусеницы, бледный и полый, поезд не найдёт выход из подземелья городищ.
— Безумец! – вырывается у меня сквозь зубы, и я с силою бью скамейку кулаком.
На меня оборачиваются студент и старушка. Студент, убедившись, что ему не нужно вызвать скорую или полицию, тут же устремляет взгляд в сторону, откуда должен прибыть поезд. И хоть я смотрю в пол, всё же чувствую на себе взгляд старушки, она изучает меня. Сердце сдавливает снизу лёгкие, дышать становится всё тяжелее, я проскальзываю на край скамейки, тот, что дальше от любопытной.
Должно быть, то, на что я покушаюсь — безумие. Прежде необходимо представлять из себя хоть что-то, познать азы в искусстве жить, а уже потом решаться на такое. Но Сократ ведь знал, что ничего не знал! Хотя он же знал, что ни в чём не был осведомлён, обладал сакральной истиной, смог сложить её в короткий закон… Лгал, преувеличивал!
Дрожь бьёт меня изнутри, я пытаюсь справиться с телом: кладу на колени руки, глотаю безжизненный воздух, ставлю ноги на плитку, чтобы почувствовать землю. Не выходит.
Опомниться! Я веду себя, как избалованный ребёнок, когда ему не купили игрушку, которая на следующий день будет валяться за шкафом. Исход очевиден. Усмирить пыл и вернуться домой.
Я решительно встаю, но в ту же секунду лепнина падает вбок, я – за ней. Всё кружится. Встаю снова, опираюсь рукой на колонну и, осторожно переступая с ноги на ногу, иду в сторону выхода. За мной кричит поезд, отбеливая платформу фарами.
— Вам помочь?
Я замедляю шаг, узнав её голос. Ножом в лопатки впиваются эти слова, во рту вместо крови – кислота. Накалённое от трения ядро прожигает затылок. Поезд прибивается к платформе, рядом с ним толпятся пассажиры. Вздрагивает. И в моём теле пульсирует судорога. Открываются двери, я оборачиваюсь, смотрю пустыми глазами на старушку, не слушая, что она говорит, произношу одними губами:
— Не поможете.
Красная лампочка мигает над дверями и, будто сирена, бьёт меня по голове в такт конвульсиям и стуку в висках. “Рота, подъём!” Я просыпаюсь, срываюсь с места и бегу к поезду, расталкивая и задумчивых пассажиров, и тех, что в наушниках.
***
Подхожу к двери, с усилием приоткрываю её и в маленькую щёлочку проскальзываю в студию. Удивительно, но ни жужжания движущихся камер, ни криков “Мотор” совсем не слышно; звук моих шагов взмывает под потолок, отталкивается от него, затем от стен и возвращается обратно, соединяясь в плавающее эхо. Отражённые звуки задевают мои связки-струны, будто пытаются порвать их.
Вдруг охранник из будки по-хозяйски выкрикивает:
— Девушка, куда идёте?
Лопается струна. В артериях и венах разгоняется кровь.
— Ворова… — звенит рваная струна, но тут же навсегда замолкает.
— Выступать, — скомканно отвечаю я. – На кастинг.
Охранник провожает меня до серой тяжёлой двери. Вхожу: на сцене скандирует последние строки очередной участник. Затем ладошки, словно капельки дождя по листьям, хлопают, и выступающий с нескрываемым почтением принимает похвалу жюри и обнадёживающий обет – “мы Вам обязательно позвоним”.
— Следующий!
Слышу свою фамилию. Под коленками натягиваются резинки, жгуты связывают плечи. Поднимаюсь на сцену.
— Начинайте.
Сейчас или никогда, не вынесу! Немые струны дребезжат и вибрируют.
— Я… Памятник себе воздвиг… Нерукотворный…
Губами, как рыба, ловлю пузырьки воздуха.
— Достаточно.
Резиновый шарик, который я так старательно надувала, скребётся о рёбра.
— Милочка, Вы, может, перепутали поэтический вечер с конкурсом чтецов?
Шарик в груди протыкают микроиголочки. Остаётся одна тряпочка.
— Вы говорите, что не хотите метать перед свиньями бисер. Но вы уже играете в него.
Павильон шуршит. Струны звенят.
— L’art pour l’art, как говорят французы. Творцы, божественным глаголом одарённые! Пророки, вы рано сгинули в монастырь. Рано пустились в отшельники! Никогда ещё человечество не страдало так от собственных выходок: плохая экология, эпидемии, войны. Вы тешите себя ловко срифмованными словами, вместо того, чтобы жечь сердца! Спросите современного человека, не литератора и не поэта, о вас: он не назовёт ни одного имени. Цена бессмертия высока, предшественники ваши строили памятники, а вы оставите в земле один фундамент!..
— Гостья из будущего. Уберите её с площадки.
Я срываю резинки и жгуты, спрыгиваю со сцены и несусь к выходу, обежав охранника, под гнетущий смех толпы.
***
Останавливаюсь в шаге от края платформы. Спазм отпускает изнурённое тело, но мягкая слабость обнимает меня. Изредка дрожь, словно электрический разряд, проходит по рукам.
В тоннеле вдалеке вижу поезд. Он освещает рельсы и шпалы, поёт свою странную песню. Впереди ещё двадцать станций. А может он так спешит, потому что знает, что ждёт его? Тогда это смирение раба, который оставил очередной безрезультатный план побега, а теперь покорно трудится на благо хозяина. Но мой поезд не раб: невольники бессловесные и молчаливые, задумчивые или ни о чём не думающие, а он играет на барабанах и тарелках, борется с ветром и танцует, раскачиваясь вправо и влево. Сквозь мученический стон слышна ритмичная музыка, сквозь электрический свет просачивается тьма, сквозь шелест толпы вздыхает он. Мятежный дух не покидает мой поезд. Безумец!
Я подхожу к краешку платформы и смотрю на людей вокруг. Они так и остались бы дома, гуляли бы в парке за окном, работали и учились бы в своём, возможно, в соседнем районе. Ни велосипеды, ни автобусы, ни машины не свяжут концы широкого городского платка в узелок, и пешком не пройдёшь через все ниточки и переплетения. Пассажиры ждут его, чтобы проникнуть сквозь дома, улицы, пробки в любую точку большого города, а поезд плетёт сеть, соединяет точки, как проводник в маленькие миры. Он страдает от людей, но открывает им двери. Мерцание пугает его, но сам он излучает чистый свет, чтобы люди не боялись чёрного тоннеля. Мой поезд благодарит создателя, и каждый день, ускользнув от шума, вновь исполняет задорные песни.
Я медленно отхожу от белой линии. Пот бежит по вискам. Грудь плавно поднимается, я вдыхаю горячий воздух. На миг задерживаю его в лёгких, связки в горле струнками натягиваются и щекочут ежей, голова пустеет. Я кричу на всю станцию:
— И я поэт!
