Трудно оставаться без родины, не знать её языка, быть чужим у себя дома. Я сидел около окна, осенью, и рассматривал зеленоватые круги на подоконнике: солнце отражалось в тёмном стекле гранёного стакана. Вспоминал: в четыре года ты покидаешь место рождения, переезжаешь – скучаешь по горам, рисуя их на бумаге и вешая рисунки на холодильник. Тебя сопровождает неосязаемый призрак, тянущий назад, к ощущению свежести и свободы родных пейзажей, к счастливому состоянию подъёма духа, когда крупицы прошлого (шум базара, аромат специй, кунжут на лепёшках, каскад орнаментов, чак-чак, арыки, низкое небо) вплетаются в тебя без сопротивления – это то, что ты видел в первые годы своей жизни. Взял стакан за кромку и, опираясь на его нижние грани, слегка верчу – рисунок на подоконнике меняется и танцует в ярких бликах… Но стоит приехать туда, где родился, и ты понимаешь, что не говоришь на языке, что недостаточно интегрирован – не отличаешься от туриста. А тебя всё же тянет и тянет обратно, в детство. Один умный немец писал, что мы скучаем не по месту, а по времени; мол, так нас обманывает память – оставим это на его совести. И так получается, что родины у тебя как бы и нет: там, где ты живёшь и пишешь, ты не родился, а где рождён был – чужой; наклонил стакан чуть ниже и рисунок сделался чётче и острее. Понимаешь поздно, но и остаётся это на всю жизнь.
Иногда чувствую налетающие ветром воспоминания – вспоминаю когда-то рассказанное дедом, собираю ощущения детства. Расспрашиваю его за тысячи километров о подробностях той самой истории, из которой помню только то, что дед никогда не рассказывал её своей матери. Ветер уходит, история остаётся.
Летом, среди гор и пастбищ, детей отпускают на каникулы – помочь своим семьям. Семьи здесь большие и труд каждого жизненно важен: были поля, были горы, были стада. Так и Авазбеку, десятилетнему мальчику в узбекской тюбетейке и в сшитой матерью рубашке, было поручено отвезти зерно к мельнице, перемолоть его. Свежим горным утром, верхом на ишаке и с привязанным позади себя мешком, Аваз встал на овражную тропу.
Серые пологие скалы были стёсаны друг напротив друга в громадные ступени. Это был овраг. На его нижней ступени была жизнь: цвели плодовые деревья, текла местами пропадающая речка. Местные использовали его в качестве дороги посреди бескрайних полей, усеянных клевером. Во время ливней по каменным ступеням, в реку, стекала грязь, образовывались сели. Речка превращалась в неумолимый грязевой поток, что нёс многотонные камни вниз по течению. Сели были катастрофой, в обычное время о них не думали – чабаны спокойно шли со своими стадами вдоль реки.
Авазбек шёл к мельнице. Это была мякоть лета, горный ветер еле давал о себе знать, пахли травы, дорога была хорошо знакома и мешок был надёжно привязан. Уроженцы таких краёв редко сознательно любуются красотами, скорее органично в них пребывают, дышат ими – так дышал и он.
Ещё не доехав до мельницы, Аваз увидел вал мешков – раскинулась очередь из ишаков, людей, тюбетеек.
Вечер, стемнело. Оставалось несколько человек, когда Аваза окрикнул мерзковатой наружности мальчик постарше, по природе своей начавший брызгать оскорблениями и стыдными вопросами вместо приветствия. «Где твой аташка? Кто приходит к твоей матери по ночам?» – слова слюнями летели из его кривоватого рта. Аваз не достиг того возраста, когда ребёнок становится юношей и даёт отпор – он был младшим и был готов заплакать, как плачут дети. «Э, балда! Ты Авазбека не зли – у него дядя султаном был и молодым умер! Не боишься, что и тебя утащит?» – медленно подняв и резко опустив руку, заступился мельник – киргиз плотной кости с огненно-рыжей бородой. Слова мельника спугнули обидчика: он с вытаращенным глазами отошёл от мальчика и не приближался в последующем годами.
Зерно было перемолото, мельнику отсыпано за работу два черпака, мешок с мукой сообща был взвален на осла. Выезжал Авазбек уже в темноте.
Мальчик проезжал по оврагу мимо кладбища, что было ещё ниже дороги. Мешок свалился, его не привязали. Он покатился вниз и оказался у самых бугорков могил. Спрыгнув с осла, ещё не дрожа, Аваз спустился. Навалившись грудью, отталкиваясь ногами – докатил сорокакилограммовый мешок до подножья крутой тропы, по которой чабаны водили овец. Он продавливал мешок руками, месил ногами грязь и глину – удалось закатить до половины тропы. Мешок с мукой скатился обратно. Аваз снова затащил до половины, срываясь – мешок откатился к подножью. С надрывом, толкая плечами, он тщетно раз за разом вкатывал мешок на овечью тропу. Перед заплаканными глазами возникло лицо матери и страх усилил тревогу. Запрокидывая голову и рыдая, безотчётно толкая ногами и взбивая грязь, он силился закатить мешок. Слёзы кончились, Аваз решил в последний раз толкнуть, собрать силы. Он сделал шаг, продавливая землю под собой, ещё один и вдруг что-то ему помогло. Мешок сам закатился по тропе вверх, кто-то неведомый, невидимый мальчику, закинул мешок на осла и крепко перевязал. Страха не было: Аваз впервые прислушался – в темноте был слышен приглушённый звон драгоценных камней, побрякивание кинжала. Аваз забрался на осла и поехал домой.
Довёз муку, сказал матери, что очередь была до самого позднего вечера, лёг к своим братьям. Аваз хранил спокойствие матери, она так и не услышала про мёртвого султана.
Поставил стакан на место, сделав рисунок статичным. Перечитал и поймал те ощущения чего-то родного и свежего, что раньше приходили по своей воле. По крупицам собрал отражённый очень давно в склянке тёмного стекла рисунок.
