Вновь приветствую вас, мой милый друг! Это уже моё пятое послание, не получившее ответа. Спешу уверить, что обращаюсь к вам не из тщеславного желания удовлетворить свою жажду мудрого излияния в ответ на свои собственные изъяснения. Если вам придёт на ум подобная нелепость, немедленно гоните её прочь из великолепного дворца вашей сущности, ведь я пишу лишь потому, что некая странно значимая часть моего сердца заклинает меня вновь и вновь подводить черту за чертой нашему призрачному, так бойко промелькнувшему общению. Впрочем, я не удивлюсь, если для вас оно подошло к концу ещё в начале тернистого пути, на который я возлагала столь тщетные, но оттого и вдохновлённые надежды. О, как счастлива бы я, верно, была, если бы умела не заботиться о мимолётных беседах, не стремилась в тайной надежде упрочить их тем, что вы бы наверняка назвали «псевдовозвышенными рассуждениями на пространную тематику», не забрасывала бы того, кто мне видится пресловутым «лучом надежды в тёмном царстве» тяжёлыми снарядами философии и математики бытия. Любому человеку, свободному от моего тяжкого недуга, пагубного пристрастия к изысканиям, эти снаряды скорее показались бы твёрдым январским снегом, свалившимся не ко времени и не к месту им на голову и тем самым потревожившим их беззаботное существование. Но ваше непреодолимое очарование кроется в том, что вы ласково улыбнулись бы, заслышав моё дерзкое предложение, даже не надеющееся на ответ средь разношёрстной, но в конечном счёте такой безликой толпы, и нарекли меня «профессором кислых щей». Я почти уверена, что если бы кто-нибудь предложил мне ту ношу, которую я спешу возложить на всякого незнакомца в какой-то причудливой игре с судьбой, то я безмерно рада была бы понести её, потеряться в ней, позволить себе навсегда померкнуть в её мерцающем величии. Я возлюбила бы её с такой же захлёстывающей всё существо страстью, с какой преклоняюсь перед ослепляющими узорами вдохновенных мгновений, подобных торжествующему июльскому солнцу. Мой ум и душа тогда бы были покойны, зная, что сплелись в чудесном танце с первозданным светом таланта. Ваша же поистине исключительная готовность разделить свой пьедестал, овеять меня лучами справедливой славы, подаренной мудрецами и бравыми рыцарями нашего времени, стала для меня непонятна, а затем совершенно невыносима. Я видела вас на троне, который воздвигла Муза в необъятных владениях глагола лиры и прозы для самых искусных своих почитателей, сотворивших на её живительных просторах шедевры. И откуда бы мне дано было ведать, что каждое движение вашей руки изобилует удивительной силой дара? Я воображала душистый сок плодов ваших небрежных трудов, не удосужившись взглянуть на благоденствие дерева. Я трепетала перед вашей щедростью, не разумея, что превозносила тонко выделанную пустоту. Я даже не подозревала, как призрачны ваши умения, как неопределённы! Как я впоследствии ругала себя, что не сумела за выдающимся фасадом разглядеть затянутое паутиной и вековой пылью, заброшенное жилище! Признаться, немалая моя часть совершенно безумно верует, что эта пустота обманчива и служит лишь туманной безграничной вуалью от непосвящённого, недостойного взора. Потому мне так хочется воскликнуть в пылающем восторге, ведь, кажется – да, да! – я постигла ещё одну вашу грань среди многих других, ведомых мне ясным светом и только знакомых по очертаниям…
Но всё это полнейшая чушь, не стоящая ни вашего, ни уж тем более моего времени. Ах, как хочется мне поставить превосходствующую конницу «более» перед вашим именем! Но нет, следуя всем провозглашённым мастерами века манерам, в подобном письме я должна держать себя подчёркнуто высокомерно, надменно. Впрочем, тогда это уже была бы не я, если бы мне вздумалось поступить таким образом. И нашёлся бы смысл нетвёрдой рукой, в спешке строчить это послание, пытаясь поспеть за ускользающим порывом?..
Мои мысли, похоже, впервые теряют свой стройный порядок: они разрозненны и так неопределённы. Я вдруг увидела их не грандиозными порождениями научно-гранитных лавр и игривого воображения, а ветреными прислужниками моих прихотей и эфемерных желаний, беспорядочных и бесконечно приземлённых. Какие-то ничтожные, как сказали бы снисходительно – да, это ещё снисходительно! – шесть месяцев перевернули само моё представление о жизни. То, что мне казалось столь непоколебимым, по малейшей вашей остроумной указке вдруг превратилось в сущий пустяк, раздутую до неприличия мелочь. Я не владею даже собственным образом мыслей – тем, что так отчаянно намеревалась беречь как самую суть себя. Они тоже подверглись вашему, как мне теперь чудится, неотвратимому влиянию. Значит ли это, что они с самого начала были весьма непрочны, а я лишь в приступе самодурства с лихой готовностью возложила всю вину на вас? Почему у меня нейдёт из головы убеждение, что с самого начала во всех моих изысканиях решительно укоренился какой-то изворотливый изъян, пускавший, подобно грибу, свои извивающиеся ветви вглубь каждого моего принципа не один год, а вы, мой верный помощник, сумели предоставить его на самый строгий суд, который я только способна вершить?..
От наших общих знакомых я услышала, что вы нынче вплотную занялись переездом и обставляете своё новое гнёздышко. Они так бесхитростно смеялись, когда я с деланным равнодушием любопытствовала в несвойственном для себя порыве, и не без гордости объявляли, какие живые беседы ведут с вами чуть ли не каждый день. В то мгновение, как я это услышала, лишь две мысли пришли мне на ум. Я не сомневаюсь, что вы достаточно умны, чтобы угадать все мои думы заранее, словно предскажете развязку бульварного романчика из газетной бумаги, приобретённого в местном супермаркете. Однако, я всё равно наберусь смелости их озвучить.
Во-первых, я не без доли злорадства, в чём потом неимоверно раскаивалась, предвкушала всю силу их изумления, когда они наконец поймут, из чего сотканы все ваши мудрствования. Постыдно признаться, что все мы отчасти безвольны перед неистовым зовом биологической сущности, неизменно требующей себе в компаньоны товарища по несчастью. Я сумела, впрочем, быстро остудить свой пыл, рассудив, что вы всякий раз иной с иным и не обязательно же вы выторгуете чужие сокровенные тайны в обмен на собственные небрежные замечания. Быть может, они и станут заглядывать дальше, чем вы им предложите. Не знаю, радоваться мне тому, что я отправилась по этому пути, или безутешно скорбеть?.. Вторую же мою мысль я приведу дословно, во всей её незамысловатости: он вправду увлёкся тасканием мебели из одного угла в другой? Конечно, я понимаю, что обстановка жилища отчасти творит образ его обитателя, уподобляясь тем самым непреложному закону про друзей, но… новаторский стиль бездушного кирпича, пола как будто бы оголённого, беззащитного, но всё же бетонного, камина, зовущийся, кажется, лофтом? Вы хотите показаться беспечным, непринуждённым мыслителем в своей свободолюбивой элегантности, постелив ковёр перед разожжённым искусственно пламенем и приставив к нему пару кожаных кресел? Но это столь… безвкусно, от такого решения слишком насыщенно веет притворством. Что же, не всегда ли от вас тянулся этот шлейф одноликого изящества мысли, а я лишь была слепа до поры до времени?
Но я должна признаться вам: всё от тех же наших общих знакомых, не знавших никогда отчаянную нужду в разделении самой настойчивой мысли и чувства, чтобы вместе ещё развязнее открывать самые потайные их двери, я узнала, что вы довольно интересно рассказывали о Сент-Экзюпери. Для вас не найдётся ничего удивительного в том, что целую неделю я занимала себя чтением Ахматовой и Бунина, Пушкина и Шекспира, в конце Мопассана и даже несколько страниц Верна, настойчиво отклоняя всякую мысль о Сент-Экзюпери. Но на исходе седьмого дня я явственно ощутила, что оскорбляю «Кармен» и её талантливого творца, отчаянно пытаясь забыться в исследованных не раз строках и не прислушиваясь по-настоящему ни к одному слову. «Маленький принц» провёл со мною обстоятельную беседу и повелел нанести скорейший визит к Музе, которая в этот раз, к моему глубочайшему удивлению, учитывая все мои нелестные рассуждения о её любимцах, милостиво пожелала доброго пути и отправила в полёт с привольно раскрытыми крыльями по самым дальним уголкам её земель. Вам ли не знать, в какой восхитительной услуге не отказала мне наделённая истинно волшебными свойствами чаровница мелодичного глагола и живописного образа! Она избавила меня от всякого беспокойного, а главное – бесплодного бродяжного существования в переулках отчаянно замершего слова и безликого дела, и сподвигла на маленькую реминисценцию, принявшую вдруг витиеватые начертания притчи. Послушайте:
«Один писатель, малоизвестный по причине своего чересчур бойкого многомудрствования, заявлял, что все безумства и бунтарства берут начало под величественной эгидой одного из двух светил: Солнца или Луны. Если развить эту замечательную мысль, то можно, предположим, заключить пресловутых физиков под покровительство Солнца, а ещё более пребывающих на слуху лириков – Луны. Конечно, это может показаться несправедливым по отношению к физикам. Но прежде чем они додумаются, насколько Солнце уступает Луне, время успеет отмерить немалый срок на своей часообразной колеснице, где «тик-так» заменяет звонкий стук копыт (я почему-то воображаю выделанные печальным злато-чёрным убранством покои времени в Соборе Парижской Богоматери, старом, над которым ещё не пронёсся вихрь разрушений и любительская рука реставрации, ведь время над своими владениями властно куда больше, чем над нашими). В конце концов, Солнце принадлежит физикам ещё и потому, что их – скажем правду – намного больше, и они образуют куда более массивную и геометрически точную колонну частиц. Они освещают нашу землю лучом науки и непоколебимой веры в рациональный, практичный образ бытия, пронзают баррикады невежества и самодурства, изничтожают заблуждения и в конечном счёте обесценивают, унижают пороки силой мысли.
Луна же по своей природе непостоянна (поворачивается то вкривь, то вкось, то полугоризонтально-полувертикально, то разворачивается горделивым профилем – не разберёшь, как к ней относиться), а потому необъяснима. От её настроения зависит куда большее, чем перемена времён года или дня и ночи. Луна служит озорной спутницей влюблённым, гуляющим по мосту ночного города, светит устроением вселенной, общества и соседки из дома напротив вечно одинокому мыслителю, направляет мятущуюся душу странника, сменяющего грязную стужу сугробов опаляющим пустынным песком, убаюкивает пугающегося ночной мглы ребёнка своим тёплым белым светом, с всезнающей улыбкой выслушивает того, кто потерял друга или вовек его не имел, возвещает наступление особой, благодатной поры мученического труда праведнику и с всепрощающей милостью дарует долгожданное отпущение грешнику. Солнце пронзает, Луна обволакивает и окрыляет. Она даёт рождение множеству причудливых безумств, которые яростно отвергают поборники Солнца, ослеплённые его лучами… Потому и немного на свет рождается лириков, и свет их подчас не узнаёт и не принимает, ведь он крутится в бесконечном солнечном вальсе, питаясь энергией ядра – маленькой копии Солнца.
Но, право, есть же ещё и та бескрайняя галактика, отделяющая Солнце от Луны. Она полнится мириадами звёзд. Некоторые из них довольно ленивы и предпочитают побыстрее отгореть положенный срок и распасться на частички, которые вскоре случайным образом вновь сойдутся в единое целое. Другие стремятся обустроить то малое (в космических масштабах, разумеется) местечко, какое им было выделено, наилучшим образом и так возятся до того, пока не истощится энергия, сковывающая внутренности звезды. Прочие – одни из самых красивых, такие большие, правильной формы и шелковистого блеска – горят ярче других, чем привлекают двойственное внимание Солнца и Луны. Иногда таким звёздам удаётся взобраться на комету и краткой, но такой залихватской дорогой помчаться к тому великану, которого считают ближе с точки зрения расстояния (ходят слухи, что рассуждающие подобным образом всякий раз выбирают своим пунктом назначения Солнце) или душевного порядка (а вот эти крохотные счастливцы считают себя в невидимом родстве с Луной). Никому из них не под силу прикоснуться к кумирам, но зато среди звёзд их многоликие пути обрастают почестями. Солнце и Луна – абсолюты, недосягаемые для звёзд, но при этом звёзды неизменно предоставляют их своим сородичам на самое широкое обозрение и раз за разом пытаются изобрести новый способ их достичь. Есть и такие звёзды, которым дай только волю – немедленно учинят зло другой звезде. Таковые порою бывают весьма благодушны, привлекают отточенным, виртуозным сиянием, шаловливым подмигиванием и остроумным вывертом, но стоит только оказаться рядом с ними, робко, а затем с неожиданным воодушевлением протянуть к ним свой уязвимый острый конец, как тотчас становятся ощутимы жалящие иголки вывертов, яд, смешивающийся в безобразную смесь с пудрой притворной шалости, блеск, в любое мгновение норовящий ослепить. Все эти звёзды, так не похожие друг на друга, — поэты и писатели, лингвисты и математики, лётчики и маркетологи, актёры и медики, таксисты и садовники. Каждая норовит рассказать о своём видении мироустройства, каждую лунной ночью однажды держит в сладостной бессоннице любовь…»
Теперь вы понимаете? Зрите? Осязаете и слышите тяжёлый меланхоличный аккорд бас-гитары, которым надлежало бы увенчать моё повествование? Оно оканчивается очаровательностью беззаветной оды любви. Я неизменно чувствую у этого несколько наивного завершения конец горько-сладкий, гремящий рукоплесканиями, каким и удостоил своё сочинение Сент-Экзюпери. Быть может, мне недостаёт его смелости, но я так отчаянно желаю, пусть и несколько самолюбиво, чтобы на моём откровении вечно почивало самое противоречивое чувство.
Вселенная из одних только звёзд и мифических светил Большого Толка, конечно, слишком поэтична в сравнении с той бытностью, у которой она дерзко забрала самые свои глубинные черты и присвоила. По правде, выдаётся в ней один только мир звёзд, которые чтили себя покорителями того, что ценят больше своего привычного распорядка. Это измерение доступно немногим, но те, кто ступили на его просторы, сожгли даже самую тонкую ниточку, могущую привести их обратно…
Я с особенной страстью не стану слушать ваших рассуждений, чтобы затем выискивать тысячи несовершенств, не заинтересуюсь ничем из того, что вдохновенно будете предлагать, даже если бы это было мне на благо. Скажу больше: я перекрою свою привычную поступь по этой земле, обрету незыблемую власть над каждым шагом и отправлюсь в мир, где размышлению выделена позабытая всеми каморка, располагающаяся в самом дальнем флигеле просторного имения жизни, а вместо неё выдвинуто осознание, не терпящее сомнений, — надёжный колосс, не располагающий ни к какому сорту увлечения, еле удерживающегося от пленительной одержимости. Но трагедия состоит в том, что в конце я всё равно обнаружу себя верхом на комете в величественной близости с Луной (хотя, может, я и льщу себе? вдруг мне суждена встреча с Солнцем?), а где-то вдали и одновременно над самым ухом мне будет чудиться ваш мягкий, но оттого столь глубокий и чарующий смех.