XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Я пишу. Для чего? Неужели для победы, славы, почестей? Неужели вот она – продажная жизнь писателя? Не знаю. Не могу знать. Но что-то говорит во мне, что тут не просто стремление к славе. Я пишу давно, пишу, как живу. Это успокаивает и облегчает голову. Но как описать неописуемое? Как излить на бумагу чувства, которые сам не до конца понимаешь? Как убежать от них, если каждый неисписанный клочок бумаги напоминает об их невысказанности, об их сводящих с ума загадках. Что мы пишем, кто мы, честны ли мы, правдивы ли, справедливы? Кому можно верить, а кому нельзя? Какая книга окажется истинной, или нет ее и в помине, или каждая из книг есть видение правды?
Вопросы, вопросы, вопросы! Их изливаешь на бумаге, не спишь ночами, не в силах забыть и понять, и никто не дает ответы. Ни книги, ни фильмы, ни люди. Сперва, воодушевленный своими первыми мыслями, ты ищешь ответы в книгах. И находишь их. Тебя нельзя назвать наивным или доверчивым – ты знаешь, что если и есть правда, то она там, среди чернил. Долгие годы ты путаешься, споришь с собой, но все же находишь успокоение в книгах. Однако что-то с каждым годом мучает тебя все больше. Напечатанное, излитое, изложенное кажется очень частным, ограниченным, сугубо личным самому автору, но не тебе; ты – другой сгусток мыслей и чувств, оттого ты не видишь в героях себя.
Так ты начинаешь писать.
Сперва, не зная зачем.
«Должно быть, чтобы исповедоваться,- думаешь ты и делаешь первые движения к бездне. Бумага чернится от записей, полки наполняются зарисовками; тебе кажется, что ты действительно хорош, что твои записи сравнимы с творчеством великих писателей. Но на свете мало вещей, что длятся вечно. Ты думаешь глубже, чаще, уже не хватает слов, чтобы описать все чувства и теперь тебе кажется, что даже слова были чьими-то, чей-то собственностью, не могущей стать твоей. Другие языки, новые слова – ничего не помогает, ведь у тебя нет времени изучать; хочется лишь выплеснуть из себя всю путаницу, покрыть ее чернилами, вдохнуть их запах и забыть. И из этого положения нет выхода.
Я пишу. Мы пишем. Все мы однажды придем к тому, что начнем говорить с бумагой. Лишь она понимает, лишь она примет нас со всеми странностями, противными нам самим. Может это говорит о нашем одиночестве? Глобальном таком, мировом, дружном. Как бы много нас ни было, но вопрос «Чувствовал ли ты себя одиноким, даже когда вокруг столько людей?» задается все чаще. Но не думаю, что наше одиночество вызвано эгоизмом, напротив: мы так боимся быть непонятыми, боимся вызвать не те чувства и мысли у наших близких, что храним все в себе, пока хватает мочи, а потом пишем, пишем, пишем…
Я часто думаю о том, каков наш мир был раньше. В особенности, о людях: о том, что они делали и что думали об этом, как относились к себе и миру вокруг. Нередко я представляю, что Лев Толстой, или Пушкин, или Лермонтов ожили в наше время. Что они живут, осматривают новый мир и думают. Куда уж великим мыслителям без этого. И мне всегда интересно было узнать: каковы мы? Что мы из себя представляем, видят ли они наши души так же ясно, как лица? Стыдно ли им за нас? Или они горды? Такие мысли приводят в тупик, но я продолжаю развивать их до бесконечности.
И все же главные наши мысли обращены к нам самим и нашему ближнему окружению. Кто мы и что мы – вот что интереснее всего. А больше всех мыслей о себе у писателей.
Все мы, все участники этого конкурса – кем мы надеемся стать? Что мы надеемся выиграть? Ведь все это пусто, пусто, незначительно. То, что внутри нас, что живет и мучает всех писателей, — вот что важно, вот что устрашает и должно быть замечено. Но ведь каждый изливает эту боль по-разному и кому-то могут просто пропустить, словно пройти мимо слабо стонущего раненого. Одно слово может выдать в человеке его боль, но мы не видим, не слышим его, отвлекаясь на помпезность.
Мысли, мысли, мысли! Их так много, все так хочется выразить, выкинуть из головы, но страшно: поймут ли, не ужаснутся ли люди. И все равно писатель продолжает писать, потому что это то, что он может и должен делать, то, что завещала ему жизнь, как бы сумбурно это ни было.
И так будет всегда, покуда есть мы, непонятные существа с такими непонятными занятиями. Почему-то это успокаивает, не так ли?
Quos vult perdete – dementat.
Кого захочет погубить – сведет с ума.
