Как только ты оказывался в квартире, в нос ударял запах кислого пота и дешевых сигарет. Тебя встречал хор детских криков на любой вкус — от жалобного плача до боевого клича. Аккомпанировал этому разношерстному хору периодический звук бьющейся посуды, писк стиральной машины, крики матери и сквозняк, путающийся в несмазанных дверных петлях.
Он жил тут вот уже 12-тый год, и не замечал различий с любой другой квартирой. Все казалось привычным и абсолютно нормальным. Настолько нормальным, что сводило зубы от хаоса звуков. Настолько привычным, что взгляд вот уже стотысячный раз спотыкался о гигантское серое пятно штукатурки на стене с отваливающимися обоями.
Ему не были знакомы другие, более структурированные дома, более спокойные комнаты, для него дом всегда был безликим месивом.
И сейчас, когда он снова дотрагивался рукой до оконной рамы с облупившейся голубой краской, все выглядело так же, как и вчера. Так же, как и всегда. Чтобы открыть окно, нужно только чуть сильней потянуть на себя и не слишком облокачиваться, а то выпадешь с 4 этажа головой вперед, и поток свежего воздуха обдаст тебя с головы до ног, смывая все эти грязные запахи помоев и сгнивших овощей.
Обычно после такого стоило ждать криков о сквозняке, о том, что надо бы сию же минуту закрыть все, как было, а то тебя вставят вместо окна.
Его звали то ли Артем, то ли Егор, то ли Арес. Он и сам толком не помнил. Да и никто не помнил. Все как то забывали о его существовании, и он растворялся в этом затхлом запахе пота и сигарет снова и снова. Причина была проста — есть люди, куда важней тебя. И совсем не потому, что сделали что-то великое. Скорее наоборот. Но о них помнят, они что-то делают и получают обратную связь. Но не он.
Поэтому места в этой квартире было меньше, чем квадратных метров. Здесь с трудом поместился бы один важный человек, два чуть менее важных, и целая гора бесполезных. И одним из этой горы был он — как только он оказывался в своей квартире, он растворялся в воздухе по всем комнатам и был одновременно и везде, и нигде.
Ему это даже нравилось — он хотел переродиться и стать самим собой, настолько ему это нравилось. В этом была своя особенность — оставаться собой.
Иногда он садился рядом с окнами, сбрасывающими голубые кусочки, и смотрел на картинку за грязным стеклом — вся прелесть этого занятия заключалась в том, что стекло было старым и неровным — а потому внизу было похоже на гигантскую неровную лупу, а в верхней части вытягивало все к самому небу. Такое занятие имело смысл, потому что если бы не удивительное стекло, окна вообще были бы не нужны — они только создавали сквозняк и совсем не держали тепло, скорее даже наоборот.
Иногда он писал на стенах стихи. Порой Лермонтова или Маяковского, но все-таки чаще свои. Например «Кошка как картошка — по окраске и по шерстке». Этот стишок ему особенно нравится. Был еще такой — «Пароход как солнце — закатывается за горизонт, но потом все равно вернется». Это было чуть хуже, но все равно заняло достойное место над одной из детских кроваток. Правда, это было совсем неудачное место, потому что кусок стены, на которой он нацарапал свое бессмертное творение, быстро пришел в негодность, так как стал обращать больше внимания более важных людей. Настолько все хотели приукрасить точками, кляксами и линиями гениальное двустишие, что спустя недели две слова совсем потерялись в этом цветастом великолепии и перестали быть читаемыми. Посему быстро забылись не только художественными исполнителями, но и автором. Он не унывал, так как в запасе хранил еще много подобного.
В связи с этим у него появилось нечто вроде секрета. Секретом это стало, потому что было стыдно об этом кому-нибудь рассказать. А вся проблема была в следующем — читая свои стихи, ему казалось, что они уж больно хорошие. Он долго об этом думал, ему хотелось, чтобы кто-нибудь что-нибудь сказал о его творениях, но никого не было. И тогда у него зародились первые мысли о своей исключительности, о своей особенной гениальности, не такой уж гениальности, но такой непонятной штуке, как талант. Он не хотел это и так называть. Это было чем-то немного стыдным, чем-то глупым, но приятно грело где-то в груди слева.
Год завершался, потом начинался заново, проходила вечность, за ней еще одна, стены покрывались изморозью аккуратных строчек — «слоны бредут по Саванне — они верят в вечность. Подобно дорогам в гору — придет сочность», «красные крылья не потому такие, что обагрены кровью, а потому, что перья — листья, образуют крону» и самое последнее «у меня в саду расцвел пион — он хочет пить и жить. А я смотрю в окно — мне хочется вопить.» В последнем он поставил точку, хотя никогда так не делал — это задавало бы рамки стихам, и их нельзя было бы продолжить уже больше никогда. Но тут почему-то он поставил. Он долго думал, почему так сделал, но не успел додумать. Он случайно слишком сильно оперся на оконную раму — и все закончилось.
24.08.2023