Ренсом Риггз «Дом странных детей»
Пролог
Как только я смирился с тем, что моя жизнь будет самой обыкновенной, со мной начали происходить необычные вещи. Самые первые из них были ужасным шоком для меня и, как полагается событиям, которые меняют тебя навсегда, разделили мою жизнь на До и После. Как и большинство необычных вещей, происходящих со мной, они были связаны с моим дедушкой – Абрахамом Портманом.
В детстве дедушка Портман казался мне самым удивительным человеком, которого я знал. Он вырос в детском доме, сражался в войнах, бороздил океаны на пароходах, пересекал пустыни верхом, выступал в цирках, знал все про оружие, самооборону и выживание в дикой природе, а также говорил как минимум на трех языках, кроме английского. Для ребенка, который никогда не покидал Флориды, это все казалось совершенно необычным, так что я упрашивал его поделиться со мной историями при каждом удобном случае. Он всегда соглашался и рассказывал секреты, которые могли быть доверены только мне.
Когда мне было шесть, я решил, что мой единственный шанс прожить жизнь хотя бы наполовину так же захватывающе, как дедушка Портман, – это стать путешественником. Дедушка поддерживал меня. Мы проводили вечера, склонившись над картами мира, и планировали воображаемые экспедиции, прокладывая наш путь дорожками из красных булавок. Дедушка рассказывал мне о фантастических местах, которые я когда-нибудь открою. Я демонстрировал свои стремления, расхаживая по дому с картонной трубкой, прижатой к глазу, крича: «Земля!» и «Приготовьтесь к высадке!», пока мои родители не выгоняли меня на улицу. Я думаю, они боялись, что мой дедушка заразит меня какой-нибудь неизлечимой мечтательностью, от которой я никогда не оправлюсь. Они переживали, что эти фантазии оттолкнут меня от более практичных целей, поэтому однажды моя мама присела рядом со мной и объяснила мне, что я не смогу стать первооткрывателем, потому что в этом мире уже все исследовано, и я родился не в том веке. Я почувствовал себя обманутым.
Еще более обманутым я почувствовал себя, когда понял, что большая часть самых лучших историй дедушки Портмана ни за что не могла быть правдивой. Самые фантастические небылицы всегда были о его детстве, например, о том, как он родился в Польше, но, когда ему исполнилось двенадцать, был отправлен в детский дом в Уэльсе. Когда я спрашивал его, почему ему пришлось уехать от своих родителей, его ответ всегда был одним и тем же: потому что его преследовали монстры. Он говорил, что Польша просто кишела монстрами.
— Какими монстрами? — спрашивал я с широко открытыми глазами. Это уже превратилось в привычку.
— Ужасными горбатыми чудищами с гниющей кожей и черными глазами, — отвечал мне дедушка. — А ходили они вот так! — И он неуклюже шел за мной, как монстр из старых фильмов, пока я не убегал, смеясь.
Каждый раз, когда дедушка описывал их, он добавлял какую-нибудь новую жуткую деталь: они пахли, как разлагающийся мусор; они были невидимыми, и только их тени были видны человеку; множество извивающихся щупалец скрывались в их ртах и могли в любой момент вырваться и затянуть тебя в их могучие челюсти. В скором времени у меня появились проблемы со сном. Мое гиперактивное воображение превращало шорох шин по мокрому асфальту в тяжелое дыхание прямо под моим окном, или тени под полом — во вьющиеся черно-серые щупальца. Я боялся чудищ, но, когда я представлял, как мой дедушка сражался с ними, выжил и смог рассказать мне о своих приключениях, у меня захватывало дух.
Истории о его жизни в детском доме в Уэльсе все равно были более фантастическими. Он говорил, что это было зачарованное место, созданное для того, чтобы защищать детей от монстров. Оно находилось на острове, где солнце сияло каждый день, и никто никогда не болел или не умирал. Все дружно жили в большом доме, который охранялся старой мудрой птицей, – во всяком случае, так мне рассказывал дедушка. Однако когда я вырос, я начал сомневаться.
— Какая именно птица? — однажды вечером спросил дедушку семилетний я, скептически глядя на него, в то время как он поддавался мне в «Монополии».
— Большой сокол, который курил трубку, — ответил мне дедушка.
— Ты, наверное, считаешь меня очень глупым, дедушка.
Он перебрал свою тонкую пачку оранжевых и синих денег.
— Я бы никогда не подумал так о тебе, Якоб.
Я понял, что обидел его, потому что его польский акцент, от которого он никак не мог полностью избавиться, стал заметен, так что «никогдА» звучало как «никОгда», а «подумал» — как «подумау». Чувствуя свою вину, я решил поверить ему на слово.
— Но почему тогда монстры охотились за тобой? – спросил я.
— Потому что мы были не как другие люди. Мы были странными.
— В каком смысле «странными»?
— Да во всех смыслах, — сказал дедушка. – Среди нас была девочка, которая умела летать, мальчик, в котором жили пчелы, брат и сестра, которые могли поднять скалу выше собственной головы.
Мне было сложно понять, шутит он или нет. Впрочем, мой дедушка не был похож на шутника. Он нахмурился, заметив сомнение на моем лице.
— Ладно, ты можешь не верить моим словам, — сказал он. – Но у меня есть фотографии!
Он отодвинул свой стул и зашел в дом, оставив меня одного на крытой веранде. Через минуту он вернулся со старой коробкой из-под сигар в руках. Я наклонился, чтобы посмотреть. Дедушка достал оттуда четыре мятых и пожелтевших снимка. Первый снимок был размытый, но на нем можно было разглядеть комплект одежды. Казалось, что он либо не надет на человека, либо у человека нет головы.
— Конечно же, у него есть голова! — сказал дедушка, улыбаясь. – Просто ты не можешь ее увидеть.
— Почему? Он невидимый?
— Какой же ты умный! — дедушка поднял брови, как будто я удивил его своим навыком дедукции. — Его звали Миллард. Смешной мальчик. Иногда он мог сказать: «Хей, Эйб, я знаю, что ты делал сегодня», и он начинал рассказывать, где ты сегодня был, что ты ел, ковырялся ли в носу, когда думал, что никто не смотрит. Иногда он следовал за тобой тихо, как мышь, без одежды, чтобы его никто не увидел. Просто наблюдал за тобой! — Дедушка покачал головой. — Эх, только представь себе.
Он протянул мне еще одно фото. Как только я рассмотрел его, дедушка спросил:
— Ну? Что ты видишь?
— Маленькую девочку?
— И?
— У нее на голове корона.
Дедушка указал мне на нижнюю часть фотографии.
— Как насчет ее ног?
Я поднес снимок поближе. Ноги девочки не соприкасались с землей. Но она не прыгала. Казалось, что она парит в воздухе. Я смотрел с открытым ртом.
— Она летает!
— Почти, — сказал дедушка. – Она левитирует. Только она плохо контролировала себя, поэтому иногда нам приходилось привязывать ее, чтобы она не улетела слишком далеко!
Мой взгляд остановился на ее запоминающемся кукольном лице.
— Это реальное фото?
— Конечно, — резко сказал он, забирая у меня снимок и протягивая другой. На нем был тощий мальчик, поднимающий огромный камень.
— Виктор и его сестра были не очень умными, — сказал дедушка, – но они были такими сильными!
— Он не выглядит сильным, — сказал я, изучая тощие руки мальчика.
— Поверь мне, он был. Однажды я попробовал соревноваться с ним в армрестлинге, и он чуть не оторвал мне руку!
Но самой странной была последняя фотография. На ней был чей-то затылок с нарисованным на нем лицом.
Я уставился на этот снимок. Дедушка Портман объяснил:
— Видишь, у него два рта? Один спереди и один сзади. Поэтому он стал таким большим и толстым!
— Но это неправда, — сказал я. – Это лицо просто нарисовано.
— Да, лицо нарисовано. Это было для циркового представления. Но я говорю тебе, у него было два рта. Ты не веришь мне?
Я подумал об этом, переводя взгляд со снимков на дедушку. Его выражение лица было серьезным и искренним. Разве у него были причины для вранья?
— Я верю тебе, — ответил я.
И я правда верил ему — на протяжении нескольких лет, как минимум. В основном потому, что мне хотелось верить, как мои ровесники хотели верить в Санта Клауса. Мы были преданы сказкам, пока цена за веру в них не становилась слишком высокой. В моем случае это произошло во втором классе, когда во время обеденного перерыва Робби Дженсен стянул с меня штаны на глазах у девочек, сидящих за столом, и заявил, что я верю в сказки. Полагаю, это были только цветочки, ведь я пересказывал все истории моего дедушки в школе, но в те унизительные секунды я предвидел, что прозвище «сказочник» будет преследовать меня годами, и, справедливо или нет, я разозлился на него за это.
Днем дедушка Портман забрал меня из школы. Он часто делал это, потому что мои родители были на работе. Я сел на пассажирское сиденье его старого Понтиака и объявил, что не верю больше в его сказки.
— Какие сказки? — сказал он, посмотрев на меня поверх очков.
— Ну, эти, истории про детей и чудовищ.
Он выглядел растеряно.
— Разве кто-то говорил, что это сказки?
Я сказал ему, что выдуманная история и сказка — это одно и то же, и что сказки были для маленьких детей, и я знал, что его рассказы были неправдой, а фотографии – подделкой. Я ожидал, что он разозлится или начнет спорить, но вместо этого он просто сказал: «Хорошо», и завел Понтиак. Как только его нога нажала на газ, машина подалась вперед, и мы отъехали от бордюра. На этом разговор закончился.
В конце концов, я должен был вырасти из них, и, скорее всего, дедушка ожидал этого, но он бросил это дело так быстро, что у меня осталось впечатление, будто мне врали. Я не понимал, почему он выдумывал все это и обманом заставил меня поверить в то, что такие паранормальные вещи возможны, хотя на самом деле это не так. Только через несколько лет папа объяснил мне все. Когда он был маленьким, дедушка рассказывал ему такие же истории, и они не были на самом деле ложью – они были приукрашенными версиями правды, потому что история о детстве дедушки Портмана была далеко не сказкой. Она была страшилкой.
Мой дедушка был единственным членом семьи, кто смог сбежать из Польши, прежде чем разразилась Вторая Мировая Война. Ему было двенадцать, когда родители отдали его незнакомцам. Они посадили своего младшего сына на поезд до Великобритании с одним только чемоданом и вещами, которые были на нем. Это был билет в один конец. Он больше никогда не видел своих маму или папу, своих старших братьев, своих двоюродных братьев и сестер, своих теть и дядей. Все они погибли еще до его шестнадцатилетия, были убиты монстрами. Сам он едва избежал этой участи. Но это были не те монстры, которых мог представить семилетний ребенок: с щупальцами и гниющей кожей. Это были монстры с человеческими лицами, в выглаженной форме, марширующие в ряд. Ты банально не поймешь, какие они на самом деле, пока не станет слишком поздно.
Как и истории о чудовищах, рассказ о зачарованном острове был искаженной правдой. Детский дом, в который приняли моего дедушку, скорее всего, казался ему райским местом по сравнению с материковой частью Европы, так что в его рассказах он и стал таковым: охраняемый ангелами безопасный приют с бесконечным летом и волшебными детьми, которые, конечно же, на самом деле не могли летать, становиться невидимыми или поднимать большие камни. Та странность, из-за которой за ними охотились – это было их еврейское происхождение. Они были сиротами войны, выброшенными на тот маленький остров волной крови. Не их сказочные способности делали их удивительными. Тот факт, что они избежали газовых камер и гетто, был чудом сам по себе.
Я перестал просить дедушку рассказывать мне истории, и я полагаю, что глубоко в душе он почувствовал облегчение. Подробности ранних годов его жизни были покрыты мраком неизвестности, но я решил не совать нос не в свое дело. Он прошел все круги ада и заработал право на хранение своих секретов. Мне было стыдно за то, что я завидовал его жизни, учитывая цену, которую он заплатил за нее. Я решил испытать, каково это — быть везунчиком, потому что у меня была безопасная и заурядная жизнь, хотя я не сделал ничего, чтобы заслужить ее.
Впрочем, через несколько лет, когда мне исполнилось пятнадцать, со мной произошло необыкновенное и ужасное событие, и оно разделило мою жизнь на До и После.
Riggs Ransom «Miss Peregrine’s Home for Peculiar Children»
Prologue
I had just come to accept that my life would be ordinary when extraordinary things began to happen. The first of these came as a terrible shock and, like anything that changes you forever, split my life into halves: Before and After. Like many of the extraordinary things to come, it involved my grandfather, Abraham Portman.
Growing up, Grandpa Portman was the most fascinating person I knew. He had lived in an orphanage, fought in wars, crossed oceans by steamship and deserts on horseback, performed in circuses, knew everything about guns and self-defense and surviving in the wilderness, and spoke at least three languages that weren’t English. It all seemed unfathomably exotic to a kid who’d never left Florida, and I begged him to regale me with stories whenever I saw him. He always obliged, telling them like secrets that could be entrusted only to me.
When I was six I decided that my only chance of having a life half as exciting as Grandpa Portman’s was to become an explorer. He encouraged me by spending afternoons at my side hunched over maps of the world, plotting imaginary expeditions with trails of red pushpins and telling me about the fantastic places I would discover one day. At home I made my ambitions known by parading around with a cardboard tube held to my eye, shouting, “Land ho!” and “Prepare a landing party!” until my parents shooed me outside. I think they worried that my grand father would infect me with some incurable dreaminess from which I’d never recover—that these fantasies were somehow inoculating me against more practical ambitions—so one day my mother sat me down and explained that I couldn’t become an explorer because everything in the world had already been discovered. I’d been born in the wrong century, and I felt cheated.
I felt even more cheated when I realized that most of Grandpa Portman’s best stories couldn’t possibly be true. The tallest tales were always about his childhood, like how he was born in Poland but at twelve had been shipped off to a children’s home in Wales. When I would ask why he had to leave his parents, his answer was always the same: because the monsters were after him. Poland was simply rotten with them, he said.
“What kind of monsters?” I’d ask, wide-eyed. It became a sort of routine. “Awful hunched-over ones with rotting skin and black eyes,” he’d say. “And they walked like this!” And he’d shamble after me like an old-time movie monster until I ran away laughing.
Every time he described them he’d toss in some lurid new detail: they stank like putrefying trash; they were invisible except for their shadows; a pack of squirming tentacles lurked inside their mouths and could whip out in an instant and pull you into their powerful jaws. It wasn’t long before I had trouble falling asleep, my hyperactive imagination transforming the hiss of tires on wet pavement into labored breathing just outside my window or shadows under the door into twisting gray-black tentacles. I was scared of the monsters but thrilled to imagine my grandfather battling them and surviving to tell the tale.
More fantastic still were his stories about life in the Welsh children’s home. It was an enchanted place, he said, designed to keep kids safe from the monsters, on an island where the sun shined every day and nobody ever got sick or died. Everyone lived together in a big house that was protected by a wise old bird—or so the story went. As I got older, though, I began to have doubts.
“What kind of bird?” I asked him one afternoon at age seven, eyeing him skeptically across the card table where he was letting me win at Monopoly.
“A big hawk who smoked a pipe,” he said.
“You must think I’m pretty dumb, Grandpa.”
He thumbed through his dwindling stack of orange and blue money. “I would never think that about you, Yakob.” I knew I’d offended him because the Polish accent he could never quite shake had come out of hiding, so that would became vood and think became sink. Feeling guilty, I decided to give him the benefit of the doubt.
“But why did the monsters want to hurt you?” I asked.
“Because we weren’t like other people. We were peculiar.”
“Peculiar how?”
“Oh, all sorts of ways,” he said. “There was a girl who could fly, a boy who had bees living inside him, a brother and sister who could lift boulders over their heads.”
It was hard to tell if he was being serious. Then again, my grandfather was not known as a teller of jokes. He frowned, reading the doubt on my face.
“Fine, you don’t have to take my word for it,” he said. “I got pictures!” He pushed back his lawn chair and went into the house, leaving me alone on the screened-in lanai. A minute later he came back holding an old cigar box. I leaned in to look as he drew out four wrinkled and yellowing snapshots.
The first was a blurry picture of what looked like a suit of clothes with no person in them. Either that or the person didn’t have a head.
“Sure, he’s got a head!” my grandfather said, grinning. “Only you can’t see it.”
“Why not? Is he invisible?”
“Hey, look at the brain on this one!” He raised his eyebrows as if I’d surprised him with my powers of deduction. “Millard, his name was. Funny kid. Sometimes he’d say, ‘Hey Abe, I know what you did today,’ and he’d tell you where you’d been, what you had to eat, if you picked your nose when you thought nobody was looking. Sometimes he’d follow you, quiet as a mouse, with no clothes on so you couldn’t see him—just watching!” He shook his head. “Of all the things, eh?”
He slipped me another photo. Once I’d had a moment to look at it, he said, “So? What do you see?”
“A little girl?”
“And?”
“She’s wearing a crown.”
He tapped the bottom of the picture. “What about her feet?”
I held the snapshot closer. The girl’s feet weren’t touching the ground. But she wasn’t jumping—she seemed to be floating in the air. My jaw fell open.
“She’s flying!”
“Close,” my grandfather said. “She’s levitating. Only she couldn’t control herself too well, so sometimes we had to tie a rope around her to keep her from floating away!”
My eyes were glued to her haunting, doll-like face. “Is it real?”
“Of course it is,” he said gruffly, taking the picture and replacing it with another, this one of a scrawny boy lifting a boulder. “Victor and his sister weren’t so smart,” he said, “but boy were they strong!”
“He doesn’t look strong,” I said, studying the boy’s skinny arms.
“Trust me, he was. I tried to arm-wrestle him once and he just about tore my hand off!”
But the strangest photo was the last one. It was the back of somebody’s head, with a face painted on it.
I stared at the last photo as Grandpa Portman explained. “He had two mouths, see? One in the front and one in the back. That’s why he got so big and fat!”
“But it’s fake,” I said. “The face is just painted on.”
“Sure, the paint’s fake. It was for a circus show. But I’m telling you, he had two mouths. You don’t believe me?”
I thought about it, looking at the pictures and then at my grandfather, his face so earnest and open. What reason would he have to lie?
“I believe you,” I said.
And I really did believe him—for a few years, at least—though mostly because I wanted to, like other kids my age wanted to believe in Santa Claus. We cling to our fairy tales until the price for believing them becomes too high, which for me was the day in second grade when Robbie Jensen pantsed me at lunch in front of a table of girls and announced that I believed in fairies. It was just deserts, I suppose, for repeating my grandfather’s stories at school but in those humiliating seconds I foresaw the moniker “fairy boy” trailing me for years and, rightly or not, I resented him for it.
Grandpa Portman picked me up from school that afternoon, as he often did when both my parents were working. I climbed into the passenger seat of his old Pontiac and declared that I didn’t believe in his fairy stories anymore.
“What fairy stories?” he said, peering at me over his glasses.
“You know. The stories. About the kids and the monsters.”
He seemed confused. “Who said anything about fairies?”
I told him that a made-up story and a fairy tale were the same thing, and that fairy tales were for pants-wetting babies, and that I knew his photos and stories were fakes. I expected him to get mad or put up a fight, but instead he just said, “Okay,” and threw the Pontiac into drive. With a stab of his foot on the accelerator we lurched away from the curb. And that was the end of it.
I guess he’d seen it coming—I had to grow out of them eventually—but he dropped the whole thing so quickly it left me feeling like I’d been lied to. I couldn’t understand why he’d made up all that stuff, tricked me into believing that extraordinary things were possible when they weren’t. It wasn’t until a few years later that my dad explained it to me: Grandpa had told him some of the same stories when he was a kid, and they weren’t lies, exactly, but exaggerated versions of the truth—because the story of Grandpa Portman’s childhood wasn’t a fairy tale at all. It was a horror story.
My grandfather was the only member of his family to escape Poland before the Second World War broke out. He was twelve years old when his parents sent him into the arms of strangers, putting their youngest son on a train to Britain with nothing more than a suitcase and the clothes on his back. It was a one-way ticket. He never saw his mother or father again, or his older brothers, his cousins, his aunts and uncles. Each one would be dead before his sixteenth birthday, killed by the monsters he had so narrowly escaped. But these weren’t the kind of monsters that had tentacles and rotting skin, the kind a seven-year-old might be able to wrap his mind around—they were monsters with human faces, in crisp uniforms, marching in lockstep, so banal you don’t recognize them for what they are until it’s too late.
Like the monsters, the enchanted-island story was also a truth in disguise. Compared to the horrors of mainland Europe, the children’s home that had taken in my grandfather must’ve seemed like a paradise, and so in his stories it had become one: a safe haven of endless summers and guardian angels and magical children, who couldn’t really fly or turn invisible or lift boulders, of course. The peculiarity for which they’d been hunted was simply their Jewishness. They were orphans of war, washed up on that little island in a tide of blood. What made them amazing wasn’t that they had miraculous powers; that they had escaped the ghettos and gas chambers was miracle enough.
I stopped asking my grandfather to tell me stories, and I think secretly he was relieved. An air of mystery closed around the details of his early life. I didn’t pry. He had been through hell and had a right to his secrets. I felt ashamed for having been jealous of his life, considering the price he’d paid for it, and I tried to feel lucky for the safe and unextraordinary one that I had done nothing to deserve.
Then, a few years later, when I was fifteen, an extraordinary and terrible thing happened, and there was only Before and After.