XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Волна выбила меня из мира с птицами в небе, детьми на пляже и моей мамой на побережье. То был момент зеленой тишины, после которого волна вернула меня к небу, песку и крику детей. Я вышел из озера, и мир ждал меня, едва ли поменявшись с момента, как я исчез.

Я побежал по пляжу.

Мама вытерла меня пушистым полотенцем. «Встань там и просохни», – сказала она.

Я стоял там, смотря на то, как солнце высушивает капли воды на моих руках. Их сменили мурашки.

«Ох, ветер дует», – сказала мама, – «Надень свой свитер».

«Подожди, я смотрю на мурашки», – ответил я.

«Гарольд», – сказала мама.

Я натянул свитер и посмотрел на то, как на берегу возвышаются и падают волны. Но совсем не неуклюже. Будто специально, с особой зеленой грацией. Даже пьяный человек не смог бы упасть с такой элегантностью, как те волны.

Это был сентябрь. Те самые последние дни, в которые приходит грусть без ясной на то причины. Пляж был длинным и пустынным, там было всего шесть человек. Дети перестали кидать мяч, потому что ветер каким-то образом заставил и их грустить тоже, все также свистя. Дети уселись и ощутили приближающуюся по бесконечному побережью осень.

Все ларьки с хот-догами были заколочены золотистыми досками, заключающими внутри запахи горчицы, лука, мяса этого долгого, счастливого лета. Казалось, будто лето запечатали в нескольких гробах. Один за другим киоски закрывали окна, запирали двери, и ветер, приходя, дотрагивался до песка, сдувая миллионы отпечатков ног, оставленные в июле и августе. Теперь, в сентябре, рядом с водным изгибом не осталось ничего кроме очертания моих резиновых теннисных кроссовок и следов от ног Дональда и Дэлауса Арнольд.

Песок задувало за завесы боковых проходов, и карусель укрыли брезентом. Лошади застыли в воздухе, закрепленные на медных шестах, показывая зубы, продолжая скакать. И только ветер служил им музыкой, просачивающейся через покров.

Я стоял там. Все остальные были в школе. Я – нет. Завтра я уже буду в пути, пересекая все Соединенные Штаты к западу на поезде. Мама и я пришли на пляж в последний мимолетный раз.

Что-то похожее на одиночество подтолкнуло меня к желанию сбежать оттуда. «Мама, я хочу пробежаться по пляжу», – я сказал.

«Хорошо, только скорее вернись и не приближайся сильно к воде».

Я сорвался с места. Песок подо мной разлетался во все стороны, ветер подхватывал меня. Вы знаете, как это, – бежать, раскинув руки так, что чувствуешь, как пальцы оставляют за собой ветряной шлейф. Прямо как крылья.

Мама растворялась на расстоянии, садясь. Скоро она стала лишь коричневым пятнышком, и я остался совсем один.

Одиночество – новшество для двенадцатилетнего ребенка. Он так привык к людям. Единственное место, где он может побыть один, – его мысли. Вокруг столько реальных взрослых, говорящих детям что и как делать, что ребенок должен иногда убегать вниз по побережью, чтобы самостоятельно добираться до собственного мира, даже если лишь в своем воображении.

А сейчас я был по-настоящему один.

Я спустился к воде и позволил ей подняться до живота и охладить мое тело. Никогда до этого в толпе я не мог осмелиться посмотреть, прийти на это место, поискать в воде и назвать то имя. Но сейчас…

Вода будто волшебник. Распиливающий тебя напополам. Это ощущается, будто тебя разделяют на две части, и нижняя из них – сахар, тающий, растворяющийся. Прохладная вода, и иногда элегантно спотыкающаяся волна, падающая, расцветая кружевом.

Я позвал ее по имени. Несколько раз я звал ее.

«Талли! Талли! Ох, Талли!»

А ведь в детстве действительно ждешь ответ на свой зов. Ты чувствуешь, будто все, о чем ты думаешь, может воплотиться в реальность. И иногда это не так уж и неправильно.

Я вспомнил Талли, которая плавала здесь в прошлый май, ее скачущие светлые косички. Она шла, смеясь, и солнце освещало ее маленькие двенадцатилетние плечики. Я вспомнил, как успокаивалось море, как спасатель нырял в него, как кричала мама Талли и как Талли никогда уже из воды не выходила…

Спасатель пытался убедить ее выйти, но она не слушала. Он вернулся, на его пальцах осталось лишь немного водорослей, Талли погибла. Она больше не сядет напротив меня в школе и не будет гоняться за мячом по кирпичным улицам летними ночами. Она зашла слишком далеко, и озеро не позволило бы ей вернуться.

И сейчас, в одинокою осень, когда небо было огромным и воды было так много, и пляж был очень-очень длинным, я пришел сюда в последний раз, один.

Я звал ее по имени снова и снова. Талли, о, Талли!

Ветер дул так мягко над моими ушами, как он дует через уста морских ракушек, чтобы те шептали. Вода поднималась, обхватывая мою грудь, потом колени, вверх и вниз, туда и обратно, всасываясь под мои пятки.

«Талли! Вернись, Талли!»

Мне было всего двенадцать. Но я знаю, как сильно я ее любил. Это была та любовь, которая приходит до мыслей о важности тела и морали. Это была та любовь, которая не хуже ветра, моря и песка, находящихся всегда рядом. Она сложилась из всех проведенных вместе на пляже теплых долгих дней, из насыщенных тихих дней монотонной учебы в школе. Из всех затянувшихся осенних дней прошедших лет, когда я нес ее учебники до дома из школы.

Талли!

Я позвал ее в последний раз. Я содрогнулся. Я почувствовал воду на своем лице и не понял, как она туда попала. Всплески волны не поднимались так высоко.

Повернувшись, я отступил к песку и стоял там еще полчаса, надеясь вспомнить еще хоть один взгляд, хоть одну черту лица, хоть что-то о Талли. Потом я опустился на колени и стал лепить песочный замок, хорошо над ним стараясь, выстраивая его также, как Талли и я делали множество раз. Но на этот раз я оставил его наполовину незаконченным. Потом я поднялся.

«Талли, если ты меня слышишь, приди и дострой оставшуюся часть».

Я пошел навстречу тому дальнему пятнышку, которым была мама. Вода прилила к берегу и начала раз за разом кругами смывать замок, понемногу превращая его в гладкий песок.

Я тихо пошел вдоль побережья.

Вдалеке зазвенела карусель, но то был лишь ветер.

На следующий день я сел в поезд.

У поезда плохая память; он скоро оставляет всё позади. Он забывает кукурузные поля Иллинойса, реки из детства, мосты, озера, долины, домики, боль и радость. Он отпускает их, и они уходят за горизонт.

Я подрос, стал плотнее, сменил свое юное мышление на взрослое, выбросил одежду, потому что она больше мне не подходила, перешел от младшей к старшей школе, к колледжу. А потом появилась молодая девушка из Сакраменто. Мы какое-то время общались, потом обручились. К тому моменту мне было двадцать два, и я почти забыл о том, какой восток Штатов.

Маргарет предложила провести отложенный медовый месяц где-то в том направлении.

Как и память, поезд действует в обе стороны. Он способен в момент вернуть все то, что оставил позади много лет назад. Деревня на озере Блафф с населением в 10.000 человек возникла в поле зрения, перекрывая небо. Маргарет выглядела так красиво в своей новой хорошей одежде. Она смотрела на меня, а я чувствовал, как мой старый мир затягивает меня обратно в свой ритм жизни. Она держала меня за руку, пока поезд подъезжал к станции Блафф и наш багаж выносили наружу.

Так много лет, и что они делают с лицами и телами людей. Пока мы шли через город, я не видел никого, кого узнал бы. Там были лица с отголосками. Отголосками походов по тропинкам оврагов. Лица с небольшой усмешкой на них, оставшейся со времен закрытых младших школ и качания на металлических качелях, на деревянных, сделанных из одной доски. Но я не говорил. Я шел и смотрел, и наполнялся изнутри всеми этими воспоминаниями, как листья, сложенные для сжигания осенью.

Мы оставались там две недели, вновь посещая все места вместе. Дни были счастливыми. Я сильно любил Маргарет. Как минимум, я так думал.

Это был один из последних дней, когда мы гуляли вдоль берега. Тогда была не такая поздняя осень, как много лет назад, но первые черты заброшенности уже начали настигать пляж. Людей становилось все меньше, несколько киосков с хот-догами были заколочены досками и забиты гвоздями, и ветер, как всегда, ждал там, чтобы спеть для нас.

Я практически видел маму, сидящую на песке, как она всегда сидела. Я снова ощутил то желание побыть одному. Но я не мог заставить себя сказать об этом Маргарет. Я только держал ее и ждал.

Я задержался в тот день. Большинство детей ушли домой, и только несколько мужчин и женщин остались, нежась под ветреным солнцем.

Лодка спасателя остановилась на берегу. Он вылез из нее, медленно, с чем-то в руках.

Я застыл. Я задержал дыхание и почувствовал себя маленьким, всего лишь двенадцатилетним, очень маленьким, бесконечно ничтожным и напуганным. Ветер завыл. Я не видел Маргарет. Я видел только пляж, спасателя, медленно вылезающего из лодки с серым мешком в руках, не очень тяжелым, и его лицо почти серое и сморщенное.

«Оставайся здесь, Маргарет», – сказал я. Я не знаю, почему я это сказал.

«Но почему?»

«Просто оставайся здесь, и все».

Я медленно спустился по песку к месту, где стоял спасатель. Он посмотрел на меня.

«Что это?» – я спросил.

Спасатель долгое время смотрел на меня и ничего не говорил. Он положил серый мешок на песок, и вода, шепча, намочила его и вернулась.

«Что это?» – настаивал я.

«Странно», – сказал спасатель тихо.

Я ждал.

«Странно», сказал он мягко. «Самая странная вещь, которую я когда-либо видел. Она так долго была мертва»

Я повторил его слова.

Он кивнул. «Около десяти лет, я бы сказал. Никакие дети не тонули здесь в этом году. Двенадцать детей утонули тут с 1933 года, но мы нашли их всех до того, как прошло хотя бы несколько часов. Всех, кроме одной, я помню. Ее тело здесь, пробыв десять лет в воде. Это…Неправильно».

Я уставился на серый мешок в его руках. «Откройте его», – я сказал. Я не знаю, почему я сказал это. Ветер усилился.

Он неловко стоял с мешком.

«Ну же, откройте его!» – крикнул я.

«Мне лучше этого не делать», – он сказал. Потом он, видимо, заметил то, как, должно быть, выглядело мое лицо. «Она была такой маленькой девочкой…»

Он открыл лишь часть. Этого было достаточно.

Пляж был заброшенным. Там были только небо и ветер, и вода, и одинокая осень. Я посмотрел на нее.

Я повторял что-то снова и снова. Имя. Спасатель посмотрел на меня. «Где вы нашли её?» – я спросил.

«Ниже по пляжу, в мелководье. Она так долго там была, не так ли?»

Я тряхнул головой.

«Да, долго. О боже, да».

Я подумал: люди растут. Я вырос. Но она не поменялась. Она все такая же маленькая. Она все еще юная. Смерть не позволяет расти или меняться. У нее все еще золотистые волосы. Она всегда будет молодой, и я всегда буду любить ее, о боже, я всегда буду любить ее.

Спасатель снова завязал мешок.

Через несколько мгновений я шел вниз по пляжу один. Я остановился и посмотрел на что-то.»Это то место, где спасатель нашел ее», — сказал я себе.

Там, рядом с кромкой воды, стоял песочный замок, построенный всего наполовину. Похожий на те, которые Талли и я лепили . Половину — она, половину – я.

Я посмотрел на песочный замок, опустился на колени рядом с ним и увидел отпечатки маленьких ног, выходящих из озера, идущих обратно и уже не возвращавшихся.

Потом я понял.

«Я помогу тебе закончить его», – сказал я.

Я это сделал. Я очень медленно построил оставшуюся часть, затем поднялся, развернулся и ушел, чтобы не видеть, как замок разрушается в волнах, так же как разрушается абсолютно всё.

Я пошел обратно вверх по пляжу, где странная женщина c именем Маргарет ждала меня, улыбаясь…

The wave shut me off from the world, from the birds in the sky, the children on the beach, my mother on the shore. There was a moment of green silence. Then the wave gave me back to the sky, the sand, the children yelling. I came out of the lake and the world was waiting for me, having hardly moved since I went away.

I ran up on the beach.

Mama swabbed me with a furry towel. «Stand there and dry,» she said.

I stood there, watching the sun take away the water beads on my arms. I replaced them with goose-pimples.

«My, there’s a wind,» said Mama. «Put on your sweater.»

«Wait’ll I watch my goose-bumps,» I said.

«Harold,» said Mama.

I put the sweater on and watched the waves come up and fall down on the beach. But not clumsily. On purpose, with a green sort of elegance. Even a drunken man could not collapse with such elegance as those waves.

It was September. In the last days when things are getting sad for no reason. The beach was so long and lonely with only about six people on it. The kids quit bouncing the ball because somehow the wind made them sad, too, whistling the way it did, and the kids sat down and felt autumn come along the endless shore.

All of the hot-dog stands were boarded up with strips of golden planking, sealing in all the mustard, onion, meat odors of the long, joyful summer. It was like nailing summer into a series of coffins. One by one the places slammed their covers down, padlocked their doors, and the wind came and touched the sand, blowing away all of the million footprints of July and August. It got so that now, in September, there was nothing but the mark of my rubber tennis shoes and Donald and Delaus Arnold’s feet, down by the water curve.

Sand blew up in curtains on the sidewalks, and the merry-goround was hidden with canvas, all of the horses frozen in mid-air on their brass poles, showing teeth, galloping on. With only the wind for music, slipping through canvas.

I stood there. Everyone else was in school. I was not. Tomorrow I would be on my way west across the United States on a train. Mom and I had come to the beach for one last brief moment.

There was something about the loneliness that made me want to get away by myself. «Mama, I want to run up the beach aways,» I said.

«All right, but hurry back, and don’t go near the water.»

I ran. Sand spun under me and the wind lifted me. You know how it is, running, arms out so you feel veils from your fingers, caused by wind. Like wings.

Mama withdrew into the distance, sitting. Soon she was only a brown speck and I was all alone.

Being alone is a newness to a twelve-year-old child. He is so used to people about. The only way he can be alone is in his mind. There are so many real people around, telling children what and how to do, that a boy has to run off down a beach, even if it’s only in his head, to get by himself in his own world.

So now I was really alone.

I went down to the water and let it cool up to my stomach. Always before, with the crowd, I hadn’t dared to look, to come to this spot and search around in the water and call a certain name. But now—.

Water is like a magician. Sawing you in half. It feels as if you were cut in two, part of you, the lower part, sugar, melting, dissolving away. Cool water, and once in a while a very elegantly stumbling wave that fell with a flourish of lace.

I called her name. A dozen times I called it.

«Tally! Tally! Oh, Tally!»

You really expect answers to your calling when you are young. You feel that whatever you may think can be real. And sometimes maybe that is not so wrong.

I thought of Tally, swimming out into the water last May, with her pigtails trailing, blond. She went laughing, and the sun was on her small twelve-year-old shoulders. I thought of the water settling quiet, of the life guard leaping into it, of Tally’s mother screaming, and of how Tally never came out. . . .

The life guard tried to persuade her to come out, but she did not. He came back with only bits of water-weed in his bigknuckled fingers, and Tally was gone. She would not sit across from me at school any longer, or chase indoor balls on the brick streets on summer nights. She had gone too far out, and the lake would not let her return.

And now in the lonely autumn when the sky was huge and the water was huge and the beach was so very long, I had come down for the last time, alone.

I called her name again and again. Tally, oh, Tally!

The wind blew so very softly over my ears, the way wind blows over the mouths of sea-shells to set them whispering. The water rose, embracing my chest, then my knees, up and down, one way and another, sucking under my heels.

«Tally! Come back, Tally!»

I was only twelve. But I know how much I loved her. It was that love that comes before all significance of body and morals. It was that love that is no more bad than wind and sea and sand lying side by side forever. It was made of all the warm long days together at the beach, and the humming quiet days of droning education at the school. All the long autumn days of the years past when I had carried her books home from school.

Tally!

I called her name for the last time. I shivered. I felt water on my face and did not know how it got there. The waves had not splashed that high.

Turning, I retreated to the sand and stood there for half an hour, hoping for one glimpse, one sign, one little bit of Tally to remember. Then, I knelt and built a sand castle, shaping it fine, building it as Tally and I had often built so many of them. But this time, I only built half of it. Then I got up.

«Tally, if you hear me, come in and build the rest.»

I walked off toward that far-away speck that was Mama. The water came in, blended the sand-castle circle by circle, mashing it down little by little into the original smoothness.

Silently, I walked along the shore.

Far away, a merry-go-round jangled, but it was only the wind.

The next day, I went away on the train.

A train has a poor memory; it soon puts all behind it. It forgets the cornlands of Illinois, the rivers of childhood, the bridges, the lakes, the valleys, the cottages, the hurts and the joys. It spreads them out behind and they drop back of a horizon.

I lengthened my bones, put flesh on them, changed my young mind for an older one, threw away clothes as they no longer fitted, shifted from grammar to high-school, to college. And then there was a young woman in Sacramento. I knew her for a time, and we were married. By the time I was twenty-two, I had almost forgotten what the East was like.

Margaret suggested that our delayed honeymoon be taken back in that direction.

Like a memory, a train works both ways. A train can bring rushing back all those things you left behind so many years before.

Lake Bluff, population io,ooo, came up over the sky. Margaret looked so handsome in her fine new clothes. She watched me as I felt my old world gather me back into its living. She held my arm as the train slid into Bluff Station and our baggage was escorted out.

So many years, and the things they do to people’s faces and bodies. When we walked through the town together I saw no one I recognized. There were faces with echoes in them. Echoes of hikes on ravine trails. Faces with small laughter in them from closed grammar schools and swinging on metal-linked swings and going up and down on teeter-totters. But I didn’t speak. I walked and looked and filled up inside with all those memories, like leaves stacked for autumn burning.

We stayed on two weeks in all, revisiting all the places together. The days were happy. I thought I loved Margaret well. At least I thought I did.

It was on one of the last days that we walked down by the shore. It was not quite as late in the year as that day so many years before, but the first evidences of desertion were coming upon the beach. People were thinning out, several of the hot-dog stands had been shuttered and nailed, and the wind, as always, waited there to sing for us.

I almost saw Mama sitting on the sand as she used to sit. I had that feeling again of wanting to be alone. But I could not force myself to speak of this to Margaret. I only held onto her and waited.

It got late in the day. Most of the children had gone home and only a few men and women remained basking in the windy sun.

The life-guard boat pulled up on the shore. The life guard stepped out of it, slowly, with something in his arms.

I froze there. I held my breath and I felt small, only twelve years old, very little, very infinitesimal and afraid. The wind howled. I could not see Margaret. I could see only the beach, the life guard slowly emerging from the boat with a gray sack in his hands, not very heavy, and his face almost as gray and lined.

«Stay here, Margaret,» I said. I don’t know why I said it.

«But, why?»

«Just stay here, that’s all—«

I walked slowly down the sand to where the life guard stood. He looked at me.

«What is it?»I asked.

The life guard kept looking at me for a long time and he couldn’t speak. He put the gray sack on the sand, and water whispered wet up around it and went back.

«What is it?» I insisted.

«Strange,» said the life guard, quietly.

I waited.

«Strange,» he said, softly. «Strangest thing I ever saw. She’s been dead a long time.»

I repeated his words.

He nodded. «Ten years, I’d say. There haven’t been any children drowned here this year. There were twelve children drowned here since 1933, but we found all of them before a few hours had passed. All except one, I remember. This body here, why it must be ten years in the water. It’s not—pleasant.»

I stared at the gray sack in his arms. «Open it,» I said. I don’t know why I said it. The wind was louder.

He fumbled with the sack.

«Hurry, man, open it!» I cried.

«I better not do that,» he said. Then perhaps he saw the way my face must have looked. «She was such a _little_ girl—«

He opened it only part way. That was enough.

The beach was deserted. There was only the sky and the wind and the water and the autumn coming on lonely. I looked down at her there.

I said something over and over. A name. The life guard looked at me. «Where did you find her?» I asked.

«Down the beach, that way, in the shallow water. It’s a long, long time for her, isn’t it?»

I shook my head.

«Yes, it is. Oh God, yes it is.»

I thought: people grow. I have grown. But she has not changed. She is still small. She is still young. Death does not permit growth or change. She still has golden hair. She will be forever young and and I will love her forever, oh God, I will love her forever.

The life guard tied up the sack again.

Down the beach, a few moments later, I walked by myself. I stopped, and looked down at something. This is where the life guard found her, I said to myself.

There, at the water’s edge, lay a sand castle, only half-built. Just like Tally and I used to build them. She half and I half.

I looked at it. I knelt beside the sand castle and saw the small prints of feet coming in from the lake and going back out to the lake again and not returning.

Then—I knew.

«I’ll help you finish it,» I said.

I did. I built the rest of it up very slowly, then I arose and turned away and walked off, so as not to watch it crumble in the waves, as all things crumble.

I walked back up the beach to where a strange woman named Margaret was waiting for me, smiling…