XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Я иду.
Мимо знакомых домов, по досконально изученным выбоинам дорог, вдоль бесконечного чередования всех этих «Магнитов» и «Пятёрочек». Мимо незнакомых уличных продавцов-азербайджанцев, торгующих скороспелыми дынями, преодолевая их густой медовый запах, через звуки ругани, мата и выразительных жестов рук, направленных к этим самым продавцам от очкастой полной тетки в возрасте. В том самом возрасте, когда дети уже выросли и разъехались, внуки еще не появились, а выяснять отношения с кем-то хочется. Тётка меня не замечает, хотя я прохожу почти перед ней. Она до того увлечена своей гневной тирадой, что потихоньку начинает размахивать сумкой и в какой-то момент задевает дыни. Дыни скатываются, падают и трескаются, аромат заполняет всю улицу. Продавец, всплеснув руками, бросается к дыням и случайно встречается со мной взглядом. Оторопело и удивленно разглядывает меня.
Опять! Как надоело!
Я поворачиваюсь и бегу. От моей недавней показной невозмутимости не остается и следа. Прохожие заинтересованно и пренебрежительно глядят вслед. Я понимаю их. Бегущий человек заведомо выглядит жалко и нелепо. Добегаю до дома, впечатываю руку с зажатыми в ней ключами к домофону и влетаю в подъезд. Спокойно добираюсь до квартиры, закрываю дверь и, уже не сдерживаясь, плачу от унижения. Я не вытираю руками слезы – они до сих пор в какой-то оранжевой жиже, судя по запаху и липкости – «Миринда». Не только руки, вся одежда – белая футболка, светло-голубые штаны – все в крупных, слегка подсохших оранжевых пятнищах.
-Отбросы, — впервые ясно произношу я.
*
Мое первое воспоминание о Севке – из начальной школы. Это было накануне 70-й годовщины Победы, когда жизнерадостное и креативное начальство наказало начальной школе нарисовать плакаты на 9 мая. Мы, второклассники, были людьми чуть менее креативными, чем наше креативное начальство, а потому на большее, чем пузатый танк с толстыми гусеницами и кривая надпись поверх «Па(зачеркнуто)оздравляю с 9 мая!!» нас не хватило. Наш доблестный классный руководитель, Наталья Анатольевна, получив культурный шок от плаката, преподнесенного ей, вначале мягко намекнула, а позже и прямо сказала, то вышла ерунда. Что нам должно быть стыдно за подобное безответственное отношение к плакату по поводу такого важного праздника. Мы послушно устыдились. А чтобы наш стыд стал еще более значимым, меня, как идейного вдохновителя на этот шедевр с танком, отправили в паломничество на первый этаж, ко 2 «Г», где, по слухам, был лучший плакат среди всей начальной школы.
Зашла я туда на ближайшей перемене. Скромно ступила в обитель 2 «г», который колбасился и бесновался не по-детски. Я выбрала наблюдательный пункт у входа в класс, чтобы сразу увидеть заходящего классного руководителя и озадачить вопросом: «Где плакат?»
С этим, на самом деле, была проблема. Ирину Олеговну, стоявшую во главе 2 «Г», боялась вся начальная школа. Редкие счастливчики, незнакомые с ней, говорили о Ирине Олеговне без затаенной злобы. Ее боялись и не любили. Поговаривали, что еще три года назад ей советовали уйти из школы и заняться нервами. И, судя по временами дергавшемуся глазу и полному отсутствию прогулов за время учебного года, к советам она не прислушалась.
А зря.
Если другие учителя орали на нас, в общем-то по делу, то для Ирины Олеговны это был обычный вариант общения со своими учениками. Когда в момент эйфории крики из нашего класса достигали лишь кабинетов на втором этаже, то крики классного руководителя параллельного класса (а они ютились под нами — на первом) взлетали ясным гласом до чердака.
Это был бесконечный, нескончаемый ор. Короче говоря, Ирина Олеговна была мне крайне неприятна.
Поэтому, томясь в ожидании, я долго мысленно репетировала речь, чтобы оправдать свое присутствие в чужом классе сразу по ее приходу.
Прозвенел звонок. Часть 2 «Г» бесилась в коридоре, поэтому сейчас в класс спешно залетали ученики, чтобы не попасть под горячую руку классному руководителю. А потом – я до сих пор ясно помню этот момент – в класс влетает он, Севка, взъерошенный, в расстегнутом пиджаке, глаза сверкают. А следом за ним в дверном проходе появляется Ирина Олеговна – тоже влетает, можно сказать… и дает Севке мощный пинок под зад, отчего он ускоряет свое движение, тормозит, влетает в парту и вместе с ней с грохотом падает. Встав, оборачивается и смотрит долгим, немигающий взглядом на учительницу. А Ирина Олеговна – ноль внимания, фунт презрения. Невозмутимым взором обводит притихший класс и утыкается в меня, в состоянии ступора от увиденного.
-Мне бы… плакат посмотреть ваш, да, на 9 мая который, пожалуйста, — бормочу в смятении я, — говорят, что он лучший в школе, меня Наталья Анатольевна к вам направила! – мой голос перестает меня слушаться, и я замолкаю. А глаза… глаза скошены на Севу. Севка молчит, класс молчит, Ирина Олеговна говорит: «Ну, пойдем, покажу» и ведет меня к красочному полотнищу на классном стенде.
И я иду. А Севка молчит. Смотрит.
*
Потом – летний дневной лагерь в школе. Севка такой же: маленький, взъерошенный, улыбается редко, а когда и улыбается – открывается рот, обнажая передние зубы со сколом.
Он сидит за партой передо мной, играет, строя башни из карандашей. Конечно, его можно понять: когда приходит соцработник, а точнее – соцработника, возрастом под семьдесят лет и вещает что-то про права и обязанности человека – это скука смертная. Он оживает только тогда, когда Людмила Степановна – Степашка, как я узнаю позже – предлагает каждому ребенку взять лист бумаги, обвести свою ладонь и отдать товарищам, которые на каждый палец напишут по комплименту или пожеланию, а потом все вместе зачитают вслух, и мы попробуем угадать, чья эта «ладошка».
Мы принимаемся за работу. Девочки пишут друг другу блестящими гелиевыми ручками, дорисовывают сердечки и цветочки. Мальчишки лаконичнее: черкают по два слова на мальчишечьей или девчачьей «ладошке», а потом украдкой – не смотрит ли кто? — дорисовывают на последних сердечки.
Ага, это Руслан. Интересный, высокий, «крутой паНцан» — угадать легко. Мы долго гадаем над одинаковыми «умный-красивый сильный» и «умная-красивая-милая», но методом тыка находим владельцев «ладошек». Меня выдает «немного упрямая», я напряженно смеюсь и в упор смотрю на ту, кто написал это – я знаю.
-Дальше, дальше! – увлекает игра лагерных детей, мы тормошим соцработнику и требуем читать следующие листочки.
-Сейчас, сейчас, угомонитесь! – говорит она и берет другую «ладошку». – Красивый, спортивный, умный, сдохни быстрее…что? – кричит Степашка. – Кто это написал? Вы с ума сошли? Кто?
Почему мы сразу понимаем, кто автор этого пожелания? Почему мы синхронно поворачиваем к нему головы? А он все так же упрямо строит башни из карандашей.
Степашка мигом просекает, кто способен на такое.
-Сева, — ледяным голосом произносит она. – Ты понимаешь, что писать такие слова своему товарищу – плохо, очень плохо?
Севка, не поднимая головы от стола, ухмыляется. Он не оправдывается, не отрицает. Это моментально выводит Степашку из себя.
-А ну-ка! Смотри на человека, когда с тобой разговаривают! — ровно, но с интонацией «я убью тебя» произносит соцработница. Когда Севка не реагирует, она взмахивает рукой, и башня из карандашей и ручек, накренясь вбок, разваливается. Севка яростно шипит и ненавидяще смотрит на Степашку.
-Пошипи мне еще тут! Дожили. Дома так вести себя будешь, — со своей фирменной интенцией говорит Степашка – глаза прищурены, руки на груди – вылитая мумия. –Извиняйся перед Эдиком! – кивает она в сторону нескладного смуглого мальчишки в очках — владельца «ладошки». – «Сдохни быстрее» … Ну и пожелания! В наше время такого бы никто…
— Он на пионерболе мне в рожу засветил мячом, а я извиняться должен? – вскрикивает Севка. – Еще чего! Я и еще раз, еще повторю! Сдохни!
Я вижу, что Эдик с трудом сдерживается, чтобы не встать и не надавать этому мальчишке по морде.
— И вообще! Пусть сам вначале прощения просит, может, и я потом извинюсь, — нагло продолжает виновник скандала.
Тут я не выдерживаю и прыскаю. За мной подключаются другие.
-Ха-ха-ха… Ой, не могу…
Это нервный, возбужденный несправедливостью ситуации смех.
-То есть, — периодически «ха-ха»кая, говорю я, — когда ты мяч пропустил на игре, и тебе в лицо попали, виноват Эдик? Что ты опять, — меня передёрнуло, — в зубах ковырялся, за подачами не следил… а теперь – сдохни быстрее? А-ха-хах!..
-Да ты вообще куда лезешь, дура! – орет Севка с такой ненавистью, что брызжет изо рта слюной. – Что вы ржете? — оборачивается ко всем. — Ну? ***! Вы же видели! Вранье!
-Сам ты врёшь все!
-Дура!
-Идиот!
-Та-а-ак! Ти-и-иха! – срывается Степашка. -Устроили балаган! Сева! Что за выражения? Замолчите все!
Лагерные молчат, буравя Севку с Эдиком взглядами.
-И это детский лагерь, — брезгливо говорит Степашка. – А с твоими родителями, Сева, следует поговорить.
-До ночи на работе они, — буркает он. – Отстаньте.
*
И снова школьный лагерь, на этот раз – зимний, почти через полгода после летних событий. Мы сидим в актовом зале, справа от меня – моя временная лагерная подруга, слева – одноклассник. Кидаем вверх воздушные шары, отыгрываем сценки, разгадываем загадки, а потом объявляют танцевальный конкурс. От каждого отряда выходит по одному представителю и за тридцать секунд вместе с соперниками он должен станцевать, а потом отряды по очереди криками должны поддержать своего выступающего.
Танцующих вызывали уже в третий раз, и мне тоже хотелось на сцену, где весело кружились девчонки и мальчики. Оставался последний раунд.
-Кто еще хочет выступить? — вожатая отряда обвела нас взглядом и остановила взгляд на Севке.
-Сева, не хочешь ли попробовать? Ты ведь, кажется, раньше хип хопом занимался?
-Ну-у, — скромно потупил взгляд Севка, — я туда только год проходил, но кой-что могем!
-Выйдешь тогда? А то никого не вытащишь!
-А можно я? — вклинилась в разговор. – Я вот хореографией занимаюсь, уже четвертый год пошел! Пожалуйста!
— Э-э, — протянула вожатая, — мы уже вроде как Севу выбрали…
-Да кто выбрал-то? – удивилась я.
— Все!
— Лично – против, я тоже хочу! И вообще – я со второго раунда прошусь, меня не пускают, а тут Севку просто так выбрали?
— Правильно, — зашумели мои одноклассники, — пусть Дина выступает. – Несколько минут уже своими: «Можно я?» на уши капает!
Вот за это я их любила – перед чужими мы были друг за друга горой.
Севка, поняв, что его минута славы на сцене грозится ускользнуть, попытался замять начинающийся бунт.
— Ну все, я пошел на сцену.
— Куда-а? Оставайся. Меня выбрали. Да ведь? – мило улыбнулась вожатой. – И отряд согласен!
Наши согласно протянули «да», а парочка «нет» от друзей Севки потонуло в их голосах.
— Что ж, иди, — кивнула вожатая.
И я вприпрыжку отправилась на сцену, где уже собрались ребята из других отрядов. Я должна была выступать первой. Включили музыку… а я поняла, что не могу заставить себя танцевать. Первые секунды в неподвижности были ужасны: я только что осознала, что на мня смотрит весь зал.
Но надо было что-то делать. Заставить себя скакать в фальшивых движениях я не смогла, зато нашла альтернативу: все тридцать секунд прокаталась по сцене ровным «колесом». Зал встретил аплодисментами.
Другие, почуяв успех, решили его повторить. Следующие три девочки после меня тоже прошлись колесами по сцене. Остальные, уверена была я, тоже бы так сделали, да только не умели.
Ох, как орал мой отряд на поддержке выступающего! Всех перекричали!
А Севка, когда я вернулась на свое место, наклонился ко мне и противно прошептал в ухо:
— Ничего получше придумать не могла? Как оригинально! Тьфу! Я бы лучше выступил!
Из моего глаза скатилась слезинка.
*
Я ведь в будущем хотела стать психологом, вы знаете? И работать в школе. Чтобы прямо там, в зародыше, находить гнилые души и душить их. Они – ненормальные, не должны находиться рядом с хорошими людьми. Их надо забирать из семьи, раз не сумели воспитать, отдавать в детские дома и колонии, чтобы там этих малолетних преступников раз и навсегда отучили от дурного.
Я сидела на полу, уже кончив раскисать. Если просижу еще полчаса и не застираю одежду – на ней навсегда останутся следы его триумфа.
Медленно снимаю футболку, штаны, иду в ванную. Со скрипом тру вещи друг об друга, со злостью макаю в воду, посыпаю порошком. Трещит ткань: «Отбросы». Опять воет от включения в розетку сломанная стиральная машина: «Отбросы». Глупо и как всегда не в тему вторят из включенного фоном телевизора эко-активисты: «Отбросы текстильного производства не утилизируют в должных объемах».
Такие, как Севка – отбросы общества. Отбросыотбросыотбросы.
*
Я ведь просто сидела на дереве в своем бывшем дворе. Оно у нас могучее, крепкое, но залезать на него сложно: внизу ветки совсем не растут, сначала лезешь по скользкому стволу, как Винни-Пух, а потом из последних сил закидываешь себя на ветку. На дереве тихо, спокойно, а главное – никто из жильцов по старой памяти не сгоняет меня оттуда, зная мою страсть к лазанию.
Но Севка в нашем старом доме не жил. Я вообще не знаю, где он жил последние несколько лет: после феноменального завала контрольных и не менее феноменального оставления его на второй год, прогулов, нескольких краж, постановки на учет и чуть ли не уголовной ответственности за живодерство.
Он скатился быстро. Обычно хорошие мальчики попадают в плохую компанию и сворачивают не на тот путь, а вот Севка ее основал.
Разве не он начал устраивать разборки за район?
Распивать на детских площадках?
Не он ли, Севка, по приколу зимой чуть не выбил глаз своему бывшему однокласснику?
Откуда он появился во дворе, таком далеком от школы, которую он бросил год назад? С двумя друзьями, возвышавшимися над ним — а он сам так и остался коротышкой – с одинаковыми лицами и подозрительно красными глазами?
Они проходили рядом.
— Ого, — Севка случайно посмотрел наверх и увидел меня среди листвы. – Смотрите, пасаны, — он указал в меня пальцем и загоготал, — бе-елка!
А потом начался цирк. Бутылка «Миринды», соглашусь, не очень подходит для метания – особенно двухлитровая, почти полная. Зато если ее открыть, то цели достигает если не она, то хотя бы ее содержимое.
Но она долетела. До головы. Я инстинктивно разжала руки и поднесла к лицу… и потеряла равновесие. Начала падать.
Упала.
Если два дебила – это сила, то три – сила в полуторной степени, простая математика. Севка математику не знал, зато знал толк в развлечениях: а что может быть веселее, чем вылить всю «Миринду» на человека окончательно?
А потом они усвистели, пока я пыталась собраться в кучку после приземления. Хорошо еще, что встретила объятия земли не головой, а руками. Возможно, даже ничего не сломала.
Я, стиснув зубы, полоскаю одежду. Тело ноет, но радуйся, дорогая, что все обошлось.
Севка – отброс.
*
И снова первое сентября. Иду по улице в новой форме, в одной руке – сумка для учеников, в другой – букет гордо поднятых гладиолусов. Я – одиннадцатиклассница!
Сердце ликует, мне даже не грустно от того, что кончилось лето. Здравствуй, школа, ЕГЭ, будь оно трижды проклято, привет, мои друзья!
Я протискиваюсь сквозь плотную толпу первоклашек к своему 11 «Б». Мы — в полном составе, уже сплотившийся коллектив, я просто лопаюсь от любви к этим людям. Да, привет, Андрей, Адель и Карина, привет, Софья, здравствуйте, учителя! Я пристраиваюсь рядом с подругой и обрушиваю на нее весь поток новостей, скопившихся за лето: она уезжал в деревню и была совсем не в куре того, что…
— А помнишь Бурмистрова? – я оборачиваюсь на разговор двух мальчишек из десятого класса – лопоухого и очкастого, стоящих сзади меня.
— Это кто такой еще?
— Ну, до восьмого в параллельном классе проучился, его на второй год еще оставляли. Севка звали.
— Щербатый был такой, да?
— Ага.
— Так что?
— Так уже ничего. Убили его. Неделю назад поцапался с одним перцем – он узнал его, этот перец отца Севкиного пять лет назад на иглу посадил. У него после этого вся жизнь под откос пошла. Севка пригрозил сдать, говорил, ему терять нечего – везде, считай, примелькался, разве что не сидел еще. В психушку чуть не отправили раз, его даже Степашка наша расписала – жуть, не то, что остальные психработнички. Сбежал. А как начал угрожать, тот перец быстро смекнул, что к чему, а потом башку ломом проломил. Не знаю даже, как подловил, Севка-то очень подозрительный был – особенно после зависимости отца стал таким.
Я не слышу, что отвечает собеседник лопоухого. Звон поднимается вокруг и треск, и это – не из репродуктора на стене школы, откуда только что доносились веселые песни про первое сентября.
Я слышу треск. И хруст.
Падают гладиолусы из опущенной руки.
Хрустит мое эго.
