XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Есть у меня одна знакомая. Очаровательная девушка. Она выделяется ярким пятном из толпы и светит как солнце. Есть в ней что-то такое, что не получается описать одним словом. Мы встретились с ней, после долгих пяти лет разлуки. Я, признаться, не узнала её: гордая, уверенная, искрящаяся счастьем, как фейерверк, и поставившая перед собой определенную цель жизни. Меня это поразило до глубины души. Из искреннего любопытства ее спросила:

— Как ты так изменилась?! Так разительно, так серьёзно, я помню тебя совсем другой.

Улыбка исчезла с её губ, посерьезнели светлые, как безоблачное небо, глаза:

— Ты точно хочешь это услышать?

Я кивнула, предвкушая интересный рассказ.

— Слушай, только пообещай мне, – она схватила мои руки и крепко сжала, — пообещай, что не отвернёшься от меня.

Я снова кивнула. Она откинулась на спинку стула, вздохнула и начала рассказ.

— Я почти всю жизнь была одна. Без друзей. Сверстники меня избегали (а некоторые продолжают избегать до сих пор). Меня мучил вопрос: почему? Что со мной не так? Долго копаясь в себе, находила ответ за ответом. И нашла свою особенность, — она оборвала себя на полуслове. — Давай с самого начала. Я ничем не отличалась от других детей. Но была слишком молчалива. При виде незнакомых взрослых, с которыми мне необходимо было контактировать, внутри поднимался иррациональный страх. Я молчала. Каждый раз, когда вспоминаю этот эпизод, в голове стучит набатом вопрос: почему? Что заставило меня, маленького ребенка замолчать? Не помню, чтобы закатывала скандалы или истерики. Не умею. Я привыкла смотреть на эмоции других, но сама не привыкла говорить о них. Тогда я ещё не знала, во что это выльется, – тяжёлый вздох, она отвернулась к панорамному окну кафе. – От воспоминаний начальной и средний школы осталась только мутная вода. Помню только, что я стала отличаться своей верой в лучшее. А больше… Воспоминаний нет, все осталось на уровне ощущений. Чувство жуткой усталости. Тяжесть век по утрам, страх, что на тебя будут показывать пальцем и желание не отличаться ничем. А потом… Буйным цветом расцвел переходный возраст, явив свою красоту. В один прекрасный день в груди вспыхнуло пламя, которое полыхает огромным пожаром до сих пор — дерзость.

Ее губы растянулись в улыбке, в глазах заплясали языки внутреннего огня.

– Нас учат писать так, как надо, я, транжиря слова, пишу и говорю так, как считаю нужным. Но полно, я отклонилась. Но не только школа сыграла свою роль. В возрасте четырёх лет меня отдали на танцы, а с девяти до шестнадцати я танцевала в основном составе, моталась по новосибирским домам культуры и городам нашей родины на выступления. Родители говорят: будет что вспомнить хорошего. Хорошего?.. Я не помню ничего. Меня переводили из одной группы в другую к девочкам постарше. Я не прижилась нигде. Ни со старшими, ни с младшими. В 2024-ом году нас объединили, сделав одну группу. На уровне подсознательных кошмарных ощущений остался страх за поступки, слова, мысли. Страх своей индивидуальности. Подавление эмоций, потом это вырвалось нервным срывом на фоне экзаменов. Страх ошибок, наступающий на пятки и преследующий меня до сих пор. Адская усталость. Дикие разрывающие боли. И постоянное метание, как на качелях, от «ненавижу тебя, гори синим пламенем» до «обожаю, вы мой самый любимый преподаватель», – последние слова были произнесены так приторно, что стало отвратно. Самое, пожалуй, страшное, что на этих качелях тебя раскачивается взрослый человек, который старше тебя на кучу лет! Страшно… Чувство собственного бессилия отпечаталось. Нет… оставило глубокую незаживающую рану. Рану понимания, что тебе никто не поверит, не докажет, ничего не сделает.

— А родители?.. Что они?

— Я ничего не говорила. Зачем? У них своих проблем полно. К тому же, я никогда не была с ними в доверительных отношениях, они мне не друзья.

Мы замолчали.

— Так что про Елену? – робко спросила я, чувствуя себя виноватой за некорректный вопрос. – Что ещё она делала?

— Она… Жалуясь на нехватку времени, она проводила нам «лекции», на которых рассказывала истории из жизни или просто пыталась выправить наши жизненные ориентиры, так сказать «наставляла на путь истинный», шутила ужасные несмешные шутки и также не смешно подкалывала нас по поводу жизни, мальчиков и отношений, но нам было всё равно. А на любое ответное закатывание глаз, сразу же предъявляют претензию, и вы расписываетесь в своей неблагодарности такой великой ей. Из этих монологов я не помнила ничего, но каждый раз оставалось желание нырнуть в серную кислоту, чтобы слезла кожа. И было там всё же что-то, потому что я не переношу лжецов и лицемеров, хотя сама могу лгать, но предпочитаю этого не делать. Лицемерие у нас это доходило до смешного. Девочка одна, на занятиях кивала и преданно смотрела Елене в глаза. Однако стоило закрыть дверь в раздевалку, она начинала ругаться хуже сапожника, первая же перемывала ей кости, и первая же знала обо всех её злоключениях.

Тут она рассмеялась. Воспоминание доставило ей моральное удовлетворение.

– Знаешь, в атмосфере абсолютного контроля человек в любом случае будет искать способы протеста. Но когда твой внешний вид строго контролируется, а одежда представляет собой цельный купальник и шорты из эластана, – она дернула плечами, я почувствовала, как мурашки пробежали по спине, – в этой добровольной тюрьме остаются только мысли. Последнее место, куда не может никто дотянуться. Самое важное, самое личное я хранила здесь, в самом дальнем уголке души, это только моё и только для меня, в особенно тяжёлых случаях я перебирала их, это успокаивало, но ненадолго, ничего не может успокоить тебя и твою психику, находящуюся в постоянном нервном напряжении. Итак, моим протестом стала не читаемость. «Стеклянные глаза», как она говорила. Извините меня, но не я виновата в том, что вы подселили мне ненависть к собственной улыбке, из-за чего я не улыбалась вообще…

— Сколько лет тебе было? – вопрос прозвучал глухо.

— Девять, — ответила, и будто ничего не случилось продолжила. — Не ей знать, что у меня в голове. Не её ума это дело. Если она мне что-то говорила, я смотрела в одну точку, не запоминала ничего, да это и не нужно. Большинство слов не несёт смысловой нагрузки.

— А что же насчёт индивидуальности? Все же актеры и всё такое прочее… Она расхохоталась, чем обратила на себя внимание других посетителей, но через мгновение, смеха как не бывало, острый взгляд резанул по самой душе.

— Ах, увольте! Не слышала ничего смешнее. Здесь нет места эксперименту. Ты можешь выражать свою индивидуальность, но только в строго ограниченных рамках. И рамки эти для каждого разные. Ты не знаешь, как они меняются, ты их обнаружишь в самый неподходящий момент. Споткнёшься и, упав, разобьёшь лицо. Как мы с тобой прекрасно знаем, лишение индивидуальности — способ управления массами. Было ли это все специально или она перенесла то, что видела в училище на нас? Я не знаю. Знаю одно — поступать так нельзя. Только в моих силах переварить этот ужас, эту боль и изменить — не поддаваться ей, не вести себя так. Может, у меня получится сделать мир немного лучше? – она снова взглянула в окно.

— А… Как же… — я не могла собраться мыслями, она смотрела холодным насмешливым взглядом. Непонятно над кем смеялась: надо мной или над системой, в которой выросла? – Ты говорила боль. Она тоже…

– Всё было, всё! Могу описать, может запишешь, кому-нибудь передашь, в статье опубликуешь, — вздохнула и, не дожидаясь ответа, продолжила. — Ты поднимаешься по спирали. Все выше и выше. За спиной только чернота и пустота. Каждая ступенька-день даётся с огромным трудом. Не хочешь ничего, действуешь на автомате. Хотя нет… Лгу. Есть одно желание: свалиться с этой лестницы, кануть в темноту и сломать себе шею. Но шагнуть самостоятельно страшно. У меня не хватило сил, может и к лучшему. Время покажет.

Она замолчала, я сидела, боясь пошевелиться и сбить её с мысли.

— В десятом мне всё надоело, – продолжила она безразлично. – Какая разница, если класс, в котором я оказалась — болото, где никому ничего не надо? Как я была бы рада вытерпеть до окончания школы, никого не трогая, никому не делая зла. Если было бы только одно безразличие, но… Нет. Ты когда-нибудь переживала “слив” твоего секрета? Когда все ходят, смеются, тыкают пальцем, шушукаются за спиной? Нет? Твоё счастье. Это тяжело, ничего с того момента не осталось. Память затерла все, ради благосостояния психики. Одно короткое: «посмейтесь» и ссылка на аккаунт с фанфиками. Они смеялись, потом травили, унижали, оскорбляли. Под сердцем ношу надежду, что будет лучше в университете. Но даже если нет, мне не привыкать, главное, чтобы вещи не портили.

«Какой кошмар! Какой ужас! Надо что-то делать!» — скажешь ты. «А что можно сделать?» — отвечу тебе я. Травля сложно доказуема. Если нет испорченных вещей, синяков, видео — ничего не произошло. Никто ничего не может сделать. Снова… никто ничего не сделает. Это печально.

Она снова замолчала, помешивая ложечкой чай. Весеннее солнце приближалось к зениту, пробивалось через стекло и теплыми ласкающими лучами ложилось на нас.

— Ну хватит. Хватит нагонять тоску. Осталось всего ничего. — Она достала фотоаппарат и сфотографировала залитую солнцем улицу. — Любой кошмар заканчивается, закончится и мой. И я свободна! — она повернула лицо к солнцу, — Свобода… Однажды вкусив ее сладость, не забудешь никогда. Как яблоко, которое я сама выращивала долгие годы, и пришло время его попробовать. Сладкий теплый сок течет по губам. Сладость. Так выглядит свобода. Я выращивала ее, как выращивают крылья, чтобы взмахнуть и улететь раз и навсегда, — на губах снова растеклась нежная спокойная улыбка. Ей было хорошо.

—Возможно, мое одиночество проистекает из моей самостоятельности, независимости. Да… Какая разница? Нет ничего хуже, чем быть серой мышью.

Некоторое время мы сидели молча. Меня переполняли противоречивые чувства. Она улыбалась ярче солнца, кричала, хохотала громче всех, пускалась в опасные авантюры, и всё это время носила такие неподъёмные в своей тяжести секреты.

— Правду говорят… самые печальные люди улыбаются ярче всех.

— Не могу не согласиться. Но, с другой стороны, — это то, что наполнило меня. Этот бунт дал мне сил жить и продолжать бороться, неизвестно, чтобы со мной было. Можно сказать, — она отпила чай и повернула голову, подставляя лицо лучам, — это моя особенность.