XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
«…А дальше – дальше море…»
И. Бродский
В лабиринте съежившихся панелек, среди фонарей-истуканов прогуливался я в один из вечеров. Это был тот вечер, когда ветер с животной яростью сдувал плакаты, ларьки и прохожих, а небо чернело, и город тонул в тени неестественно рано. Наша провинция никогда не отличалась от любой другой ни замысловатостью архитектурных форм, ни хотя бы и намеком на жизнь, стремящуюся вдаль, вперёд – куда-нибудь к морю! Все здесь было спокойно, и жизнь эта проходила своим безмятежным шагом год за годом. Да так и прошла мимо — призрачное воспоминание о прошлом.
Так, я плутал среди серых от недавно прошедшего дождя, индифферентных пятиэтажек. Они глядели почерневшими глазами и провожали иного прохожего непонимающим взглядом. А если и зажигались – то тускловатым светом. Я иногда заглядывал в них, но чаще пробегал мимо. Я искал уединения, а белокирпичные недоразумения словно бы нашептывали вслед: «Что же ты смотришь? Не найдёшь, не найдёшь…».
Тогда я шёл прямо, не глядя по сторонам. Пыль под ногами взбивалась. И, признаться, мне всегда были отвратительны глубинки провинции, однако в этот вечер мое внимание привлекла обыденная, но непривычная и как-то выбивающаяся из вереницы легковесных будней вещь.
На одной из площадей уже давно пылилось чёрное, потрескавшееся фортепиано. Его будто и не существовало прежде: люди пробегали рядом, мимо, почти сквозь него. Бывало, на нем бренчал какой-нибудь приезжий и хохотал, а вспышка то и дело сверкала. Или бил по клавишам ребёнок и тут же убегал.
Теперь же на банкетке, пошатываясь, сидел не молодой, но ещё не слишком потрёпанный временем музыкант. Он перебирал клавиши и с каким-то стеклянным взглядом смотрел изредка на людей. Играл, кажется, Эрика Сати, какую-то из его gnossiennes. Музыка растворялась в толпе, и звуки ее можно было сравнить разве что с шепотом или…бьющимся о скалы морем? Реприза. Другая. Тишина.
Ти-ши-на. Кричащая и раскатывающаяся по всей площади эхом раздавалась над облезлыми ларьками с овощами и желтыми стеклами, над погашённым универмагом, у которого выросла конфигурация из темных силуэтов. Оттуда раздавался звон стекла. Но и тот вскоре затих, и в воздухе нависла своеобразная пустота. Она проникла во все: в лица людей, в их движения, в эти правильные движения. Мчались маршрутки, и скользили по дорогам пешеходы, нагружённые пакетами, рюкзаками и обыкновенными кожаными сумками. Я шёл дальше.
От мерзкого ледяного ветра тело дрожало так, что едва ли можно было заговорить, и зубы, словно отплясывая чечётку, стучали и стучали.
Я был бы нисколько не рад встрече какого-нибудь давнего знакомого в этих местах: их я покинул около года назад, и перипетийные изменения в наших жизнях сделали из старых добрых друзей если не приятелей, то сторонящихся друг друга незнакомцев. Нити растягивались, трещали и, наконец, разрывались. А все, что могло бы напомнить о былых сплетениях – аватарки в сетях.
Та новая жизнь – кода. И я потерялся в ее трансцендентных загадках, как среди вот этих туповато глядящих домов и ползущих в квартиры их жителей. Кому какое дело до Сати? Или до вот этой вазы на окне? Цветы ведь все равно будут догнивать свои дни с банкой от консервов в чёрном мешке…Шшш…
Шёпот, глуховатый шум в стороне заглушили шум в голове. Затем тишина, и снова, снова невнятное шипение. В нос врезался соленоватый запах, и ветер хлыстнул лицо. Я увидел за домом всеобъемлющую черноту. Горизонт стерся.
О камни бешено бились волны. Они перепрыгивали друг друга, толкались, лишь бы прыгнуть выше, выскочить, обойти, сломать и быть не хуже других таких же. Все повторялось, и в этой ассимиляции волн я находил то ли спокойствие, то ли ужас безмятежности. Все повторялось. И, бросив в песок окурок, семенил обратно, в гнездо из панелек прохожий-одиночка. Все повторялось и все было так, как эта вода, как музыка Эрик…А я ведь все-таки вспомнил название – Gnossienne No.3.
