Лорд Генри поднял брови и в изумлении посмотрел на него сквозь прозрачно-голубые завитки дыма, причудливыми кольцами поднимавшиеся от его папиросы, пропитанной опиумом.
— Вы её не выставите? Да почему же, милейший? По какой причине? Какие вы, художники, странные люди! Вы всё на свете готовы отдать за то, чтобы добиться известности; а как только вы её добьётесь, вы стараетесь от неё отречься. Это, по-моему, глупо, ведь хуже, чем когда о тебе говорят, бывает только тогда, когда о тебе молчат. А такой портрет, как этот, поставил бы вас выше всех молодых художников Англии, а старым внушил бы чувство зависти, если только старики вообще способны на какие-нибудь чувства.
— Я знаю, что вы будете надо мною смеяться, — ответил художник, — но я, право, не могу выставить этот портрет, я вложил в него слишком много самого себя.
Лорд Генри вытянулся на диване и засмеялся.
— Да, я знал, что вы будете смеяться, но, тем не менее, это правда.
— Слишком много самого себя? Боже ты мой, Бэзил, я и не замечал в тебе такого тщеславия. Я вообще не вижу сходства между твоим суровым, волевым лицом, чёрными, как дёготь, волосами и этим молодым Адонисом, который, кажется, создан из слоновой кости и лепестков роз. Понимаешь, мой дорогой Бэзил, он же Нарцисс, а ты – ну, у тебя, конечно, умное выражение лица и всё такое. Но красота, истинная красота заканчивается там, где проявляется интеллект. Интеллект уже можно считать некоторым отклонением, он нарушает строение лица. В момент, когда человек только начинает мыслить, его лицо преобразуется в один сплошной нос, или лоб, или ещё чего пострашнее. Ты только взгляни на успешных учёных или других деятелей сферы умственного труда.
Какая же у них омерзительная внешность! Ну, конечно, единственное исключение — это церковь, священнослужители. Но в церкви они и не должны думать. Епископ в восемьдесят лет продолжает вещать то же самое, что ему велели говорить, когда он был восемнадцатилетним юнцом, и поэтому неудивительно, что сейчас он выглядит изумительно. Твой загадочный молодой друг, чьё имя ты всё никак не хочешь назвать мне, но чей портрет меня так завораживает, никогда не думает. Я в этом абсолютно уверен. Он – прелестное безмозглое создание, которое следует иметь при себе зимой, когда нет цветов, чтобы радовать взор, и летом, чтобы охладить разум. Не обольщайся, Бэзил: ты ни капли на него не похож.
– Ты не понимаешь меня, Гарри, – ответил художник. – Конечно, я выгляжу совсем не как он. Я это чётко осознаю. По правде, я бы и не хотел быть похожим на него. Ты сомневаешься? Я говорю вполне искренне. Людей, которые так отличаются физически или умственно, преследуют несчастья; такие несчастья на протяжении всей истории ставят королей на колени. Лучше не отличаться от других. Дураки и уроды живут лучше всех. Они могут спокойно сидеть, сложа руки. Они никогда не испытывали ни побед, ни поражений. Они живут так, как стоило бы жить нам всем: они абсолютно равнодушны ко всему, их ничего не беспокоит. Они не делают зла другим и не получают его в ответ. Твой статус и богатство, Гарри, мой ум, каким бы он ни был, мои картины, сколько бы они ни стоили, красота Дориана Грея – за всё это, что подарил нам Господь, нам придется страдать, мучительно страдать.
Lord Henry elevated his eyebrows and looked at him in amazement through the thin blue wreaths of smoke that curled up in such fanciful whorls from his heavy, opium-tainted cigarette.
«Not send it anywhere? My dear fellow, why? Have you any reason? What odd chaps you painters are! You do anything in the world to gain a reputation. As soon as you have one, you seem to want to throw it away. It is silly of you, for there is only one thing in the world worse than being talked about, and that is not being talked about. A portrait like this would set you far above all the young men in England, and make the old men quite jealous, if old men are ever capable of any emotion.»
«I know you will laugh at me,» he replied, «but I really can’t exhibit it. I have put too much of myself into it.»
Lord Henry stretched himself out on the divan and laughed.
«Yes, I knew you would; but it is quite true, all the same.»
«Too much of yourself in it! Upon my word, Basil, I didn’t know you were so vain; and I really can’t see any resemblance between you, with your rugged strong face and your coal-black hair, and this young Adonis, who looks as if he was made out of ivory and rose-leaves. Why, my dear Basil, he is a Narcissus, and you — well, of course you have an intellectual expression and all that. But beauty, real beauty, ends where an intellectual expression begins. Intellect is in itself a mode of exaggeration, and destroys the harmony of any face. The moment one sits down to think, one becomes all nose, or all forehead, or something horrid. Look at the successful men in any of the learned professions.
How perfectly hideous they are! Except, of course, in the Church. But then in the Church they don’t think. A bishop keeps on saying at the age of eighty what he was told to say when he was a boy of eighteen, and as a natural consequence he always looks absolutely delightful. Your mysterious young friend, whose name you have never told me, but whose picture really fascinates me, never thinks. I feel quite sure of that. He is some brainless beautiful creature who should be always here in winter when we have no flowers to look at, and always here in summer when we want something to chill our intelligence. Don’t flatter yourself, Basil: you are not in the least like him.»
«You don’t understand me, Harry,» answered the artist. «Of course I am not like him. I know that perfectly well. Indeed, I should be sorry to look like him. You shrug your shoulders? I am telling you the truth. There is a fatality about all physical and intellectual distinction, the sort of fatality that seems to dog through history the faltering steps of kings. It is better not to be different from one’s fellows. The ugly and the stupid have the best of it in this world. They can sit at their ease and gape at the play. If they know nothing of victory, they are at least spared the knowledge of defeat. They live as we all should live — undisturbed, indifferent, and without disquiet. They neither bring ruin upon others, nor ever receive it from alien hands. Your rank and wealth, Harry; my brains, such as they are — my art, whatever it may be worth; Dorian Gray’s good looks — we shall all suffer for what the gods have given us, suffer terribly.»
