Ночь ведь обычно стоит. Иногда случается ей медленно плыть вместе с тонкими тучками, и луна светит так ярко, что тучки эти подчас, кажется, заплывают прямо за нее, да там и таятся. Если ночь оказывается жаркой, поднимается — куда-то… К утру совсем сходит наверх — потому что живет наоборот. И никогда ночь не скачет серебристым знобящим галопом — не должно быть так на свете. Но человек предполагает, а Бог располагает: стояли звезды, вбитый в землю частокол, — колосья колыхать ветер не смел, — и часы на его руке уже ——
Маше мерещилась мелодия: мерцали цикады, цокотали мелкие шестерни домкратов. Презрели вьюгу, а вьюга — теплое лето, и летали снежинки, и тлело где-то внутри — конечно, не здесь. И так холодно было, и даже настойка деда Матвея, которую он наливал всем решившимся, — не согревала. Но все это было только у Маши в сердце и едва отражалось в яви неощутимою дрожью губ и тонким стуком зубов. А снаружи…
Мерцали цикады, цокотали мелкие шестерни домкратов.
— Денка! Пора, — позвал Андрей. Он остановился, пристально посмотрел на Дениса с секунду и улыбнулся — почти незаметно, шутливо с виду. Его голос прозвучал совсем робко: — Идем в облака.
За этой ненастоящей улыбкой Маше почудились горечь и покорность. Она должна была стать последней. Они все так улыбались. Они все так говорили. Андрей, будто стесняясь, опустил глаза, развернулся и шатким шагом побрел к полосе, не отрывая взгляда от сухой неразбуженной травы.
Маша вцепилась в рукав совсем бесцветной в этой темени гимнастерки Дениса. Он уже хотел разворачиваться, но вдруг не стал. Его голубые глаза сверкнули в одиноком нечаянном блике прожектора. Сейчас они выглядели совершенно невероятными — как васильковый полдень.
— Почему?.. — совсем тихо спросила Маша, но Денис все равно услышал:
— Что — почему? — едва ли громче переспросил он.
— Почему каждый раз, когда вы так говорите!.. — ее голос сорвался на болезненный, клейкий и колючий горлу крик, — никто не возвращается?! — Денис вздрогнул, его губы, кажется, хотели разомкнуться, и вдруг он улыбнулся — так же, как Андрей. Они не умели иначе. Одинокая слезинка тугим и звенящим бликом покатилась по Машиной щеке.
— Действительно, — проговорил Денис, — не возвращаются. Даже их машины не приземляются в этой степи.
— Что? — опешила Маша. Эти слова прозвучали для нее чужой речью. Речью, в которую она не могла поверить.
— Они навсегда остаются в небе. И знаешь, я ведь даже… завидую им. — Денис наклонился, и его лицо оказалось совсем близко, так что их с Машей носы стали едва ощутимо соприкасаться. — Ты меня понимаешь?
— Завидуешь? — беззвучно шелохнулись губы Маши. Денис знал ее так хорошо, что все равно смог понять:
— Только вообрази: никогда не упасть…
Так не бывает. Он не может… Должно ведь непокрыто под невыносимым солнцем, а не в этой умершей ночи́. Все неправда! ужасный, несусветный, жуткий сон! Кошмар, от которого ты никогда ——
Пальцы Маши тонко дрожали, крепко держа сизую ткань краешка рукава. Денис положил ладонь на Машино плечо. Выскользнул из рук.
— Останься, хотя бы еще ненадолго…
— Маш…
— Почему?! — снова выкрикнула Маша, отпрянув от Дениса. Она часто-часто заморгала, пытаясь скрыть так и подступавшие к глазам слезы. — Зачем вы уходите? — Даже слабый ветерок затих, чтобы эту мольбу могли услышать все. Денис стоял молча, но вдруг, негромко, с замершим дыханием, как если бы расслышал далекие стоны пастушьих свирелей и боялся их перебить, проговорил:
— Небо зовет. — От этих слов все внутри Маши дрогнуло, оказалось проколото двумя незримыми иглами. Денис смотрел куда-то сквозь нее, даже немного выше Машиной макушки — как будто пытаясь заглянуть за горизонт и увидеть там… — Оно хочет, чтобы мы встречали рассвет с ним на равных. Ты меня понимаешь? — Денис снова перевел взгляд на Машу, и он, этот взгляд широких блестевших зрачков, показался ей пугающей вышиной, она отшатнулась от Дениса — едва не потеряла равновесие.
— Я… нет. Я не понимаю… — С огромным усилием, точно вытягивая из легких тяжелый груз, произнесла Маша. Эти слова ей было сказать страшнее всего.
— Тогда… — Денис посмотрел снова куда-то за горизонт. — Веришь?
— Верю?
— Моим словам — мне. — Денис, казалось, заглядывал не в Машины глаза, а куда-то глубже — пытался разглядеть отражения звездочек в черном небе зрачков. — Ты мне веришь?
— Вы не идете в облака, — всхлипнула Маша. — Вы уходите, чтоб больше никогда не возвращаться! — Ее ровные брови теперь изогнулись наверх, и мелко подрагивал подбородок. — Но ты… Ты поклянись вернуться! И только если вернешься, я…
Денис несколько мгновений пристально смотрел на Машу так, словно в этот момент впервые увидел в каком-то новом, непостижимом глазу цвете, и вдруг порывисто обнял ее и жарко зашептал на ухо едва различимые слова. «Каждый раз… Я клянусь возвращаться… каждый раз. Покуда летаем, всегда возвращаться, — разобрала Маша, запоздало осознавая нескончаемость этого возвращения, его лишенность всякого завершения, всякого… — глагола».
Так же быстро отстранился от нее Денис, разворачиваясь. И Маша ничего не могла сказать ему вслед. Ведь теперь он казался ей небом, которое она так хотела ненавидеть, но почему-то не могла. Ее глаза смотрели на него не любя, не прощаясь, не узнавая.
***
Они вышли бы в воздух, даже если у самолетов не было крыльев. Нельзя было иначе. Так случалось с каждым: тяжелый гул, который никто кроме них не мог услыхать. И тогда они шли в облака. В который раз шли. В который раз был полет, и двигатель трескотал.
Денис огляделся, выискивая в воздухе фашистские крестики из четырех уголков.
— Совсем никого, — прошептал он.
За ее русыми кудрями… то было солнце? А может, только приятный сон? В том сне оставаться навсегда: вот так целую вечность в этом темном поле у полосы, или со свечкой читать ей вслух, или вместе в высокой траве, или… только бы снова не звало небо. И не могло оно звать просто так — никогда не бывало, чтобы… Наверное, слишком низко. Ресницы, как пушинки одуванчиков — только ветерок, они ввысь. И каждый вылет плачет, тогда они слипаются, и больше не пушинки. Кувшинки — розовые лепестки. Хоть бы больше так никогда…
Денис бросил взгляд на приборы. Четыре километра — да, слишком. Ручку аккуратно на себя. Опять Андрей — знает же, что примета плохая, зачем только ляпнул. И снова что только нашло. Завидую? Как не —— Что еще было сказать? Не поймет. А нужно? Так часто заменяем настоящее понимание верой… Если бьет молния или воет ветер — Зевс, Эол. И план наступления придумывает Афина. Наверное. Волну усыпляет Нерей — это у моряков. И самолет летает, подвешенный за незримую ниточку к вон той звездочке… или к небу. Все же к небу — оно ведь зовет. Вот бы эту ниточку перерезать — не самолет подвешен, а я…
Краем глаза Денис заметил странное движение — так быстро… не облака. Он повернул голову. Одноэтажный, сто двенадцатый. И еще, три, шесть… Почему не стреляют? Лучше бы не поверила. Столько глупостей. Отчего? Так всегда, когда перед вылетом. Потому что страшно. Все боятся, вот старик Матвей и…
Денис дернул самолет в сторону, стараясь уйти сначала вбок, а потом… куда? Обратно нельзя — чтобы не узнали. Нужно куда-то… Впереди забрезжил серебристый свет — туда. За этим ведь позвало… Крестики тоже двинулись вбок — качнулись. Ниточка одна. Хотят запутать, в узел, потом — петлю… Разрублю — не видать вам мира. Не успел прочитать: хоть небо услышит. Может быть, расскажет.
Я — свобода неземная,
Часть от части,
Кромка льда.
Денис крепче схватился за ручку самолета и с силой потянул на себя. Нос совсем наверх. Скоро станет холодно. Тонкая ключица с этой глупой царапиной так жмется. Когда дождь, ее горячий висок у меня на плече…
Без конца и без начала
Будем вместе:
Ты да я.
Крестики тоже захотели подняться — пускай. На востоке стало сине, но горизонт не было видно за облаками… или то лишь дымка дали? Еще круче ввысь. Руки Дениса задрожали, он стал дышать часто и прерывисто — уже совсем мало воздуха.
Повидали мы немало.
Было больно —
Не беда.
Так хочется вернуться… Туда, и снова эти ладошки, два косых позвонка на шее, родинка на внутренней стороне бедра, —— Чтобы поверила. Сквозь вой эта колыбельная. Как будто мать баюкает дитя. Лазурная нежная мать. Хоть бы крикнуть, хоть бы написать… В белую пелену, она как перина, как реснички, как неощутимый пушок на ее подбородке…
На глаза накинь забрало:
Летим к звездам —
Вверх, любя.
Пронзают крылья облака. И неясно, что оказывается пронзено. Конечно, облака… Но, может быть, и крылья? Мы живы, только пока летаем. Пока можем пронзить эту гладь.
Двигатель заглох: не бывает так тихо. Больше никаких крестиков. И совсем невесомо все это… Так светло. О чем хотело спросить? Кто-то должен возвращаться… Навсегда. Надеюсь, поверит. На равных.
Восставало пурпурное солнце.
