XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Май. Моросящий дождь, обнимающий лепестки бабушкиной сирени, сползающий на глаза весенний берет, большая теплая дедушкина рука, крепко держащая мою детскую маленькую, широко раскрытые от удивления глаза, которые с любопытством рассматривают толпу, собравшуюся в конце парка.
-Молодцы, всё село пришло, — говорит дедушка, а я смотрю на него снизу вверх, силясь понять, куда это «село пришло». Не понимаю, но не спрашиваю. Нельзя спрашивать, потому что я уже большая (мне целых четыре исполнилось зимой) и на мне новые сандалии с цветочками. Очень глупо ничего не понимать, когда на тебе новые сандалии, особенно если они с цветочками.
Мы подходим к пестрой толпе, наполненной воздушными шарами, букетами первых весенних цветов и праздничным гулом. Ну ладно, здесь быть большой уже нет никакого смысла, и я прошу дедушку взять меня на руки. Мы пришли на «парад в честь дня Победы». Так, вроде, говорила мама, когда вплетала мне дома белые ленты-банты в косички. Теперь я вспомнила это название, которое припоминала от самого дома, потому что нарядная женщина с микрофоном его повторила. А потом громом грянули огромные своды звучной, торжественной музыки и самые маленькие школьники стали дарить старикам (нарядная женщина назвала их ветеранами), сидящим на рядах стульев из Дома культуры, цветы. Отчетливо помню необыкновенную улыбку одной бабушки, которой девочка с двумя маленькими хвостиками подарила букет тюльпанов. «Наверное, она ее внучка»,-подумала я. Помню еще дедушкину руку с часами, которой он поддерживал меня за плечи, чтобы я не завалилась в сторону. И кружащую в небе, над всей этой громадной музыкой, стайку голубей. А больше ничего не помню. Забавная детская память, в которую вмещаются и такие большие вещи, как теплая улыбка, и такие маленькие, как сандалии с цветочками, а остальной большой, наверняка наполненный событиями день просто не находит в ней для себя места.
Два года спустя вновь парад на той же площади. Я уже не с семьей, а с другими детьми — своими будущими одноклассниками. Нас, как подготовительный класс, привел стайкой цыплят воспитатель. Стоим плечо к плечу, внимательно смотрим на настоящих школьников, крепко прижимаем к курткам самодельных бумажных голубей и букеты цветов. Теперь наша очередь вручать их ветеранам. Дарю ветви сирени той самой бабушке, которая улыбалась своей внучке. Мне она почему-то улыбнулась также тепло. Но у меня и так две бабушки, а три бабушки у человека не бывает, значит, она не моя. Но почему же такая греющая улыбка и горящие добром глаза? Только сейчас я понимаю, что она просто была счастлива.
Хмуро в море-океане,
Пляшут волны там и тут.
Корабли идут в тумане,
Нашу землю стерегут, — бойко заканчиваю я стихотворение, оглядываю залитый зимним солнцем кабинет рисования, конкурс чтецов в честь 23 февраля, второй класс, старательно выученное стихотворение про моряка в бескозырке, который и в холод, и в бурю (на этих словах делаю особое ударение, когда читаю), и в бурю, и в холод, бережет свою Родину. Первое место среди младшеклассников (нам всем дали первые места) и грамота за него, которая провисела после на холодильнике недели две.
Пасмурный мартовский вечер. Смотрим с папой телевизор. На экране – танковый бой. Люди падают навзничь, грохочущие взрывы спиралями прорезают воздух. Это мой первый в жизни сознательный фильм про войну. Первый раз сталкиваешься с горящими страхом глазами героев, которые не обращают внимания на раны и кровь повсюду. Первый раз мне страшно, хотя вроде и понимаю, что это всего лишь фильм, все равно страшно, бесконечно-бесконечно страшно, до сердца страшно, в сердце и за него. Теперь всегда прячусь в комнату, когда по телевизору начинают показывать войну.
Библиотека. Задумчиво хожу вдоль стройных рядов старых книг. Пахнет пылью и дымом с улицы – жгут старую траву. Пробегаю глазами по почти уже выученным наизусть корешкам книг. Сельская библиотека совсем небольшая, но это совсем не уменьшает ее главного достоинства – какую книгу ты бы ни выбрал, она окажется чудесной и заберет место в твоем сердце. Взгляд останавливается на неприметной бежевой обложке. Я пару раз подмечала ее, но почему-то никогда не брала в руки. Что-то толкает посмотреть название, читаю: «Повесть о настоящем человеке». Больше не думаю, просто беру эту книгу, прихожу домой и читаю, читаю, читаю. В голове строится тот мир. В котором холодно, очень холодно, в котором пробирающийся до костей и уходящий в затылок голод сечет по телу, надрывный, колющий мир, в котором люди (каким это нужно быть человеком!), умудрялись жить. Засердечно страшно, тревожно и больно. Книга становится в ряд с самыми любимыми.
Почти ночь, май, родители где-то в гостях. Сестра весь день учила какое-то длинное-длинное стихотворение и вот наконец закончила. Выпрашиваю у нее эту книгу, пробираюсь в мамину спальню (здесь торжественнее), сажусь на пол, начинаю читать. Роберт Рождественский (забавная фамилия), «Реквием». Почти каждая строчка –вихрем отдается в душе. С такой простой торжественностью они рассказывают о войне: «Есть великое право – пожелать и посметь. Стала вечною славой мгновенная смерть.» Перечитываю поэму несколько раз. Пораженная, полночи не могу заснуть.
А потом – «Баллада о красках». И понимаешь, что война – это когда ты больше не рыжий, больше не темный, вообще никакой. Это когда такое напряжение, что становишься белым. Седым в 20 лет. В 20.
И еще стихотворение. Про мальчика, которого на фронт везет мама – товарищ военный врач. И бабушек, они его жалеют и суют темные калачи. А в конце никому неясно, что у него впереди и длинная-длинная очередь за хлебом. Читаю его перед всем классом, чуть не плача, настолько упало в душу, настолько слова «сорок трудный год» все объясняют, что и слов уже больше не надо.
-Баб, расскажи о прадедушке. Он воевал?
-Да, но про войну рассказывать не любил. Почти ничего и не говорил об этом. Не вспоминать старался. Знаю только, что был радистом и воевал на Курской дуге. И до Берлина дошел. У нас фотография оттуда была, сгорело все в пожаре.
А следом идут действительно интересные рассказы бабушки об отце. Например, как со всего района съезжались к нему чинить радио, а местные мальчишки гурьбой бегали за ним, с просьбой показать, как оно устроено и дать поиграть с шестеренками. Но ни слова о войне, ни слова. Насколько это трудное, неподъемное время, что люди, пережившие его, прячут воспоминания глубоко в сердце и не хотят говорить об этом.
Время, надрывом перерезавшее тысячи жизней, въевшееся в тысячи судеб, выжженное ноющей тоской во взгляде каждого, кому пришлось с ним столкнуться. О войне он говорить не любил. О ней говорило другое. Стихи, песни, его глаза
