Мы с тобой на кухне посидим,
Сладко пахнет белый керосин;
Острый нож да хлеба каравай…
Хочешь, примус туго накачай,
А не то веревок собери
Завязать корзину до зари.
Чтобы нам уехать на вокзал,
Где бы нас никто не отыскал.
О.Мандельштам, 1931.
**
— У меня смены до девяти по будням.
— Я не против погулять ночью.
Если ты (от меня) не устанешь.
**
Сладкие волны волос разбредаются по лицу, невесомый шепот ветра пробегается по мочкам ушей, гладит затылок. Нос глубоко ловит теплый запах цикад и старых кирпичей. Искрящаяся мимолётная полоска света расплескивает крохотную лужу. Одна за одной, проносятся по проспекту визгливым потоком майских жуков. Зябкие коленки отпрыгивают на крошащийся бордюр, плавные пальцы подхватывают парящую белую юбку. Торопливые ступни сбегают по широким каменным ступенькам, цепляются за металлические прутья-канаты , хранят под собой разговорчивую воду.
-Там холодно внизу.- он обхватывает улыбающиеся щеки руками и прячет веселые глаза.
-Не буду купаться, — её ладони шатко облепили перекладину моста. — Ты же не прыгнешь потом.
-Ещё не впитал в себя твою культуру.
Панельки-великаны, праотцы и музы. Высоким маршем они выстраивают свою мерцающую колоннаду, зажигают подслеповатые лампочки-факелы громыхающих кухонь. Редкие фитильки разрезают грустную темноту балконов. Наверху (шея болит) неведомым скоплением толпятся ржавые веточки бесполезных антенн, символов детства.
Его взгляд размеренно устремлен в крошечные громадины бесконечных сплетений кирпичиков и плит. Её взгляд прожигает его: профиль вычерчен жёлтым махровым отблеском сонного фонаря. Теперь как будто горящие, смеющиеся волосы подражают небосводным антеннкам — тянут свои лапки-локоны высоко к звёздам, колышутся на игривом ветерке.
-Всё, теперь моя очередь на тебя глазеть. — скованно улыбаясь, он поймал её сосредоточенные глаза своими.
Она зажмурила веки и, кусая губы и сжав их, развела щёки в улыбке на судорожном вдохе. Мокрые ресницы отлипли друг от друга.
Сильные зрачки впиваются напротив, проникаются радужками.
Они заливисто смеются, оба. Её глаза щурятся, смущённые щеки напрягаются. Его давящие руки закрывают её лопатки, окаймляют прыткие мурашки, прижимают к себе. Они смеются, подбородками на плечах продолжают веселую дрожь, чувствуют тепло.
Звезды разгораются космической пылью, выветривают туманные облака, вытесняют вечернюю черноту, привносят ночную яркость, за которой — неизбежная романтичная промозглость. Добрый ветерок укладывает сухонькие листочки на седую землю. Под чутким надзором старичка-месяца ладони покорно замерзают концами пальцев, нос по-детски жаждет уткнуться в чужую шею, плечи предчувствуют приближение полотна соседней рубашки.
Его украдчивые глаза выискивают пуганное трение её пальчиков.
-Смотри. — останавливается, головой указывает на первое попавшееся — суматошную неоновую дорожку цветочного -, останавливает Её и сгребает ладони в ладони.
-Ловко, — насмешливо улыбается она исподлобья.
Изучающий взгляд блуждает по желтому-розовому-голубоватому-белому в неоне лицу напротив. Макушка в смехе утыкается в его плечо.
-Тебе в самый раз. Надо, чтобы на вывеске было написано про Бар Себа.
Он вдруг смирил голову на ее макушку и сквозь сомкнутые губы запел мелодию фильма.
Неравномерные вдохи и выдохи оседали на ней спокойствием. Его дыхание раздувало спутанные волосы, заставляло глаза засыпать в близком счастье.
-Пойдём ко мне. — его голова чуть приподнялась.
-Как проницательно.
**
-Проходи. — его ладонь неловко обволакивает бронзу ее лопаток.
Квартира тиха как бумага —
Щелчок задвижки, серенький треск стеклянной гирлянды, и комнатка полочек и деревянного стола-подоконника проявилась в желтоватом свечении. Пугливый скромный кроха уткнулся в уголок близ окошка — кажется, деревце лимона. Забытая кружка со следами-царапинами внутри, осадок чая, мирно сопела на краешке стола. Гудел холодильник-верзила, невысокий и гладкий, пожухлый. Кухня — гостеприимная хозяюшка, забегалась во мнимой суете одинокой жизни, засвистела дедушкой Чайником, зашелестела сплетницами-конфетками.
Звездочки-соседки лениво поглядывали сверху.
-Тебе с ромашкой подойдет? Могу мяту бросить. — его пальцы ловко зацепили две глиняные кружки.
-Давай просто мяту, сахар не клади только, — она обхватила коленку. Вторая рука листала сборник Мандельштама с давним гербарием. — Какое твоё любимое?
-Где еловая лапка лежит. — он заботливо укладывал зеленые листочки, лимон и поддавленный имбирь под тягучий мёд в заварник.
-Я ненавижу свет однообразных звёзд…
-Здравствуй, мой давний бред. — кружки приземлились с гулким стуком. Он опустился на стул рядом. — Авторский рецепт.
Люди привыкли сравнивать любовь с электрическими разрядами, «искрами». Когда коленки соприкасаются, это интимнее. Голая легкая кожа скользит по другой такой же: мурашки веером рассыпаются по шее, щеки покалывает.
-Давай я включу какую-нибудь хорошую музыку на телефоне, мы притворимся, что это звучание не режет нам уши, и потанцуем.
Великий пыльный луч бродил по ногам, поднимался, словно по лесенке; пыль оседает жуткой тоской, и она остаётся одна, уже не на этой кухне. Кружит в тишине паркетных отзвуков, тихонько рассыпает глазами слезливую морскую соль.
И ничего не было, и не будет; ночь — только в её мечтательной голове. Нет никакого «Он», только неугасающая зелёная необходимость в рассветной любви.
Квартира тиха как бумага.
