В маленькой, как песчинка, человеческой жизни, независимо от ее размера, плохой день ощущается будто целая вечность, сравнимая со всей необъятной вселенной, где млечные пути — режущая изнутри боль от обиды, а звезды — онемевшие клетки моего организма. Они заставляют меня замирать, как только в мои уши поступает сигнал о том, что мне снова лучше ничего не говорить. Мое дыхание обновляется и хочется закричать так, как кричат
новорожденные младенцы с первым вздохом. Мне неизвестно сколько еще атомов осталось в моей песчинке, но то, что я больше не могу молчать о том, что чувствую — я знаю точно. Жаль, что нельзя просто закрыть глаза, а открыв их, увидеть уже взрослую жизнь, не зависимую от мамы, от школы, чистую, как новый лист, и ей смогу управлять одна я! Может быть, именно эта часть моей песчинки будет играть разными цветами радуги или излучать солнечный свет? Но еще обиднее, чем то, что я не смогу щелчком пальцев перемотать свою жизнь лет так на 10 вперед, только отсутствие гарантии, что во взрослой жизни я смогу говорить о своих чувствах столько, сколько я захочу. Почему неизвестно сколько мне еще терпеть унижения и чувствовать свою бесполезность? Этот вопрос бесполезно задавать даже себе самой, ведь я знаю — я ничего не решаю.
Я никогда не задумывалась, как я буду сама за себя решать, если за меня все время решает кто-то, кто выше меня. Будь то моя мама, учителя, или еще больше — вселенная. А вы верите в теорию переселения души? Может, я расплачиваюсь за поступки прошлых владельцев моей души? И поэтому в моей грудной клетке каждый раз от обиды взрывается кислород? Если это правда так, то я поспешу быть смиренной, лишь бы следующий, кто будет иметь мою душу, не расплачивался за мои поступки. Я не могу поверить, что в прошлой жизни я кому-либо могла сказать: «Лучше ничего не говори». Может и правда лучше ничего не говорить? Лучше ничего не говорить, но тогда кто заговорит со мной? В такие моменты вспоминаю, как в 4 классе на уроках не могла понять принца, который ушел из богатого дворца и стал отшельником, а теперь понимаю. Понимаю и очень хорошо. Теперь и мне порою хочется стать отшельником и молчать. Хочется сомкнуть губы на века и не воспроизводить ни малейшего звука, и наконец, услышать то, что говорит мне вечно палящее глаза солнце, или что шепчет ветер, веселящий мои волосы, или понять мяукающую кошку. Если мир не слышит меня — я буду слушать мир. Чувствуя обиду от того, что остаешься снова один, и никто не хочет тебя слышать, хочется выбежать на улицу, вдохнуть полной грудью и крикнуть. Люди обернутся, косо посмотрят. Ну? Глупо обижаться на прохожих, тем более в своих мыслях. Не важно. Если даже мир тогда не услышит меня — я все равно буду слушать мир.
Я переступаю порог школы. Вахтерша, поворот налево, скамейка, сменка, гардероб, третий этаж. Кабинет 312. Я уверена в своей ловкости и наверняка напишу самостоятельную на четыре, может даже на пять, если времени списать хватит. Звонок. Перед моими глазами листок с формулами кислот, теперь нужно быстро переписать их и подписать название каждой.
— Покажи, как ты написала, — слышу я шепот Ринаты. Я убираю руку, чтобы стали видны записи.
— Быстрее.
Я не вредная, дружба дороже, тем более разве я жертвую своими знаниями? Нет. Я сама списываю и ничего, как кажется, не теряю.
Времени не хватило, и я пропустила два пункта, но на четыре, надеюсь, сойдет. Снова громкий голос учителя, сдаем работы, но в этот раз я не взволнованна, наоборот, мне не терпится увидеть заветную четверку на листочке или в электронном дневнике. Я сдала работу последней из класса, даже не сунула свой листочек на дно стопки — вот на сколько я была уверена в своей списанной работе. Через мгновение слышится раздраженный голос учителя. Ругает … Ругает за то, что ничего не выучили, но я сижу с улыбкой — ведь я- то все написала правильно. Видимо, Надежда Викторовна решила проверить работы прямо на уроке. Я не волнуюсь, но тут слышится моя фамилия.
-Егорова! — послышался совсем не тот голос, который используют, когда хотят похвалить.
— Что? — мой голос уже дрогнул от страха, в эту минуту сердце билось сто ударов в секунду.
— Сложно было формулы и названия кислот выучить?
Я знаю, что учитель говорила спокойно, но для меня ее голос становился непереносимым уровнем шума — зашкаливал сто децибел.
— Нет, нормально, — попытка выдавить уверенный голос была менее удачной, чем я представляла. Еще я пыталась говорить так, будто мне это поможет, и оценка будет высокой.
— А раз нормально, то почему так написано плохо? У тебя уже в начале три ошибки.
Глаза мои округлились, и внутри все перевернулось от того, что я даже списать не могу эту химию. А мне, между прочим, еще в техникум поступать.
— Егорова, два!
Два? Я посмотрела на потолок, прислушалась к звуку люминесцентной лампы и ее последовательному миганию. Два… Работа списана на два. Сегодняшний день был последним, когда я старалась на химии. Рината опустила голову, понимая, что ее ожидает та же участь.
-Выходит, если у тебя два, то и у меня тоже?
Рината прикрыла рукой рот от удивления, что-то ещё бормотала…Тогда за мою оценку она волновалась больше меня.
— А чего она про мою работу ничего не сказала?
Я молчала…Меня, если честно, в этом кабинете не волновало больше ничего.
Работы раздали, на моем листочке красовался красный гусь, а на работе Ринаты четверка… Я судорожно сравнила наши ошибки. У нее написано все! А у меня два номера без ответа и куча ошибок. В ушах оглушающий звон и боль, словно вот-вот разорвет уши, невыносимо болит голова, но мой характер не позволит мне стерпеть. Тут мой глаз зацепился за слово «хлорная» около формулы HCl, но ей это не засчитали за ошибку, а у меня зачеркнули. Я не понимаю, почему ей не засчитали ошибку, хотя понимала, что даже если обращу на это внимание всей школы, то никто не поставит мне четыре. Молчать? Ничего не говорить? …Чувство недостатка побудило меня все же поднять руку и указать учителю на эту ошибку. Она подозвала к себе Ринату, зачеркнула ей неверное слово, но все же в электронный дневник поставила четверку. Рината возвращается, тихо шепчет мне:
— Ну ты и…
— Что? А кто я? Ты видела, что у меня были ошибки, и даже не сказала мне, еще и просила списать?
— Ну я же не виновата, что ты не учила.
Я уверена, что и ты, мой читатель, хоть раз оказывался на моем месте.
Меня разрывало. Мне хотелось подойти к Надежде Викторовне, рассказать ей, когда и как Рината каждую контрольную списывала с меня. В моей голове пролетали самые разные мысли. В какой момент стерлась граница между дружбой и неблагодарностью?
— Знаешь, что? — с презрением выдала Рината, — могла бы и помолчать!
Я ждала, что ещё такого глупого могло вылететь из ее рта? Маскарад завершился, маски сняты. Теперь она позволяет себе тыкать мне, указывать, что я не права, судить меня, закрывать мне рот? Моя песчинка рушилась с каждым ее новым словом:
— Тебе вообще лучше ничего не говорить. Ты возьми себе на заметку, что когда ты свой рот открываешь, то вокруг потом у всех проблемы.
Она говорила тяжело, краснея, но с облегчением, словно давно пыталась мне это сказать.
— Когда ты уже поймёшь, что тебя никто не слушает! Твои возмущения беспочвенны! Ты пытаешься выкрутиться, доказать свою правоту, даже если ты не права….
Она не могла остановиться, бесконечный поток слов, местами неразборчивых, местами колких и обидных, не утихал. Я молчала, иначе если сейчас я открою рот, то проблемы будут у меня. Мне лучше ничего не говорить.
Снимаю с себя тяжелую куртку, затем шарф. На шее невыносимое чувство тяжести, даже как- то выпрямиться сложно. Я со всей силы плюхаюсь на кровать. Чувствую себя тем чиновником, обиженным на генерала. Сегодняшняя двойка по химии сделала этот день. Пару минут смотрю в потолок, щурясь от яркого белого света. В мыслях только обида, а на кого не знаю. Может на себя, может на мир, за то, что как бы я не старалась учиться, ни химия, ни математика мне не дается. По приходе домой я только и думала об оценках. В голове по кругу пролетали цифры: 2,60 алгебра, 2,60 химия — ничего не меняется. Снова задумалась о будущем, о колледже, об аттестате. Не возмущаться, завидовать успевающим девочкам и молчать…не создавать проблем. Как они это делают? Мы слушаем одно и то же, они также говорят, что ничего не поняли, но в конце концов у них получается или списать, или решить. Вы, скорее всего, осудите меня, скажете, чего я возмущаюсь, раз не учила…это мои проблемы.
Перед Ринатой тоже стыдно. Наедине со своими мыслями я просидела до вечера. В дверной скважине повернулся ключ. Я встретила маму, по ее лицу было понятно, что на работе кто-то нарушил ее покой. Понимаю, что лучше помолчать, но слова вырываются нескончаемым потоком, как из дырявого ведра:
– Мам, привет, мам, ты представляешь, я опять все написала, но в итоге у Ринаты…
Я не успела договорить, как мама меня перебила:
– Давай не сейчас, пожалуйста, а то у тебя вечно все виноваты, но не ты.
Она отдала мне пакеты и ушла в зал, а я так и осталась в прихожей. Тяжёлые пакеты тянули вниз, пустота вокруг душила. Вот она последняя песчинка рухнула с грохотом. В песочных часах осталась пустота там, где ещё теплилась надежда, что меня услышат. А я среди миллиона песчинок одна. Тяжело осознавать свое значение в этом мире, который и без того меня не слышит. Я решила перестать слушать его.
Мама что-то ворчит о моем мировоззрении, а я не хочу больше “мировоззреть”. Мир, где я несчастливый человек, не мой мир. Я ухожу в свою комнату, мне не хочется слушать о моих недостатках, тем более от родного человека. Я ухожу, но куда? Я ухожу в место, где меня вообще никто не услышит, но могу вдохнуть воздух полной грудью, пусть от этого не легче. Такое чувство, как будто внутри меня ком тревоги и растущее по секундам напряжение. Правда ли мне лучше ничего не говорить? Монахи же молчат годами, вот и я бы хотела попробовать, говорят от этого становишься счастливым, и окружающий мир меняется. И я бы обязательно попробовала, если бы не обязанность коммуницировать: я должна отвечать на уроках, разговаривать с ровесниками, или не должна? Да нет, в школе не воспримут мой выбор держать пост молчания, еще и двойку поставят, наверняка. Перестать разговаривать с теми, кто закрывает мне рот? Это нормально? Я буду отвечать на уроках, буду соблюдать все правила социального общения. Не то. Конечно, это будет не пост молчания, а игнорирование близких….ааааа..хочется кричать… какие это близкие, если им без моего мнения лучше? Никакие. Вы меня снова осудите. Но даже мама после таких слов просто мама.
Молчать…Представьте ручеек, он бежит, журчит, разливается, становится шире…и вот в один момент кто-то берет и засыпает этот ручеек грудой тяжелых камней. Ручеек бьётся об острые грани, брызгами взрывается, но хода вперёд нет. И вот уже скопилось много воды, давление нарастает…Молчать! Как молчать? Если и мне, как и ручейку, надо вперёд, надо высказаться. Молчать…В ушах снова появляется этот странный звон, он похож на электронный звук, как радиопомехи, только мелодичнее. Пробую заткнуть уши пальцами — звон отходит. Такое бывает, со временем проходит, я возвращаюсь в прежнее русло, жизнь вереницей серых будней проходит монотонно.
Я надеваю свой любимый плащ, в нем я похожа на героиню детективного фильма (вот-вот предстоит расследовать какое-нибудь загадочное похищение), но все мое хорошее настроение не просто так — сегодня на улице особенно хорошо. Предчувствуя, что яркое солнце будет слепить мне глаза, а те будут от этого слезиться, я беру солнечные очки. Весна еще только набирает ход. Но обновление уже чувствуется и появляется надежда на изменения. Пусть еще холодно, но через какую-то недельку я уже смогу выходить без тяжелой куртки и массивной обуви, день за днем будет легче, а там уже мой день рождения. Я рада, что мой день рождения я отмечаю в тепле, когда почки деревьев набухают, раскрываются, на улице и не жарко и не холодно. И кажется, что душа крепко соединяется с вновь расцветающей природой, которая так и посылает мне сигналы нового периода в жизни. Снова будут расцветут петунии на школьной клумбе, которой наша вахтерша придает столько усилий, будто это ее собственный двор и клумба под ее окном. А цветы и правда красивые, хоть и обычные петунии, но как красиво струятся, словно ситцевое платье на ветру. Я каждый год замечаю изменения в природе моего города, будь то ветка дерева в школьном дворе, на которой мальчишки всегда сидят, потому что она очень низко выросла, как скамейка; или какой симпатичный кустик посадила моя соседка под окнами своего подъезда; или на сколько выросли елки в парке за целый год. Вот за что я люблю весну: за то, что природа обновляется, будто заново зарождается, а вместе с ней заново начинает жить моя песчинка, моя вселенная! Люблю за то, что я могу смотреть на зеленые цвета моего двора, могу слушать щебетанье воробьев на ветке рябины, за то, что не нужно укутываться в вязаный шарф, чтобы не замерзнуть, за то, что хочется просто выйти и молча смотреть на мир — после трех долгих месяцев холода я снова могу любоваться миром, чувствуя его теплые объятия.
Резкий порыв ветра. Моё наслаждение прерывает звонок. Снова школьное крыльцо. Захожу. Поворот налево. Скамейки. Сменка. В кабинете одноклассники, словно те воробьи на ветке, что-то громко обсуждают, Рината говорит мне:
— Посмотри, что у тебя по алгебре.
Я захожу в электронный дневник, по алгебре у меня красуется симпатичный лебедь и утешающая фраза в комментарии «Ты можешь лучше!».
Опять двойка…Я застыла у доски. Можно картину писать.
Рината что-то спрашивает, вроде даже прозвенел звонок, но я ничего не слышу, если мир не слышит меня, то и я не буду слышать мир. Мои дни в школе проходят скучно: щелчок, и я уже обуваю ботинки, завязываю беленький мягкий, как пушок, шарф. Выхожу из школы, словно сбегаю, и вдыхаю этот свежий весенний воздух, уголки моих губ изображают невольную улыбку. Стоп. Чего это я снова улыбаюсь тому, кто меня не слышит? Может глупо обижаться на воздух, но раз у него нет души, то и обидеться он не может, а я могу. Например, на то, что он такой холодный, или на то, что в волосах вечно колтуны из-за него. В общем, вы уже поняли, если нужно обидеться, то я всегда найду на что. Какие-то двадцать пять легких минут и я уже дома, мама тоже дома.. Я не успела зайти, а она уже протягивает свое саркастичное «Привет!» с кухни. «Привет!» и сразу же претензия: снова посудомойку не разобрала, стирку не закинула или чего я там еще не сделала — не важно. В этот момент ручей моих возмущений уже разрывал камни, пытаясь вырваться наружу. Но я помню…молчать!
Опять этот раздирающий уши звон, похожий на иглу, проходящую сквозь мою черепную коробку. Может, повесить табличку на себя с надписью: «Я никого не слушаю!» Жаль, что слышать я от этого не перестану. Желание никого не слышать было настолько сильным, я не понимала, что со мной произошло в этот миг.
Я танцую, рядом со мной девушка, я ее не знаю, но называю своей подругой, вокруг небесно-голубая ткань: и на полу, и на потолке, и на стенах. Мои руки впервые в жизни так легко двигаются, и я впервые в жизни так танцую. Легко и без стеснения. Что за музыка? Такую музыку я слышала только в фильмах про рай. Будто все арфы мира собрались, чтобы сыграть эти чарующие мелодии. И скрипка никогда так ласково не звучала…Что это за место? Но все резко меняется. Однажды такое уже было со мной, но недолго.
Моя подруга нарушает эту тишину и что-то мне кричит.
— Вставай! Лена, вставай!
Куда-то рассеивается небесная ткань, мелодии сменяются обычным отсутствием акустики и вместо своей подруги я вижу чей-то силуэт, и он все еще будит меня. Картинка перестает быть мыльной, и теперь в фокусе я вижу свою маму. Это она меня будила, а мне снилась моя подруга, которую я почему-то не знаю, но зову подругой, удивительно, я думала, что так бывает только в фильмах. Мой мозг на секунду сломался, я хотела, как в телефоне, прибавить громкость. Мама кричит что-то, а у меня как будто беруши в ушах.
– Мам! Мама, я не слышу!
Резко весь мир оказался отрезан от меня, словно я смотрю сквозь запотевшее стекло, и ничего не слышно…
– Как это не слышно! Чего придумала?
– Я почти не слышу тебя, как в берушах.
– Да уши чистить с утра надо, — съязвила мама.
Лучше бы ничего ей не говорила.
Так я и пошла в школу. Не смогла даже музыку послушать, как будто звук на минимальной громкости, а вокруг весна – я ее не слышу. Я только из своих воспоминаний могу представить, как поют птицы, потому что помню этот звук…Что со мной? В школьном медпункте меня осматривали как пациента с очень редким заболеванием. Трогали мои уши, рассматривали их, как неизвестный минерал, с виду все в порядке, сказали, надо к лору. На уроках было шумно, потому что учительница математики кричала на мальчишек, а я понимала по губам. Странно, почему я ничего не слышу? После математики я подошла к классной руководительнице, та мне поверила и отпустила домой, пожелала всего хорошего. Лицемерная женщина, хоть с виду и доброжелательная. В голове дополнительно к моему затуманенному слуху появились странные звуки, как шипучка из детства: стреляет, покалывает и несомненно шипит. Дома мама спросила, почему я не в школе. Ох, как же долго я пыталась ей объяснить.
Странное чувство, когда ты слышишь, но ничего не понимаешь. Мама раздраженно задавала вопросы…я отвечала, хотя лучше бы ничего не говорила. Потом я просто показала ей направление от медсестры, она поняла, что меня отпустили и что мне нужно к лору. Полчаса томных переговоров и вот уже послезавтра я иду в больницу.
Теперь на меня будут кричать еще громче, чем, когда у меня было все в порядке со слухом. Полтора дня проходят быстро, когда ты никого не слышишь. За это время я отдыхала и уже начала входить во вкус странного заболевания.
А ведь именного этого я и хотела — никого не слышать. Что это? Желание материализовалось? И я как тот парнишка из фильма “Один дома”, пожелавший остаться один? Стало страшно, тревожно. Где-то читала, что, когда исчезает одно чувство, другие обостряются.
У меня же обострилось мышление. Что я натворила? Множество комбинаций в голове за одну секунду. Виню себя, ругаю “Эй, все, хватит шутить, верните мне слух. Как там в детстве? Я больше так не буду!” Как когда-то в третьем классе мама ведет меня к врачу.
– Что слышишь? – поинтересовалась она.
–А? – переспросила я, – громче говори.
–Что ты слышишь? – повысив голос, сказала мама.
–То, что ты говоришь, а что говоришь, не понимаю.
–Это как? – мама начинает волноваться. Вот тут-то и было. Заволновалась в кое-то веке. Я почувствовала эту волну тревоги, исходящую от мамы.
– Как в самолете с берушами.
Мы шли молча. Конечно, молчит, теперь-то лучше ничего не говорить ей. Неужели должно было что-то случится, чтобы меня захотели услышать? Неужели должно было что-то произойти, чтобы обо подумала мама?
Мы доходим то поликлиники. Бахилы, диваны ожидания, но нам, видимо, ждать не придется. Ждут уже нас, точнее меня. В кабинете меня ждал взрослый мужчина, улыбчивый.
– На что, молодая, жалуемся? – отвлеченно смотря на бумаги проговорил доктор.
– А?
– Понятно, – пробормотал лор.
– Плохо слышно вас, как замылено.
Дальше никто со мной разговаривать не стал. Лор дал мне кнопку и наушники, в которые мне посылали разные звуки, а на кнопку нужно было нажимать, когда будет совсем плохо слышно. Какие-то слишком абстрактные звуки послышались мне через провод. После этой процедуры меня попросили встать в другой конец кабинета. Я встала, пошла, но все еще не понимала, чего сейчас ожидать.
– Сейчас я буду шептать, а ты говори, что услышала.
Доктор читает какой-то текст, а мне в уши именно сейчас начали втыкаться иголки. Я услышала только слово тропики, мдай, высокие. Видимо, энциклопедия.
– Первая стадия, – отметил врач, – давай посмотрим уши, – повышая голос, сказал он.
Я подошла поближе. Мои уши помяли, потянули, внешних изменений нет.
– Когда это все началось, помнишь?
Я стала прокручивать моменты, когда я лишалась слуха.
– Когда слишком громко вокруг, когда тревожно.
– Я могу вам поставить первую стадию инвалидности, но выявить причину не смогу. Это психосоматика и лечится это по-другому. Это не ко мне. Но глухота будет прогрессировать, если вам не назначат нужное лечение. И вот с заплаканной мамой, со справкой о том, что я теперь инвалид, мы выходим из клиники. Чего она теперь плачет-то? Плакать мне надо, а ней ей.
– К кому там тебя нужно записать, чтобы понять из-за чего так? – вытирая слезы с щек, тихо прокричала мама.
– К психотерапевту.
Теперь я еще и псих. Глухая, психованная, но уже нужная, маме нужная. Через неделю я уже сижу в кабинете женщины-психотерапевта, уже одна. У нас часовой сеанс, полчаса из которых я рассказывала о том, как все несправедливо по отношению ко мне.
– Это понятно, а говорить-то тебе кто запрещает? – женщина мгновенно перевела взгляд на меня. А смотрит так, будто душу на изнанку выворачивает. Давит. Триггер.
– Ну, то мама, то подруга.
– Это ясно, а говорить-то кто запрещает?
В смысле кто запрещает? Зачем одно и тоже два раза спрашивать? Или это вопрос с двойным смыслом. Ведь по сути никто говорить не запрещал, это просто грубо высказанное мнения уставших людей.
— Разговаривай ты со своим миром дальше, просто у других людей он другой.
Если бы сейчас можно было посмотреть на себя со стороны, то лучше всего были бы видны мои огромные от удивления глаза.
— Это правда, и тебя их мир совершенно не касается, — продолжила женщина.
Почему до этой мысли я не могла додуматься сама? Мне назначили сессию терапии, вместе с тем препараты. Теперь, когда я уже вышла из кабинета моего психотерапевта, туда зашла мама. Пять — десять минут. Видимо, обсуждают меня. Я повернула голову в сторону большого окна, в котором виден был весь двор. Крыши, такие красивые, из черепицы. Дома, кем-то построенные когда-то давно, покрашенные светло-голубой краской, которая уже начала трескаться. Голубое мягкое небо, а вместе с этим пушистые белые облака. Яркий зеленый цвет шелестящих от апрельского ветра деревьев. Теперь почему-то хочется рассмотреть каждый кирпичик дома, каждый изгиб облака, каждый листик, хочется почувствовать направление ветра, по которому летят скворцы. Я встала с дивана, стоявшего в коридоре, подошла к большому окну, открыла верхнюю форточку и вдохнула этот теплый и свежий воздух. Какие-то пару минут я еще рассматривала детали чужого двора за окном, потом открылась дверь кабинета. Я развернулась в сторону кабинета, около которого виновато глядела на меня моя заплаканная мама. Она просто стояла, ничего не говорила, или, может, это я не слышала. Мое внимание отвлекла девочка, сидевшая на кресле рядом с диваном, она была младше, заикаясь разговаривала со своим дедушкой. Она увлеченно рассказывала ему какую-то историю, и он ее слушал, внимательно слушал. Ей очень трудно было говорить — заикание мешало. Мне стало ее жаль, а если бы она знала, чем болею я, то ей наверняка стало бы жаль меня.
Понимаю, что заикаться он тоже стала совсем недавно, возможно, причина похожа на мою: стало тревожно, испугалась, замкнулась в себе, обиделась на весь мир…Но я верю, что все наладится. Снова поднимаю взгляд на маму, ее рот двигается, а звука нет. Совсем нет.
— Как же так получилось? Ну скажи что-нибудь? Не молчи! — шепчет мне мама.
Перевожу взор в окно, смотрю на блаженное небо, еще раз разглядываю детали этого обычного, но чем-то цепляющего спального района. Какая разница говорить с миром или нет, если теперь, даже когда он будет слушать меня, я не услышу его? Постепенно привыкаю к тишине.
