Я-художник. Это стало очевидно, когда мне исполнилось 6 лет. Я твердо решил, что обязательно напишу что-то великое; что-то такое, что западет людям в сердца.
Меня грели мысли о моем величие, и я подолгу лежал на поляне под открытым небом парка, и рассматривал облака. Они были пушистыми и легкими. Их будто кто-то запер там, наверху, и осторожно лепил, как скульптуры. Только в отличие от каменных и твердых произведений искусства, облака казались совершенно понятными, до того понятными, что даже шестилетний ребенок мог разгадать их тайну. Трава щекотала меня. Оттуда выползали жучки и муравьи. Они карабкались по моим рукам и лицу, перебирая крошечными ножками, но я делал вид, что не замечаю их, будто бы полностью вовлечен в изучение неба. Взрослые велись на это, и нашептывали своим соседям о таинственном и великом мальчике. Конечно, я не мог знать наверняка, но мне хотелось, что все было именно так. Голубизна слепила глаза, а солнце обжигало меня, будто прогоняя из этого священного места. И в итоге я уходил. Довольная улыбка не сходила с моего лица до самого вечера.
Но карандаши все лежали и лежали в полнейшем одиночестве моей огромной детской. Запертые в своей смехотворно глупой тюрьме, они ждали своего хозяина. Ждали, когда он придет и нарисует облака, солнце и жучков. Но хозяина не было. Он так и не появился, и карандаши будут выкинуты закрытыми.
Я же решил, что пока слишком мал, поэтому ждал своего звездного часа. Все детство я промечтал, валяясь дома или слоняясь по серому городу. Он был слишком мрачным и неинтересным, чтобы рисовать. Мне хотелось найти что-то стоящее внимание. То, что сможет покорить всех на свете.
Когда мне исполнилось 16 лет, я понял, что пора начинать осуществление своего плана. Но для начала нужно было найти музу. У каждого великого гения есть женщина. – справедливо думал я, вспоминая биографию известных людей. – Я уже не ребенок, и могу иметь и женщину, и талант, а значит и мировую славу. И обязательно, чтобы все соответствовало моей личности. Чтобы моя муза была такой же красивой, как и я, чтобы она была достойна быть запечатленной моей рукой и на моем холсте. — отважно и уверенно решил я. Моя внешность была не то, чтобы необычной, но я очень ею гордился. По сравнению со сверстниками я был выше, у меня вились волосы, как у итальянца, и был величественный нос с горбинкой, как у еврея.
Сам по себе я был очень разговорчив и романтичен, поэтому у меня почти сразу появилась моя муза. Она была младше на два года и имела вид взрослой дамы. Краснощекая, с пышной фигурой и выразительными голубыми глазами. Она, казалось, сошла со старинного холста. Идеал греков подходил и для меня. Ну, точнее, так хотелось. Мне нравилось представлять, что я буду рисовать ее, а она будет восхищаться мной.
Мы познакомились на школьной перемене. Не знаю как так вышло, но у нас сразу завязался разговор. Она без конца смеялась, отчего щеки ее становились пунцовыми. А еще у нее были милые детские ямочки около губ. Мне хотелось ткнуть в них пальцем.
— Чем ты увлекаешься? – спросила она меня. Кажется, ей было не особо интересно. Она просто спросила, чтобы не молчать и заполнить тишину бессмысленными и глупыми разговорами. Ее лицо блестело от пота и огромного количества косметики.
— Я-художник! – гордо провозгласил я, выпячивая грудь колесом. Мне было плевать, о чем она думает. Я решил во чтобы то ни стало заполучить ее внимания. Конечно, на роль музы она подходила идеально, но, к сожалению, у художников прошлых столетий был слишком специфический вкус. Мне хотелось быть ближе к искусству, каким безобразным оно не было бы. Я даже подумал тогда:
Наверное, Джульетта выглядела точно также, как это милая толстушка. С белокурыми кудрями и большими глупыми глазами. А еще также никчемно выделывалась перед Ромео, потому что он был старше.
— Ого! – ее глаза округлились. Кажется, она заинтересовалась. Хотя я не был уверен, что ее волновало искусство. – Покажешь свои работы?
Я смутился. Не мог же я сказать, что нет никаких работ. Нет даже набросков и этюдов. Ничего нет. А чтобы было- нужна она, и только она. Именно это я решил, когда заговорил с ней. У нее был неприятный голос, зато очень нежные руки. Такие пухлые и гладкие, как выпечка.
— Нет-нет! – запротестовал я, делая суровое выражение лица. – Рано еще! Мы слишком плохо знаем друг друга…Это слишком личное!
Я смущенно смолк, видя, как девочка поджала губы. Я сразу понял, что она обиделась. Разумеется, это не помешало нам быть вместе.
Через какое-то время мы стали вместе ходить на ту поляну, где я любил рассматривать кучевые и блеклые облака. Мы часами лежали на траве и говорили ерунду, но я ловил каждое свое слово. Ее мысли мало волновали меня, но рядом с ней я становился очень красноречив. Иногда я так сильно проникался своей речью, что пускал скупую слезу. Моя музы слушала меня с открытым ртом и восхищалась моими картинами, которых не было. А потом мы целовались. Я не был уверен, что художники целовали своих муз, но мне было все равно. В эти моменты я забывал и об искусстве, и о других художниках.
— Представляешь, вот мы поженимся, и у нас будут дети! Я буду выступать на сцене, а ты рисовать. Я стану самой знаменитой актрисой и буду ездить на встречи по городам…
Мне не нравились ее затеи. Почему-то я не мог даже помыслить о том, что у меня когда-то будет семья, и тем более вместе с ней. Моя муза начинала раздражать меня с каждым днем все больше и больше. Я все чаще и чаще пропускал мимо себя ее пламенные речи.
Настало время для созданий шедевров. Я тайком фотографировал ее, а потом перерисовывал на бумагу. Мои руки дрожали, а штрихи получались детскими, неловкими. Что за черт!?- злился я, и комкал бумагу. Вскоре она закончилась.
Моя муза получалась то слишком толстой, то слишком тощей, потом превращалась в мужчин и животных. Мои глаза обманывали меня, а пальцы подводили. Я так сильно расстроился, что бросил свою музу. Мной одолевала глубокая тоска и отчаяние. Это не та! Это не моя муза! – от этих мыслей меня лихорадило. Я ошибся.
Девочка много плакала и страдала. Она часто приходила ко мне в обшарпанный подъезд и сидела под дверью, моля, чтобы я пустил ее. Я не пускал. Мои друзья смеялись над ней и издевались, когда она мелькала где-то неподалеку. Они говорили ей гадости и бросались окурками. Когда они спрашивали меня, почему мы расстались, я долго молчал, закрывая глаза. Мне нравилось делать все драматичней. Потом томно вздыхал и открывал глаза, обводя всех тяжелым взглядом.
— Не моя…Не муза! Она отвратительная, грязная потаскуха, а не женщина. Из-за нее я не могу творить. Она испортила мне жизнь. – получалось очень реалистично. Возможно, потому что я действительно так думал.
Мои друзья интересовались моим творчеством. Они постоянно спрашивали про картины, но я отвечал, что пока не могу их писать. Я скидывал это на бывшую музу, потому что она отбила мое желание не только писать, но и жить. Это было неправдой. Уже через пару дней я даже не помнил, как ее зовут. Но в моей жизни явно не хватало драмы, чтобы стать истинным художником.
Я поступил в университет и съехал от родителей на съемную квартиру. Теперь я точно мог заниматься живописью и стать великим творцом. Конечно, в творческий вуз меня не взяли, зато приняли на филолога. Я решил, что необязательно получать профессиональное образования художника, поэтому не расстроился. Значит так нужно. Нет так нет.
На второй неделе сентября я приобрел краски, мольберт, холст и другие нужные вещи. Квартира тут же стала напоминать мастерскую. Правда очень чистую, нетронутую и неиспользованную. Соседи смотрели на меня с благородством, когда я перетаскивал необходимое в квартиру.
— Наш сосед- художник! – доносилось до меня. Это заставляло гордо выпячивать грудь и надуваться, как шар. Кажется, я еще никогда не был так горд за себя. Да, определенно и доволен, и польщен.
Как только стукнуло 21 ровно, я стал рисовать. Мольберт, одинокий и огромный возвышался ровно посередине гостиной, а на столике напротив высилась гора из книг. Я решил, что начну с основ, то есть с натюрморта. В одной руке я держал кисть, а в другой сигарету. Так лучше думалось. Но вышло так, что я больше курил, чем пользовался кистью. Лишь изредка чиркал, словно спичкой пару полосок и отходил, чтобы посмотреть, как они лежат на бумаге. Выходило неплохо, но очень медленно.
Внезапно с потолка что-то посыпалось. Я поднял голову. Это был песок. Оттуда слышались чьи-то шаги и разговоры, а затем и вкрадчивое перешептывания тоненьких голосков. Дети. Ненавижу детей. Включился телевизор. Кажется, соседи сверху вернулись домой. Как странно, раньше я за ними не наблюдал такого поведения, — подумал я. Внутри что-то закипело от злости. Я докурил и принялся ходить по гостиной, меряя ее шагами, будто это могло угомонить людей этажом выше. Не придумав никакого решения этой проблемы, я лег спать.
На следующей вечер картина повторилась, только на этот раз дети еще и кричали. Я хотел позвонить в полицию, но махнул рукой и ушел к своему другу. Он приглашал меня к себе после лекции. Сказал, что там будут его симпатичные подружки. «Может быть там я найду свою музу?» – спросил я себя.
Вернулся под утро. Я действительно познакомился с очень интеллигентной и утонченной девушкой. Но больше всего, мне понравилось, что она разбиралась в художниках. К тому же она была приятно удивлена, когда узнала, что я сам рисую. Поэтому я пригласил ее к себе — попозировать. Она смущенно согласилась на мое предложение.
Чтобы не выставить себя дураком, я тут же принялся за натюрморт. Я рисовал так усердно, что постепенно книги стали похожи на книги, а сигарета осталась забытой и недокуренной. Квартира даже запахла лучше. Будто стала свежее.
До моих ушей донеслась музыка. Она исходила из окна. Я тут же бросился туда и распахнул форточку, высунувшись наполовину. Мое лицо побагровело. Музыка стала громче и неприятней. Она исходила из старой, разваливающей машины. На крыше сидели подростки с гитарами и пили пиво. Они были намного младше меня, но орали так громко, будто были владельцами этого района.
— Шпана! А ну кыш отсюда! Не мешайте художникам работать! – закричал я и пригрозил им кулаком. Но ребята лениво уставились на меня, даже не переставая играть на своих заклеенных скотчем и наклейками гитарах. Их музыка исходила и из машины, и из-под их пальцев. Почему-то это задело меня. Как будто они были талантливей меня! Один из них показал мне средний палец и меня перестали замечать. Я лег спать, так и не закончив картину. Нельзя же работать в таком ужасном шуме!
Та девушка так и не пришла. Видимо кто-то рассказал ей о том, что я не художник. Ну и ладно. Мне не нужна муза, которая сомневается в моем таланте. – твердо решил я и гордо продолжил недописанную работу. Выключили свет во всем доме. Я ночевал с фонариком, но не рисовал, а слушал музыку: таким образом набирался вдохновения.
Меня все раздражало. У меня ничего не выходило, оттого я сильнее заводился. Никто из друзей больше не верил моим россказням про шедевры, поэтому они смеялись надо мной. Я стал для них в точности таким же объектом, как и моя первая девушка. Жалким ничтожеством. Это сильно било по моей гордости.
— Ну и пожалуйста, уродцы, я еще покажу свое мастерство! – злорадствовал я, метаясь в съемной квартире, как мартышка в клетке.
Весной я наплевал на подготовку к сессии и уехал в приморский городок, захватив с собой мольберт и краски. Устроившись на склоне, я решил запечатлить закат. Волны бились о скалы, рассыпались в брызгах, морося, как летний дождик. Тут пахло солью, чайки кричали на рыб, а может и на меня. Они приветствовали гения. Заросли за моей спиной шуршали от ветра. Их песня сливалась в единое целое с природой. Тут было море, чайки и я. И мое будущее. У меня обязательно получится! – пророчил я. Ждать долго не пришлось. Закат наступил достаточно быстро.
Я открыл пахучие краски, расставил их в рядочек, затем вытер палитру тряпочкой, поставил мольберт на более ровное место, чтобы он точно не упал. Меня вдруг постигла робость, какая-то нерешительность. Я начал рисовать, но чем больше касался холста, тем сильнее начинал беспокоится. Краски ложились неохотно, кисть подрагивала.
И вот случилось то, чего я точно не ожидал. Одна из баночек перевернулась от ветра. Краска вылилась и красным пятном застыла на моей футболке. Был теплый апрель, и я чувствовал, как она холодной жижей стекает вниз, как комок грязи. Меня охватило отвращение. Брезгливость превысило здравый смысл, и я пнул ногой мольберт. Он пошатнулся, тихо скрипнул и пулей полетел вниз, на скалы. Я в ужасе бросился к обрыву. Моя драгоценность разбилась вдребезги и тут же слилась с морем. Мольберт стал частью природы. Его обломки уплыли от меня так стремительно, что уже через пару минут он полностью скрылся за горизонтом.
Я опешил и в растерянности опустился на корточки. У меня на глазах догорал закат, по ощущению – последний в моей жизни. Вдруг все стало пустым и бессмысленным. Что мне теперь делать? – думал я в параличе. – Как мне быть.
Уже через пару минут я знал решения. Нужно жить. Да, просто жить! Я вдруг встрепенулся. Еще не все потеряно.
— Стану музыкантом, — пробормотал я. Смысл сказанного дошел лишь через пару минут. – Да-да! Именно музыкантом! – мое сердце тут же загорелось новым смыслом. Я вскочил и принялся метаться по склону. Краски были позабыты и теперь тускнели на фоне неба.
— Только для начала нужно уехать в Мексику… Для атмосферы! Да, точно! И выучить язык. На это уйдет год…А потом можно купить инструменты и взять репетитора, я сумею научиться! Нужно бросить университет! – я тут же кинулся к машине. Нужно было успеть до утра заказать билеты. Я трепетал. Я не художник, я музыкант! Точно! Но для начала, конечно, нужно найти музу. И я опять, как в детстве, разгадал простейшую тайну. Я — музыкант!
На горизонте кончался день. Солнце уже скрылось за водной гладью, от заката остался лишь запах и умиротворенность. Он так и не будет запечатлен неудавшемся художником.
