На открытом окне первого этажа стоял граммофон Ильи Петровича с кривоватым иглодержателем. Из-за этого острый кончик часто съезжал с пластинок и слегка царапал их, нагло прерывая вечерние уроки танцев, больше походящие на дворовый бал.
Девчонки, которые, казалось бы, только неделю назад ходили под стол, а вчера учились повязывать красные галстуки, уже кокетливо и умело вертели ленточками в косах и лёгкими юбками в горошек.
Парни, в отличие от них, только учились танцам, но схватывали всё буквально на лету.
Даже мошки здесь кружились в бестактном вальсе, приставуче жужжа.
Праздник жизни, не иначе.
Только Алик большим тёмным пятном осуждающе смотрел на танцующих, облокотившись на бледно-жёлтую стену. Брови его были настолько светлые, что их будто и не существовало вовсе — только складка над носом придавала хмурый вид.
Сначала его поведения остальные не могли понять и гадали: а что же, собственно говоря, произошло?..
— А! Понял! — наконец хлопнул в ладоши Мотя и продолжил вертеть Спицу в танце, — Сегодня ж наша прекрасная Чайка не явилась!
— Кто? — Катьку уже много-много лет во дворе никто по имени не звал. Худенькая «Спица» ревниво сжала ладонь на плече Матвея, — Чайка?
— Так у неё экзамен в театральном сегодня. Ясное дело, ей не до нас, — пропищала девочка из третьей парадной.
— Где она? — переспросил Алик.
— В театральном!..
Он перестал слышать музыку над ухом.
—…может в ЛГТИ…
Будто игла снова съехала с винила.
—…а может и в..
Алик больше не различал слов. В голове что-то кипело и бурлило, точно наваристая каша из мозгов, мыслей и всего прочего, что было под черепной коробкой. Громкими шагами он покинул это веселье, бормоча под нос неясные выражения.
Ребята переглянулись.
— Странно, что он не знал…
Часы тикали ужасно медленно, словно каждую секунду ломались и останавливались.
В широком пузатом комоде лежало предостаточно фотографий, которых хватило бы на всё семейное древо живущих здесь соседей. На нём же стоял календарь, где сегодняшняя дата была обведена в кружок: «7 ИЮНЯ 1938 ГОДА».
Ключ провернули дважды, прежде чем скрипучая дверь открылась.
— Мам, я дома!
Тёмный шарфик повесили на крючок.
— Ма-а-ам!
Туфли небрежно скинули к краю коврика.
— Ма?
Быстрыми лёгкими шажочками проскользнули через узкие дверные проёмы, пролетая мимо полосатых обоев, бессмысленных вазочек и перегруженных картин, огненного пушистого хвоста…
Хвоста?
Чайка остановилась и сделала пару шагов назад. На подоконнике, довольно потягиваясь, лежала рыжая кошка с наглой белой мордой и блестящими янтарными глазами. Маркиза могла оказаться здесь, только при одном условии — если ОН сейчас был где-то рядом. Помяв лапки, животное выскользнуло обратно в окно и грациозно зашагало по бельевой верёвке в соседнюю комнату.
— Тёть Люд, я не устану повторять, что в кулинарном мастерстве вам нет равных, — мурчал Алик, жуя ленивые голубцы. Делал он это причмокивая с таким аппетитом, что мог проглотить и ложку, и тарелку, даже не заметив, как хрустели бы алюминий и осколки на зубах.
— Ой, вот только не перехвали меня, — отмахивалась Людмила Петровна, в сотый раз поправляя кудри. На ней не было того ужасного фартука в прожжённых дырках и не отстирываемых пятнах, который, казалось, уже стал с матерью единым целым.
— Ну как же вас, такую прекрасную, можно перехвалить? — стоял на своём парень. Кошка пролезла из окна, немного потёрлась о розовые занавески и пришла за лаской к хозяину.
Правду говорят — питомцы в большинстве своём очень похожи на хозяев.
Чайка так и стояла в дверном проёме, получив билет в первый ряд на этот бытовой спектакль, и как положено воспитанному зрителю молчала.
— А ты за Маркизу свою не боишься?
— А че за неё боятся? Создание умное, — он погладил рыженькую по голове, — и самостоятельное. Гуляет где хочет, потому что когти не отстригаем, пропитание сама добудет при необходимости…
— Да я не про это. Она ж лазит где ни попадя. Мы на пятом этаже живём, а она по верёвкам ходит.
— Вся прелесть кошек в том, что они всегда приземляются…— Маркиза точно не ожидала, что Алик сбросит её на пол, но не издала ни звука, лишь недовольно повела хвостом и пошла тереться об ноги Людмилы Петровны, от которой несло чем-то вкусным и мясным. — На четыре лапы.
— Сравнил: диван и последний этаж жилого дома, — улыбнулась Чайка, впервые подав голос.
Улыбка с лица гостя тут же ушла:
— Ой, вы посмотрите кто пришёл… Неужели Фаина Раневская? — столовый прибор легко гнулся в руке, превращаясь в горбатого карлика.
Людмила Петровна, учуяв недружественную обстановку, поспешила удалиться. «Серьёзные разговоры» и прочий накал страстей та на дух не переносила.
Дверца прикрылась.
Тёмные глазки Чайки, в которых с трудом можно было заметить зрачки, встретились с недовольными бледно-голубыми льдинками.
Тишину разбавляло лишь надоедливое тиканье со стены.
— Почему не сказала? — парень мял ложкой несчастный голубец, превратившийся в лепёшку из фарша, риса и капусты.
— Не хотела, чтобы ты переживал. — Чайка поджала губы. Аккуратные тонкие пальчики, что могли сыграть на клавишах как минимум «Лунную сонату», сейчас комкали выглаженную юбку.
Говорить им не о чем.
Листки календаря на комоде вырывались гораздо быстрее, чем хотелось.
Один календарь сменял другой, точно караульные на посту.
Часы отстукивали марш, а кукушка в них призывала огромную страну вставать на смертный бой. Её зов услышало не только множество юношей и мужчин, но девушек, женщин…
— Почему ты не сказал?! — маленькие кулачки били в грудь, но никакого ущерба не несли. Чайка была похожа на мелкого зверька, декоративную собачонку, тявкающую на прохожего.
— Не хотел, чтобы ты переживала. — он будто давно желал сказать эти слова. И, кажется, улыбался.
— Я тебя не пущу… — слегка дикие, испуганные и красные глаза еле видели сквозь мутную вуаль соленой воды лицо близкого.
— Отпустишь.
— Нет!
— Да.
— Ты же можешь не вернуться!
— Вернусь, если будешь ждать, — пальцы с грубоватой жесткой кожей на подушечках с невероятной, но присущей им нежностью, поглаживали по мягкой щеке девушку, вытирали слезы.
— Поклянись, что…
Всхлипы мешают говорить.
—…что т-ты тоже будешь ждать…
Ещё чуть-чуть и истерика захлестнёт её полностью.
— Клянусь своей башней, — парень снял дедовскую кепку, за которой крылась коротко стриженная голова, а руки сгребли Чайку в охапку.
Ещё чуть-чуть и она развалится на кусочки.
— Клянусь.
Завтра Алика тут не будет.
Алика здесь больше не будет.
Письма пишутся почти каждый день, но ответы на них редкие и приходят не так быстро, как хотелось бы девушке. Соседям, казалось, они приходят гораздо чаще. Даже среди листов еженедельной газеты, которую мама постоянно выписывала и никогда не читала, никаких треугольников и записочек не было.
— Братцы, гхазета, — чернобровый загорелый Гела с ужасно широкими плечами, всегда улыбался. Он постоянно говорил, как шла ему форма, как невеста будет хвастаться подругам, что её муж — герой-защитник советского союза.
Гела даже нравился Алику.
Как брат.
Как человек.
Как друг.
— Какая? — парни чавкали жаренными пирожками с яблоками, малиной, курагой… Ассортимент был удивительно богатым.
— Ленинхратская прхавда, — не успел тот положить сложенную бумагу на стол, как её уже утащили обоженные пальцы. Бледные глаза быстро пробежались по статьям, выделяя для себя только самое нужное… «8 сентября Ленинград взят в Блокадное кольцо», — он сначала также бегло прочел это, как и всё остальное… Перечитав второй раз, складка над носом снова появилась.
Затем в третий.
В четвёртый.
В сотый.
Надежда, что Чайку вместе с другими театрами перевезут в Куйбышев умирала последней.
«… передай тёте Люде привет и огромное спасибо от Гелы за пирожки. Всем нам они очень понравились, особенно ему. И пусть даже не говорит, что её перехваливают и т.д…»
Пару дней и на московском шоссе у Ленинграда дым валил столбом, а красное пламя поглотило большую часть зданий. Чайка до конца не понимала, какие черти заставили её ноги пойти в эту даль, и зачем.
— Бадаевские склада горят, — улыбнулся парень. Волосы, пшеничные и мягкие, были гладко прилизаны назад и блестели, словно уложенные столярным клеем. Зрачки какого-то неестественного цвета счастливо глазели на происходящее через необычные очки. В розовых стёклах отражалось безумие. Монохром классического похоронного костюма разбавлял розовый полосатый галстук.
Таких как он презренно называли «стилягами».
— Не так давно сжигали заражённых, а нынче полыхает продовольствие, — незнакомец растягивал слова, как тягучую карамель, сладко вздыхая. Сахар тек горячими ручьями не только из рта розового-ляпистого, но и стекал по земле, — ой, а ведь всего сотню лет назад в Петербурге бушевала холера…
Чайка посчитала его сумасшедшим.
— Ах, как быстро летит время! — он театрально смахнул невидимую слезинку.
Сбежавшим из больницы Снежневского. Больным!
— Просто глазам не верится! — Чумной обмахивался воображаемым веером.
Мамаши сажали детей в эту грязь из земли и расплавленного сахара, дети ели эти комочки, играли с ними. И те, и те счастливы.
Из левой штанины бредящего выбежало юркое серое пушистое нечто с змеиным хвостом и алыми глазками-бусинками. На хвосте был повязан розовый бант.
Крыса.
— Гуляй, милая, пока есть время, — блондин развернулся на каблуках и пошёл в только ему ясном направлении, насвистывая траурную мелодию в мажоре.
Просто Чума.
«…На днях встретила очень странного человека — эпатажного, вульгарного, хуже чем Антон из твоей параллели! Возможно, у него проблемы с головой, а может и у меня. Нам ввели питание по карточкам…»
Письма время от времени теряются.
«Сейчас середина декабря. Отключили воду и электричество, трамваи больше не ходят. Ночую в театре музыкальной комедии..»
Пропадают.
«..а на самом деле Гела — смешной человек. Его тут научили петь матершинные частушки и теперь, когда кто-то играет на гармошке, горланит их громче всех!..»
Их пишут, но те не доходят до адресатов.
«…маме становится хуже. Я надеюсь, что с ней будет всё хорошо. Она передаёт этому твоему Геле, что когда этот кошмар закончится, вы оба обязаны заглянуть к нам в гости…»
Возможно, седую девушку, что так часто приносит похоронки, саму задело снарядом или пулей.
«…знаешь, сегодня опять долг отстояла на нашем мосту. Люди меняются, а места нет!..»
Возможно, отправители и получатели перестали слышать и слушать друг друга.
«… у войны не женское лицо, у неё вообще нет лица. Под пилоткой пустые глазницы, в которых тонет наш народ…»
Их пишут, но они не доходят до адресатов.
«…я знаю, что обещал вернуться, но боюсь что не сдержу обещание.. »
Все как один кричат «УРА».
Это ещё не победа, это только начало, они только рвутся в новый бой. Ноги вросли в кирзовые сапоги, автомат и солдат стали единым организмом. Им нужно отстреливаться, а если не хватает пуль — бить врага штыками, идти в рукопашный бой…
Вокруг — ужасная какофония звуков и запахов, вводящих в полуконтуженное состояние:
Дым.
Гарь.
Порох.
Свист.
Взрывы.
Крики.
Ругань.
Топот.
Ржание.
Сквозь всё это не видно и не слышно, кто свой, кто чужой — только серые и зелёные пятна пляшут перед глазами Алика.
Но вот в дорогом бордовом мундире царских времен возвышается над всеми усатый гусар. Почему-то он имел длинные густые багряные волосы, сплетённые в лёгкую косу. Рыжий крепкий конь его, окутанный туманом, что рыл мощными копытами землю, стоял на… Подождите! Так не земля же это! Это гора из таких же солдат, не иначе. Вот же, видно руку с пистолетом под грудой таких же рук. Кто-то разбросан по частям, от кого-то остались лишь кости и форма… Те же ремни, сапоги, винтовки, каски, грязно-зеленый камуфляж.
Они все на одно лицо. Одинаковы. Все смертные люди, чьи-то дети, отцы и братья.
Парень оцепенел. Мерзкая дрожь пробежалась сначала по шее, спустилась по позвоночнику к ногам и затаилась где-то там. Алику почудилось, что статный гвардеец повернул свою голову и сказал именно ему:
— Я всегда буду здесь.
Серые танки горят от смеси в бутылках. Механические звери погибают на глазах, глушится мотор и встают гусеницы.
Рядом взрывается граната и тут же оглушает бойца.
Сводящая с ума тишина.
Звон в ушах.
Белый свет перед глазами.
«Я ВСЕГДА БУДУ ЗДЕСЬ!» — раздавалось в голове тяжёлым эхом. Война усмехается, держа одной рукой коня за уздечку, а второй беря громадную саблю. Его ор заставляет вооружиться всём, что есть и бежать навстречу врагу. Навстречу смерти.
«…от всех этих ужасов мне чудятся и снятся страшные вещи. Я не могу объяснить толком, что происходит — на это не найду и слов. Хочу просто забыть всё, как страшный сон и вернуться, дорогая моя Чайка…»
Видя в сотый раз окровавленную голову Гелы, Алик хочет уснуть и не проснуться, но ничего сделать для этой глупой хотелки не может.
«Я чувствую себя виноватым, Чайка. За каждого павшего. За каждую жертву. За каждую пролитую каплю крови советского народа!.. Будто это я виновник всея ужаса»
Полевой госпиталь не имел шикарнейших условий, но это было лучше, чем ничего.
— Погода сегодня просто «ах», да? — рядом с койкой подбитого осколком гранаты Гелы сидел нежданный посетитель. Он вручную зашивал на себе что-то красной ниточкой и закруглённой толстой иголкой.
— Не люблю солнечные, а тем более жаркие дни.
Тёмная фигурка, что до этого всматривалась в черты лица грузина, сейчас заинтересованно осматривала портрет самого Алика.
— А Вы, простите моё любопытство, откуда?
— Из Ленинграда. — безразлично отвечал солдат.
— Какая прелесть. Я тоже, — мужчинка усмехнулся и зубами оторвал конец нитки, спрятав иголку куда-то внутрь, — хотелось бы поскорее вернуться в любимый город, да? Но тут у нас обоих… Дела.
— Да, есть такое.
Человечек немного подумал, прикусив нижнюю губу, посмотрел на наручные часы, на солнце, большим шаром сияющем под голубым куполом неба:
— Я чуть попозже зайду. Тогда и поговорим.
Он практически растворился в воздухе и бесследно пропал, выйдя за навес.
— С кем ты гхаварил? — Гела приоткрыл один глаз, перестав притворяться спящим.
— Да, проходил тут один…
«…а что стало с нашим двором. Он ещё жив? Или пал жертвой артобстрелов?..»
«…и двор живой, всё с ним хорошо. Катя теперь точно Спица. Видел бы ты, какими острыми стали её подбородок, локти и плечи!.. Мне кажется, что скоро она ими кого-нибудь проткнёт…»
— Кс-кс-кс, — продрогшая Спица стояла и пыталась заставить Маркизу слезть с наклонённой ветки. Кошка лишь важно водила хвостом и не поддавалась на уловки худощавой девицы.
Животные всё чувствуют.
Звери всё понимают.
«…Есть совсем нечего. Люди обезумели и принялись жрать (прости мне мой французский!) своих питомцев, уличных кошек, собак, птиц! Маркизу я держу при себе, чтобы её никто не стащил. Мы вдвоём тебя ждём…»
Узнав, что Чайка держит дома Маркизу, к ней принялись ходить все, кому ни лень, кому хватало силы. Все считали содержание кошки — невыгодной глупой голодной идеей.
Девушка однажды видела, как мальчонка с отмычками пробовал открыть дверь квартиры.
— А ну брысь! — приходилось это кричать не кошке, как раньше, а людям.
Её все считали сумасшедшей. Все актёры в той или иной степени сумасшедшие.
«…И теперь к нам в Ленинград завезли вагон кошек, чтобы те разобрались с крысами…»
Девушка вновь собирается на репетицию. Она будет в сотый раз писать Онегину письмо, «не наблюдать часов» с Молчалиным, вновь станет Чайкой.
Вот, грациозно перебирая лапками, виляя хвостом и мурча, к её ногам положили что-то маленькое, дохлое и пушистое.
— Что ты принесла, негодница? — актриса склонилась и посмотрела, что за подарок преподнесла ей Маркиза на этот раз. Янтарные глазки довольно смотрели на брюнетку и ждали похвалы.
Крыса.
С розовым бантом на хвосте.
Слишком знакомый грызун.
«…как у тебя самой, в театре? Что-то ты долго о нём не пишешь…»
«…В театре? Да там всё обычно: в любой момент спектакль может прервать воздушная тревога, и мы со зрителями дружно спускаемся в гардероб, встаём к стенам и ждём, когда окончится обстрел. Ты служишь на фронте, а я — в нашем театре…»
— Снегулка, а вы с Дедом плавда волшебники? — мальчик в костюме Зайца дёрнул Чайку за бледно-голубую шубку, в голосе его билось недоверие с каплей надежды. Курносый носик в веснушках причудливо смотрел вверх.
— Конечно, — улыбнулась ему она.
— Тогда можно мне поменять подалок? — ребёнок беззубо грустно улыбался, протягивая маленькую плиточку шоколада. Актриса тут же закусала губы. На этого расчёта не было.
— А на что?
— Ни на что, а на кого! — у мальчика блестели глаза, словно ёлочные игрушки в центре зала, — велните мне маму и Лелю… Это сестла моя! Маленькая! Они от голода… Помелли…
Внутри что-то оборвалось.
Как дешёвая мишура.
Как провода.
— И папу моего домой возвлатите! Его фашист, гадина, сналядом под Москвой!… — плач мешал говорить, — Пожалуйста! Я себя всегда холошо веду… Ты же волшебница, Снегулка…
У сиротки глаза на мокром месте. А Снегурочка, наверное, таяла. Другого объяснения, почему по щекам в праздник у сказочного героя текут маленькие ручейки, не было.
— Я хочу к маме! Велни меня к ним! — Зайчонок бился в истерике, весь покраснел от слез и злобы, в припадке дёргал за голубую шубку и белый мех. — Велни, умоляю, велни!
Девушка увидела в дверном проёме ужасно высокий, бледный, почти белый силуэт, что выглядел также нездорово, как и дети, ради которых устроили ёлку: худощавые режущие черты лица, опущенный нос, жиденькие волосы. Разве что пустые стеклянные глаза пугающе живо бегали от человека к человеку. Такой дикий взгляд был точь-в-точь как у мужчины, что пускал слюни у нарисованных фруктов на первом ряду в театре.
Голод.
— Малыш, хочешь, я отведу тебя к семье? — послышалось из коридора. Тонкая рука с розовыми запонками на рукавах протягивала Зайчику конфету.
Это стояла более яркая и знакомая фигура. Такая же цветастая и улыбающаяся, в неуместных розовых очках. Она приобнимала Голодного за руку, прижимаясь к тому и даже поглаживала. Тонкие жабьи губы Чумного шептали что-то противное и горькое, как сгоревший сахар.
Чайка дёрнулась и мигом прижала мальчика к себе.
В голове пронеслось кроткое материнское «не отдам».
«Под Новый год труппой решили устроить ёлку в детском госпитале. Мы поначалу думали, что для этого придётся час стоять у Арлена Степановича на коленях всем составом и молить дать костюмы на день. Но, представь себе, он сразу согласился. Мне даже показалось, что он слезу пустил… Митька мне потом сказал, что у него внучку при бомбёжке задело. До Нового года не дожила…»
Все они не доживают.
«…Гела умер в госпитале. Пирожки на грузинском хватить никто из нас больше не умеет…»
Все они смертны.
«…вчера нашла маму не дышащей на кровати…»
Все они — люди.
Если бы она могла записать мелодию, которую играл дождь на грязных окнах, то наверняка бы прославилась. Слишком идеально это звучало — монотонно, убаюкивающе.
Лучшая колыбельная.
Лучший похоронный марш.
Лучшее признание в чистейшей любви.
В полтретьего ночи Маркиза разбудила временную хозяйку. Рыжая с несвойственной ей стервозностью и кошачьим бешенством, выгибала спину и шипела на ночное окно. Она носилась по комнате, скрипя по полу коготками, размахивая пушистым хвостом, как факелом, снося всё на своём пути.
— Глупая, кто может быть у окна пятого этажа?
Ясного ответа на кошачьем языке не последовало. Продолжился только мартовский ор. Поэтому девушка самолично пошла разбираться, что же такого увидела мягколапая.
Сначала ничего не предвещало беды. Ночные тёмные пейзажи голодного города, не более… Но вот убогое существо, что было похоже на скелет, обтянутый белой кожей, прижалось к грязному стеклу носом и начало выводить длиннющим языком мокрую дорожку, сливающуюся с дождевыми каплями.
Искра.
Буря.
Крик.
В полтретьего ночи Чайка разбудила весь двор.
«…я больше никогда не буду спать с незадвинутыми шторами. Не спрашивай почему…»
ОН и не спросит. Больше не сможет. Надежда, что Чайку вместе с другими театрами перевезут в Куйбышев умерла вместе с ним.
Без драмы, наигранных слез и изогнутых лиц бумага прижимается к груди. Тонкие пальцы сжимают её и невольно мнут. С бесшумным криком рвутся от напряжения связки в горле, бьётся сердце как любимые мамины блюдца, плывут в тумане мысли, льются мёртвыми реками слезы.
ОНА умерла вместе с ним.
«Извещение. Ваш младший сержант Кротов Алексей Павлович, уроженец города Ленинграда, погиб…»
Измученное лицо с впалыми щеками и тёмными пятнами вокруг глазниц безразлично смотрело на то, что чёрной убогой слизью вливается в комнату через мелкую щёлку оконной рамы… Очень быстро вязкое нечто странного происхождения слилось во что-то человекоподобное:
Палка.
Палка.
Огуречик.
Вот и вышел человечек.
— Долго же Вы держались, — Смерть сел на корточки перед диваном, где лежал полу-человек полу-труп.
Перед Чайкой не старуха.
Не скелет в чёрном балахоне с косой.
Обычный на вид человек маленького роста, с коротким ёжиком волос и проглядывающими сквозь ворот рубашечки красными стежками на шее.
Рыжий клубочек безжизненно лежал в углу комнаты, накрывшись облезлым хвостом.
— Я могу наконец-то избавить Вас от мучений, дорогуша, — когтистая короткая рука потянулась к ней.
Тень, что отбрасывалась на стену, была ещё более жуткой — пальцы-серпы готовились вскрыть глотку, как бутылку крем-соды, голова имела десятки отростков шипов, а по середине груди и вовсе была дыра.
— Он много-много говорил о Вас, честное слово. Из-за этого мне кажется, будто я знал Вас до сегодняшнего дня лично и много-много лет поддерживаю общение.
За стеной надрывалась скрипка.
Редкий веер ресниц слегка колыхнулся — чтобы моргнуть было необходимо приложить титанический труд.
Молчание приняли за согласие.
Щелчок пальцев — с угла комнаты по стене поплыл чёрный клубочек и встал на лапки у дивана, вернул себе хвост, ушки. Маркиза была готова пойти следом.
Серпы вновь потянулись к телу, но ничего с ним не сделали. Смерть отошёл от неё с пустыми руками. И только его страшная уродская тень держала на руках силуэт девушки, оттаскивая от хозяйки.
Тишина.
Вестей. Больше. Нет.
— Неуж-то снова нам придётся уйти подальше?! — возмущался Чума, потягиваясь на узорном диване, лениво зевая. В женственных пальцах было множество бумажек, писем, выписок.
Им следует не возвращаться.
— Вам придётся, — Смерть поправлял красные швы, соединяющие его конечности воедино, — а я работаю без обеда, перекура и выходных.
Бумаги в руках блондина предались адскому пламени, обугливаясь и превращаясь в пепел на их глазах. Смотря на огонь сквозь розовые очки Чума становился…счастливее?
— Кучеряво живёшь, дорогой, — просипел Голод, облизывая тонким длинным языком свои бледные губы.
— Ах, если бы…
— Если люди не поумнеют, — Война слегка улыбнулся, покручивая густой шикарный ус, — мы вернёмся снова.
