XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Она появилась в комнате в двенадцать. Несколько раз прошлась по голому полу, внезапно остановилась, повернулась вокруг своей оси ровно три раза, при этом лицо её сохраняло обыкновенно ясное своё выражение. Потом же как ни в чём не бывало шла она дальше. Стала пред окном и тотчас же от него отпрянула, как бы что ослепило её или же ошеломило. В тот же миг по телу её пробежала дрожь. Чрез мгновение квартира стала пуста.

Мне всегда казалось, будто в жизни моей есть нечто недосказанное, нечто такое, без чего и жизнь-то самую сущность свою теряет. Между тем ничего в ней не менялось, как бы и не было к тому и возможности никакой, хотя чувствовалось отчётливо, что средство и силы на то были вполне. О, подобное случалось со мной до ужаса часто, но ничего поделать с тем было нельзя.

Я боюсь людей. До жути боюсь людей! Чувство это навязчивое и неотступное. А меж тем много средь них и добрых, и прекрасных, и весёлых. Мне подчас кажется, что мира как такового вовсе не существует, а есть только наше восприятие его, наше собственное видение, так что, выходит, каждый живёт истинно по-своему, а потому и жизнь выходит у всех разная.

Как-то, бишь, были мы, значит, в Городе. Прекрасное, надо сказать, время! И люди здесь всё такие добрые. Вера, сестра моя, повела нас тогда Бог знает куда. И улицы всё такие интересные. Зашли мы на Липовую. Помнится, пыль, раскалённая июньская пыль взметалась с дороги, неимоверно глаза щемила. А дороги, какие дороги! Звенела она, гремела, трещала колёсами, хрустела землёю. И всё куда-то спешили мы, куда-то бежали, что-то видели – не замечали. Кажется, воздух пропитан побелкою был, кое-где каплями растеклась белая краска по свежей траве. Особенно хорошо запомнила я человека в жёлтом. Был он росту среднего, с перекошенными плечами, черняв и небрежен чрезвычайно. Он стоял первое время неподвижно, уставившись как-то глупо в одну точку. Вдруг улыбка существа обреченного и вместе с тем раздосадованного показалась на сухих губах его, и он, нервно захохотав, сказал:

-А мне, чай, ещё двенадцать часов здесь.

Кто-то говорил, будто бы мы есть не что иное, как запросто молекулы. Не знаю. По-моему, так всё непременно должно быть в руках наших. Впрочем, не всё. Но взять бы вот даже то, что встречаются два человека, незнакомые совершенно. Кажется, сознают они вполне, что встретиться им удастся навряд ли, быть может, уж и никогда. А между тем встреча их неслучайна. К удивлению своему, бывают они чуть не каждый день вместе, но ни имени друг друга, ни жизни совсем не знают и, кроме того, даже и ничто к тому не предпринимают, хоть и знакомы вот уж как не один год. Они, по наблюдательности своей, запомнили каждую черту  друг в друге, каждую даже привычку и, может, выявили нечто из рода деятельности их. Они стали даже здороваться. А всё незнакомы. И вот спроси их что друг о друге, так пожмут они тогда плечами и в недоумении разойдутся.

И вот ещё: плохо, скажу вам, живётся с неосуществлённым замыслом.

Сахарные кренделя на сливочном масле вышли на славу: обёрнутые плотною бумагой, они черствели с каждою минутою на столе; подле же белел вишневый компот в зелёной фарфоровой кружке; голые стены осыпались, возле жёлтой лампы кружила муха.
 

Они глядели старыми друзьями, а между тем не знали, о чём говорить. Они знали друг друга до точности крайней, а то и дело быстро опускали глаза, чуть только встречались, бывало, любопытными взглядами. Молчание их могло протекать минутами, а то и часами, в то время как понимали они друг друга без слов и были в то же самое мгновение так далеки! Им нужно было что-то друг другу сказать, очень, должно быть, важное, необходимое. Они хранили это в себе всю свою жизнь, и вот, в момент решающий, не оглядываясь, валились в пропасть, не сознавая ответственности всей, на них возложенной.

-Господа, мы все преступники!

Она вздрогнула. Люди, вагоны, перрон… Люди бежали, судорожно, суетились с видом важным, как ей тогда казалось, везли свои чемоданы, куда-то, должно быть, очень спешили, даже разговаривали друг с другом. Как можно было говорить? Куда можно было нестись? Раздражение жгучее и тоска омертвляющая подымались в ней всё более и более. Она с нетерпением рассматривала лица, шляпы и панамы, но с досадою и с горечью не находила. Они уехали…

Приятно им было видеть лица друг друга, счастливые необыкновенно, такие мрачные при жизни ещё.

-Ну так что? – сказал кто-то.

Было их человек десять или одиннадцать. Всё гости званые, но отчего-то впервые свидевшиеся.

-Вот, позвольте, — обратился один молодой человек к ней, — вас как зовут? Вот подумать ведь, всю жизнь с вами соседями были, а толку-то что! Я вот всё хотел вас спросить, как это вам удаётся, скажите, пожалуйста, спокойствие вечное сохранять. Неужто не помните тех, что сверху-то? А вы всё как не бывало.

Она стушевалась. Впрочем. Разговор завязался, и Лидия, разливая чай, обнаружила весьма скоро, что и действительно были тут и соседи её, и даже некоторые товарищи. Были тут и простые встречные.

-А согласитесь, друзья, что встретиться нам надлежало прежде, — прозвучал медный голос одной из дам, восседавшей прямо и строго, обмеривавшей всех суровым взглядом.

-Не спорю, — вторил другой, поправляя пёстрый шарф, — но встреча наша и без того замечательна. Мне давеча приснился странный сон. По обыкновению своему, писал…

-Будет тебе, Альберт, — возразила одна женщина.

Альберт, приосанившись, продолжил:

-Писал я картину. И знаете, превосходная выходила картина, шедевр – правду говорю вам! К несчастью, погода стояла ужасная, так что краски и потекли, вот как…

-Глупый ты, Альберт, — заметила дама в очках. –Давайте лучше Жатова послушаем.

В комнате появился человек. Обвёл чёрными глазами стены, остановился на ком-то, пристально, по-видимому, разглядывая, и, точно и не замечая никого, направился к окну.

-Добро, пожаловал, — усмехнулся Альберт, — а мы и не ждали. Виновник торжества, как по мне!

Жатов сидел неподвижно. Пальцы его дёргались и стучали. Иногда он замирал и с прежним равнодушием рассматривал гостей.

-А я, господа, — сказал тихо один человек, очень бледный и рассеянный, -всегда мечтал об одном – эта жажда мучила меня всегда, причем тем нестерпимее становилась, чем более сдерживалась и подавлялась. Я думал, что это проще простого, но каждый раз будто что схватывало меня цепями, по рукам и ногам, так что и говорить я не мог. Видел я много людей, некоторые и теперь здесь, чему необыкновенно я рад и всем сердцем своим оттого счастлив. Все мысли мои вились, бывало, только возле одной этой идеи, одного лишь желания – но какого! Друзья, одним словом, я всю жизнь свою сожалел…

-Новость! – перебил Альберт, выставляя грудь и схватывая себя за курчавую голову. –Мы, Григорий, все здесь сожалеющие!

Они засмеялись. Григорий же умолк и во всё время уж не говорил ни слова. Говорили много о чём, кричали и смеялись так, словно доживали последний свой день. Лидия же приуныла и всё косилась как-то робко и неестественно на окно. Впрочем, она почти всегда молчала, резко вставала с места и беспрерывно перебегала из одной комнаты в другую.

Как-то стала она подавать чашку Жатову, купленную ещё в Городе, на Липовой. Вдруг руки её задрожали, блюдце затряслось и со звоном разлетелось. Она встала как бы в замешательстве, но тут же, сообразясь, бросилась подымать было осколки. Она поднялась. Комната была пуста, всё также сыпались стены.