У людей есть способность чувствовать. И это касается не только различных эмоций, как радость, грусть, отчаяние, гордость и прочие, но и возможность ощущать этот мир. Я говорю не про осязание, обоняние и слух, непосредственно заложенных природой в наше человеческое тело, а про чувства, которые люди испытывают по отношению друг r другу, будь то сострадание, уважение, восхищение и так далее. Конечно же, к этой категории относится и всеми восхваляемое нежное чувство любви. Однако это чувство я не постиг и не желал бы знать его места в моей душе. Любовь слишком навязана и романтизирована, потому что многие не осознают всех обязанностей, которые несут на своих плечах ещё до признания предмету обожания. На начальной стадии обыкновенно чувствуешь восторг, проявляемый не столько деяниями человека, сколько его характером, созерцаемым, возможно, со стороны, с позиции незнакомца. Подмечаешь диковинки во внешности и даже на первый взгляд несовершенные черты, вдруг обретают совершенно прекрасный вид, все недостатки становятся особенно чудесны, вернее, они преобразуются в красоту индивидуальности. В этот «слепой» период человек поражён любовью настолько, что надежда на ответные чувства даёт мнимую способность заражать этим чувством окружающий его мир. Он любит знойный летний день без единого дуновения прохлады; осенью его не страшит слякоть и грязь, въедающаяся в подошву; зимняя вьюга, леденящая буря зимою; а весною влюблённая пора расцветает подобно самым хрупким розам. Любая непогода – не причина для того, чтобы упустить возможность хотя бы мельком завидеть столь трепетные сердцу очи. Когда же из влюблённости рождается любовь, и свидания становятся всё чаще, то чувство укореняется так крепко, что если сорвать цветок, то человек неминуемо увядает, как и растение. Но стебель не срезан, и корень долгое время будет ещё напоминать об утрате, пока умирающие лепестки будут опадать, а стебель клонится к земле. Далее имеет значение сила духа и воли человека, личностная гордость. Тем не менее, шрамы никогда не заживут, потому я не приверженец инициативы быть выродком. Я также не желаю отдаваться надеждам, быть, возможно, отвергнутым. Не имею никакого желания идти за слепой мечтой, поскольку это то же самое, что совершать путешествие в пустыне без компаса, более того, в облачную ночь. Однако моё восприятие любви может быть ошибочно, опрометчиво и даже легкомысленно от того, что я не прочувствовал её лично и не могу понять отношение других людей к ней, их поведение и чувства не подвластны моему восприятию уже некоторое время.
Совершенно недавно меня настигла какая-то странная грусть. Она необыкновенна тем, что я скорее знаю о её существовании, нежели ощущаю в полной мере. Весь мир словно находится за стеклом от моей души и даже тела. Я не могу более чувствовать свежего ветерка, тёплых, греющих холодную землю лучиков солнца. Меня будто заперли, оградили от лучезарного мира в тесном чулане с одинокой лампочкой, помигивающей противным жёлтым светом, вместо лучиков из окон. В комнате нет ни щёлки, откуда мог бы проскользнуть хоть отголосок ветерка. И если в клетке есть решётки, через которые можно услышать вольное пение ветра, то в моем заключении присутствуют лишь стены и тёмный потолок. Я не имею никакого предположения, от чего я так особенно устал. Может, причиной тому нежелание влачить, словно пережитый дважды, бренный камень жизни или…
Мои мысли оборвались в тот же момент, как прекратился размеренный баритон скрипки, исходящий из-под смычка какого-то потрёпанного музыканта с прохудившимися одеждами и многочисленными заплатками, но со скрипкой без единой трещинки и идеально гладким покрытием. «Видимо, все свои поборки на неё и потратил, — подумалось мне, — да и разве это музыка?» Как такой жалкий, бедный скрипач без единого гроша за спиной может творить музыку? Другое дело, если бы это был человек солидный и с образованием, а не самоучка, пытающийся найти в себе проблеск гениальности какого-нибудь Моцарта или Сальери. И что ж он ждёт от меня? Забыл он ноты или думал, что привёл я его с улицы, чтоб вознаграждение вручить? Наивный мечтатель, надеется найти благополучие и хорошую жизнь одной мечтой, пошёл бы он лучше на службу, все равно толку от него в искусстве нет… а впрочем, и та толпа «слушателей» — лишь посмеяться пришла над его игрой и аплодисменты от жалости распустила! А этот наивный глупец думает, что на своей музыке заработает, но кому ж это надобно? В музыке, как и в любом другом виде искусства, требуется своеобразие, некая особенность, как то, что Моцарт покорил сердца людей выразительностью интонации мелодий, кантиленностью, как Паганини, искусно мог изобразить любой звук на одной лишь струне, как Вивальди, словно разжигал огонь быстротой скрипки в своих руках. Они сочетали блестящую виртуозность своих произведений с одухотворенностью, поэтичностью, изяществом и в то же время пробуждали каждую струну души, словно касались её так же невесомо, как и струн скрипки. Ни одно их творение не будет похоже на иное. Так какой же смысл в праздных попытках какого-то бедняка творить свою музыку. Я, кажется, усмехнулся вслух, от чего скрипач робко переложил инструмент из руки в руку. Мне определённо не нравилась его личность, внешний вид и предполагаемые цели, но я был странно спокоен, однако попытался принять чинно-важный вид, слегка насупившись и выпрямив спину.
— Чего встал? Пшёл прочь! Ни монетки не дам, все ж равно пропьёшь, как закоренелый забулдыга.
Он было хотел возразить, но лишь что-то буркнул в сторону, идя к выходу. Выходя уже за порог, скрипач, не оборачиваясь, бросил сочувственным, каким-то искренне сожалеющим тоном:
— Я хотя бы пытаюсь… а да вам-то всем лишь бы попричитать, мог бы уж и пять таких скрипок купить… да ну вас! — он немедля вышел, громко хлопнув дверью.
Я должен был злиться на его слова, но подсознательно я понимал, что так оно и есть. Но как же я могу творить, когда ноты, текущие пронзительным золотым светом, лишь бьются об стены и гаснут в темноте, исчезая, будто и мельком не виделись они мне.
Как же он, нищий пропоица, смог подняться на ступень с искусством — чем-то высоким и непостижимым. Как же смог преодолеть боязнь, грешное желание, переступить барьер, препятствие, выстраиваемое думой о тщетных стараниях и наивной борьбе за место на пьедестале творчества… Он уже занял этот пьедестал. Ещё с того момента, как не побоялся потратить всё свое состояние и творить на улицах, среди осуждающих и брезгливых лиц, способных лишь на смех и отвращение, но не способных даже и струну дёрнуть… А я среди них, имеющих всё: возможность, деньги, связи, публику и благородство, но не имеющих ничего: ни воли, ни чести, ни способности сделать и шаг на пути к мечте, когда ступени так низки и малочисленны… Ради чего же эта мука: серые дни один за другим бегут, как тяжёлый проливной дождь, за которым я смотрю из окна. Мне не хватает той самой яркой надежды, мечты, которая способна хотя бы пропустить воздух, дать ощутить прохладу ветерка, даже если это вьюга. Но я никуда не могу пойти, меня никто не ждёт, как я никого не желаю и видеть. Я иду и вновь иду в гору, но она не кончается… а, может быть, я уже сорвался и упал к подножью, но сил взглянуть на неё нет, я не вижу ничего, когда даже слепая надежда и наивность людей помогают им поднять взор к верху.
«Какая же это мука! Каторга! Без чувств жить нельзя, но если я не чувствую даже вины в самом себе, осознавая свою неправоту, то как же смогу ощутить хоть что-то к другому человеку?.. Как же… как же всё осточертело…» — вырвалось из моих уст, когда я хотел было встать, но раздался стук. Я отворил дверь, не успел рассмотреть лица, как мне в руки уже вложили конверт, и дверь вновь была закрыта. Письмо было от незнакомого мне человека, писавшего от лица начальства. Меня сегодня же вызывали в кабинет на некий разговор, касательно моего чина. Впрочем, я знал, о чем пойдёт разговор, поскольку уже некоторое время, если так можно выразиться, не выполнял надлежащие обязанности и не появлялся на рабочем месте. Несмотря на предшествующее лишение работы, я хотел поскорее закончить, чтобы вновь вернуться к мыслям, а может и избавиться поскорее от должности, потому что некая надменность самого чина давит в какой-то мере, тем не менее, эта работа, бумажные башни и напущенная официальность мне кажутся лишь надобностью, потребностью в деньгах! Может, стоит так же пуститься в вольное течение судьбы, как сделал тот скрипач, может хотя бы отблеск надежды, живого чувства проскочит тогда и ударит по струнам души…
Я взглянул на часы, стрелка близилась к двенадцати часам дня. Я тотчас вышел из жилища, чтобы не забыть и вовсе в своих мыслях о деле.
Войдя в серенькое неприметное здание из трех этажей, с мельтешащими в окнах людьми, бегающими из окна в окно с кипами бумаг, которые, казалось, росли с каждым шагом.
«Н-да, бумаги то мне, должно быть, и вовсе глаза закрыли сплошным своим рабочим текстом, а ведь я мог бы ноты писать вместо терминов…» — промелькнула мысль в моем сознании, когда я уже вошёл внутрь. Там было так же невзрачно, светлые стены виделись серыми, лампы светили блекло, будто их заслонили собой тучи. Через бегущих во все стороны людей с чрезвычайно важными и озабоченными проблемами лицами. Несмотря на скорое увольнение, я будто с каждым шагом к назначенному кабинету начинал быть всё больше равнодушным к работникам и окружающим меня бледным стенам.
Дойдя до нужного кабинета, я бесцеремонно дёрнул ручку двери, распахивая её и окидывая уставшим взглядом кабинет: такая же бездушная коробка, как и коридоры, но уже с солидной дубовой мебелью, которая выглядела слишком фальшиво-важной из-за выдающих возраст потёртых ножек и углов с обшарпанным, некогда блестящим, лаковым покрытием. За столом пребывал тучный мужчина с тёмно-русыми волосами, зачёсанными назад, но немного разъезжающимися на макушке, открывая тем самым залысину и небольшую проседь, спрятанную среди прядей. Лицо его было не слишком выразительно, величались лишь маленькие глазки, кажущиеся ещё меньше под стёклами черепахового лорнета. Он неспешно положил прибор на стол, бережливо придерживая его и за ручку, и за тонкую оправу. Мужчина пристально смотрел на меня, ожидая каких-либо объяснений после внезапного входа в кабинет.
— Добрый день-с… — начал я, садясь на стул напротив, — я по письму…
— Я знаю вас, не утруждайтесь объясняться…хотелось бы опустить все эти формальности и вежливости, — он ухмыльнулся, а его улыбка показалась более насмешливой, нежели приветливой.
— Смею предположить, что по причине небольшого отсутствия на работе..
— Небольшого? Хе-хе, да как же? Уже почти как месяц от вас хоть весточки ждали… больше весны ждали, — мужчина уже не скрывал насмешливо-презренный характер разговора, я подыграл, пусть и не понимал его веселья, усмехнувшись также и расправив плечи в вальяжной осанке.
— У меня были на то причины…и более того, я сам хотел уйти из чиновничества. Слишком уж у вас тут развелось высокомерие и излишняя гордость. Чему ж тут гордиться то? Хах… да какой-нибудь нищий музыкант и то более широкую душу имеет, а всё, что умеете вы — это сидеть в пустодушной коробке и писать заученные тексты, а чистая, искренняя гордость у вас всех совсем исчезла от мнимой важности, что вы себе там надумали. И тот музыкант людей за самое сердце цепляет, а от вашего то и лица только смеху!
В ответ он лишь тихо хохотнул, но лицо его на мгновение сделалось несчастно, будто он вспомнил какой-то недуг, преследующий его много лет:
— А разве вы не такой же, а?.. Знаете, когда я молод был, как вы, то предавался так же чистым мыслями, хотел, понимаете, от корысти избавиться, от греха. Однако мы с вами не в мечтах живём и на одной мечте не прожить, если вы не гений али какой…
— Так… но какой смысл тогда ж! Вы вот так и проживете со своими бумажками в обнимку, а я пусть и без гроша в кармане, но живым, а не бездушной оболочкой, цель которой заработок, пища и сон!
— А-н так-с… ну и что ж вы мечтой то не живёте? — он несильно хлопнул ладонью по столу, будто радуясь уловке, и тут же уголки его губ надменно поползли вверх от моего молчания, — раз более вам нечего сказать, то увольняйте, а у меня дела есть… поважнее разговоров с пустословом!
— Э-эх, увядающий вы человек! — хитро протянул чиновник, однако я поддался и сел обратно, вопросительно вглядываясь в его препротивное лицо, только и вызывающее у меня понимание его неприятности, хотя раздражение мелькнуло лишь отдалённо. — Мечта то есть, а вот только от того это и есть мечта, что она где-то далеко-далеко…как же вы до неё дотянетесь, когда и тот идеал свой вы лишь в голове своей проживаете, а наяву? Наяву вы такой же чиновничек без душонки, потому как душонка ваша поминутно вянет. Хех, что ж вы скрипачем стать мечтали? — моё минутное молчание он воспринял за согласие, начиная насмешливо хихикать, — знаете, вот поэтому вы и увядающий человек, и мечту то просто отвергаете. У вас нет цели — вы не стремитесь ни к чему, вероятно, считая, что достигли всего. От чего ж? Потому что вам не чин нужен, не знания, к чему бы вы могли идти, у вас есть мечта, несбыточная мечта. Никогда она не свершится, вы заперли себя в клетке без единого лучика солнца, а людям ведь тоже нужен свет… хе-хе, просвещение! Вот и вянете вы…
— Ха, даже если и так, то у вас что же больше смысла? Или деньги — единственная мечта и цель? Вы живёте ради существования, а это ровно такая же бесцельная жизнь, как и у меня, — из удивленного моё лицо отразило его презрение и надменность.
— Хе-хе, дело в том, дорогой мой собеседник, что живу я, может, и бесчестно и не знаю любви — чувства, что делает из нас людей, я и денег то не люблю, но знаете, я-то, по крайней мере, живу…да, ради таких алчных целей, однако же лучше хотя бы ради бумажек, нежели не жить совсем. Да найдите смысл хоть в улицах, сделайте традицией приходить в парк каждое утро, знаете, даже в таком праздном времяпровождении можно отыскать смысл. Живите ради жизни, пусть не своей собственной, любой цветочек тоже живой, он растёт ввысь, раз это для вас невозможно, то помогите ему расти. Понимаете о чем я? Жизнь вовсе не тяжела, когда не стараетесь нести непосильное бремя ради самой лишь мысли о гордости, что постигает вас при думе о тяжести груза, вот только никому он не нужен, а вы так и не узнаете, что несли камни, а не золото.
— Уж лучше я завяну, чем буду жить ради пустых целей, это ещё более обременяюще, чем забить себя в угол своими же корящими мыслями.
— Хе-хе, да вы ж и так ради пустых целей то живёте, только это не цель, а что ещё хуже-мечта, которую вы лелеете в своём сознании, но ничего кроме бесполезного мечтания не делаете, хотя имели всё… ну что ж, теперь же вы по своей «гордости» и вовсе без всего останетесь… хотя знаете, лишая вас работы, я не отбираю у вас ровно ничего, ведь у вас и так ничего не было…хе-хе…- он схватил перо, небрежно выводя что-то на бумаге, затем протягивая мне бумагу, оповещающую об увольнении.
Ничего не ответив, я тотчас вышел из кабинета, даже не взглянув на бумажный приказ под гнётом гордости, которую мне крайне хотелось показать, однако я все же понимал, что моя гордость — лишь защита от правды. Моя жизнь и вправду больше походит на бесцельный груз, мне нужен глоток свежего воздуха.
Я шёл по улицам города, усыпанного снежными кристалликами, обращающими целые барханы по обеим сторонам от дороги; солнце полностью было закрыто тучами; казалось, что сейчас грянет гром, но с серого, омрачающего и без того блеклые улочки и домишки, неба лишь сыпались сверкающие иголочки. Я пытался уловить холод зимы, расстегнув зимнее пальто и возводя руки к небу, но словно ни одна снежинка не желала удостоить меня своей морозностью. Где же мне найти свет, если с душой, моё тело так же вянет, тяжелеет, клонясь к земле.
Когда я был уже дома, то меня одолело грузное чувство отчаяния, оно колыхалось, беспорядочно било струны души, но ни одно действие не заставило сердце загореться живым огнём. Я потерял всё, когда не имел ничего, я лишился себя, загнал в угол плетью, как жалобную клячу, выбившуюся из сил. Я чувствовал, что не могу вдохнуть, когда воздух ни на минуту не покидал меня. Нет никаких стен, никакого заключения, я сам лишил себя света, последняя надежда погибла, потому как мысль о возможности, появившуюся лишь сейчас, уже поздно использовать. Однако же меня больше не держит ничего, я не обязан более работать, я не должен оправдывать ничьи ожидания. Я волен, но что-то не даёт мне раскрыть крылья и вспорхнуть ввысь… или же смысла в этом попросту нет…
Я чувствовал, что теряюсь, что мне нужно срочно уйти, убежать куда-нибудь, где нет никого, где я буду никому не знаком, совершенно один. Тотчас были собраны вещи, и без чьего-либо ведома я покинул свое жилище, взял первую попавшуюся кибитку и покинул город.
Дорога казалась мучительно долгой, но с каждой милей на душе становилось спокойнее, мысли, беспорядочно мельтешащие в моей голове, разбегались одна за другой. На горизонте стали появляться фигуры низеньких обветшалых домиков, утопающих в сугробах. На широком, заснеженном поле протоптана узенькая дорожка, будто окаймлённая золотом, льющимся с небосвода от солнца, приветливо выглядывающего из-за серых тучек, которые будто убегают от златого светила. Я попросил остановить повозку, почувствовав небывалое желание пройтись по дорожке, словно она зовёт меня, говорит, что мною был сделан верный выбор. Я шёл по дороге, а перед глазами вставали образы из детства, но вызывали лишь грустную улыбку-то, что было раньше уже не вернуть, будь то уже почившие родственники или детское любопытство, радушный к миру и новым открытиям блеск в глазах. Я скучаю даже по ссорам, потому что понимаю насколько ошибался, понимаю, что не ценил и жалею, что узнал об этом лишь сейчас. Ныне же мне хочется отдать всё ради разговора с близким мне человеком. Как же я был глуп, вся моя жизнь теперь разрушилась. И от чего? От собственной праздной мечты, непостижимого идеала, который всегда лишь теплился в подкорке моего сознания? От того, что, стремясь за честной жизнью, потерял все достоинства и стал тем, кто жалеет жалкую монетку на просящего, считая того недостойным, когда сам бы уже давно погиб от своей же гордости.
Мысли, тёмные мысли вновь закрадывались в мою голову, когда я очутился в доме моей матери. Этот дом остался мне от неё, но я ни разу не посещал его. Стыд настиг меня при виде крошечного домика из трёх небольших комнат, он казался ещё меньше от снега, скрывшего ступень на крыльцо. Внутри было темно, солнце давно уже зашло за горизонт, я не стал даже зажигать одинокую свечу, ждавшую меня столько лет. «Как… как я мог бросить воспоминания, бросить часть своей жизни, оставшуюся тлеть здесь в пыли забвения, как позволил я себе быть настолько опрометчивым, наивным и глупым. Зачем предавался я мечтам и хотел вырваться на волю, когда некому смотреть на мои крылья. Я никому не нужен, даже самому себе, а человеку, прежде всего, нужен человек, поэтому я увядаю с каждым днем, поэтому стены так непомерно высоки. В комнате, оказывается, есть щели, есть окна, но моему взору их не заметить без света, без лучика солнца, то есть без людей, чувств, цели и не важно, насколько она глупа» — думал я, мне становилось всё тяжелее дышать. Незапертая дверь барабанила от вьюги, поднявшейся в мгновение, но её холод будто проходил сквозь меня. Я вышел из дома. Долго шёл по улицам, не раз падал в колючий снег, снежинки иголками вонзались в щёки. Не разбирая дороги, я бежал в неизвестную сторону. От прерывающегося дыхания и нестерпимой боли в груди, я все же остановился и спрятался за стеной одного из домов, когда вдруг среди свиста метели мне послышалось жалобное мяуканье, больше похожее на тонкий птичий говор. Что же, почудилось мне?
Среди кромешной тьмы и толпы снежинок я завидел маленькое существо величиной с мою ладонь. Присмотревшись, я понял, что это крошечный, худой котёнок. Как он только выжил? Как он ещё не упал от трескучего мороза? Как не заблудился во тьме? Я взял его на руки, тут же спрятав под пальто. Он тотчас мне доверился, прижался всем своим тельцом к мне, ища тепла и спасения. В таком крошечном существе было больше надежды, чем во мне, имеющим и дом, и возможность жить, не завися ни от кого. Этот маленький котёнок имел лишь право жить, но ничего для того, чтобы продолжать существование. Однако почему же не сдался, как в темноте, среди снежных барханов и без единого лоскутка, чтобы скрыться от мороза, он продолжается цепляться за нити жизни. Надежда, живая надежда бьётся в его сердце. С его пламенным рвением и в моей душе забушевала буря, пламенная буря от осознания того, что эту надежду он возлагает на меня, на одни лишь мои опустившиеся руки. Свет болезненно пробивается чрез щели стен-оков моей души. Слезы, горячие слезы потекли из моих очей. Я бежал, бежал быстро как никогда. Ни разу в моей жизни я ещё так не спешил в дом, преданный мной.
Очутясь дома, я тут же зажёг свечу, окутал в свои одежды котёнка и положил рядом, стараясь дать ему как можно больше тепла. «Несчастное ты существо, Наденька… несчастное, а сколько счастья я вижу в тебе. Как я мог потерять смысл жить, когда ты, одна лишь крошечная снежинка среди метели, смогла вспыхнуть так ярко верой и надеждой. О, а если бы меня не было тогда, если бы было уже поздно?… Нет, не может не быть смысла жить, когда я могу спасти чужие жизни, в которых есть и вера, и воля, и надежда, и любовь. Я, потерявший всё, могу дать им возможность жить, ведь я все же существую, пусть и более без мечты, а они-с мечтой, могут от обстоятельства потерять своё счастливое бытие» — шептал я котёнку, будто он, сладко сопящий, сможет меня понять, — «Наденька! Нет, Надежда!
Большая, огромная надежда в твоём маленьком существе! О, живи, а я буду тоже… буду, пока смогу спасать, пока кто-то может быть от меня зависим, пусть это и крошечное, ненужное никому создание, которое забудут, потеряют среди сотен других, как забылся и я. Не позволю никому более потерпеть такую судьбу и потерять жизнь, способную дарить её же!»
Я обнял Надежду, и под шёпот тихо скрипящих стен от успокоившегося ветра, блуждающего по улицам, мы вместе уснули. И впервые за долгое время сладкое спокойствие и осторожное тепло посетило мою открывшуюся душу.
