XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Я помню: в последний день ноября выпадает снег — первые белые, нежные хлопья; ветер воет, врываясь в дома и принося с собой холод. Тающие капли падают на смятые листы бумаги, — сумбурность мыслей, которым не суждено увидеть свет — оставляя на них мокрые пятна, размывающие темные чернила. Слова — несвязные, непонятные обрывки — стираются, словно мне и не приходилось никогда писать их, говоря о чём-то таком, что сложно выразить даже в поэме. Не всем дано владеть искусством — и я отношусь к числу обделённых, неумеющих говорить красиво, но при том говорящих от всей души. Искренне.

О, а как же это глупое сердце!

Сотканное из звёздной пыли, — мелких частиц неизвестного, далёкого мира — выжигающее кислород из лёгких, заставляющее тонуть, захлебываясь собственными рыданиями в мертвой ночной тишине.

Небо затянуто тяжёлыми облаками; я лежу, не в силах пошевелиться.

Запах старого дерева, солнечные поцелуи-искры — всё напоминает о небывалом счастье и такой же небывалой боли. Помню, что раньше тебя — пылкие, юные мечты — было до одурения легко любить. Помню, что и мир казался каким-то другим: блуждающие звёзды указывали нам дорогу к счастью в нём — неотзывчивом и равнодушном. Помню, что отныне никого не боюсь потерять, ведь на самом деле больше и терять-то некого.

Я попадаюсь — кидаюсь — в цепкие лапы смерти, моля об избавлении, об искуплении грехов в аду, но бессердечная тварь не слышит меня.

Я помню каждое твоё слово, звучащее с заботой, что не была мною заслужена. Помню каждое твоё слово — горечь, непонимание — и бросаю воспоминания в пропасть. Чистый снег похоронит под собой обрывки, спрячет — да так, что никто не найдёт.

Декабрь наступает незаметно: дети, выбегающие с занятий, кидают портфели прямо на крыльце школы и, забыв обо всём, с задорным смехом затевают снежные бои. Я сижу напротив окна и невольно ловлю себя на мысли, что чуточку завидую им, этим маленьким проказникам.

Вздрагивая, отбрасываю карандаш в сторону: записывать лекцию больше не получается.

Помню, как выбегаю на улицу, забывая завязать шарф, забывая застегнуть пальто, забывая о том, насколько земля теперь скользкая и холодная. Светлое небо приветливо красуется передо мной — и удивительные краски вмиг становятся тем звёздным песком, что способен вновь подарить возможность видеть цвета.

Мир без тебя — блеклое пятно, не стоящее внимания.

А мне приходится бежать от проходящих мимо людей, — вечно куда-то спешащих — от этих равнодушных лиц-масок, от грустных вздохов и голосов; я не могу и не хочу находиться среди них — в каждом из них я вижу тебя и твой заливистый, громкий смех. Мне не хватает этой наивности и доброты — не хватает до такой степени, что я задыхаюсь, беззвучно — хрипло и безнадёжно — кричу, сжимая руки на своём же горле.

Но глаза, отчаянно пытающиеся увидеть в этой безжизненной мгле новый огонёк, хватающиеся за свет, находят то, что так усердно искали против моей воли. А может, с невольного согласия.

Помню, как мороз пронзает всё тело: лето, — другой мир, другая жизнь — кажущееся таким далёким, ярким и манящим, уступает место зиме — бледной красавице, чарующей своим блеском.

День за днём блуждая между серыми домами, — изодранными панельными пятиэтажками — я мёрзну всё сильнее и сильнее. Возвращаться домой, — в угол, из которого невозможно выбраться — в комнату, где душно и тяжело дышать, просто не хочется: я бреду по сугробам, проваливаясь в снег, слыша, как он скрипит под сапогами, словно сопротивляясь из последних сил. Холод обжигает ладони и щёки, пальцы леденеют — застывают, краснеют, не в силах пошевелиться.

Касания чёрно-белых клавиш пианино отныне будут доставлять лишь режущую боль.

Помню, будто наяву: декабрь начинается с мороза — иней оседает на деревьях, лёд сковывает реки и землю. Я, с трудом находя в себе мужество ступить на гладкую поверхность замёрзшего пруда, — чистое, хрупкое стекло, не столько красивое, сколько опасное — с удивлением вожу по ней то одной ногой, то другой. Небо серое, и всё то, что оказывается под ногами, тоже.

Лёд не надламывается, не трескается и не становится виновником глупой смерти — или, быть может, глупой и обыкновенной болезни.

Я помню и живу дальше — и город живёт вместе со мной: пушистые розоватые облака, гирлянды в окнах, разноцветные вывески на дверях, громкие возгласы редких весельчаков, на которые я волей-неволей отвечаю то ли просто из вежливости, то ли из желания заразиться той же беззаботной надеждой, что и они — всё становится привычным и правильным настолько, насколько это возможно.

На лицах людей должны играть улыбки — и на моем, вопреки всему, она должна сиять.

И незаметно в мою голову, и без того полную мыслей, врывается новая: мир вновь начинает казаться светлым и ласковым, добрым и кротким — таким, каким мне хочется его видеть. Таким, каким мне всегда хотелось его видеть — и хотелось искренне верить и в него, и в людей.

Мне хочется сберечь эти мгновения: сберечь этот кристальный снег — чистый и белый до такой степени, что не хотелось ступать на него; сберечь эту тонкую наледь на дорогах, безнадёжно поломанную уже к полудню; сберечь эти мимолётные касания ветра и мелких снежинок, боль на потрескавшихся губах.

Но время идёт — неумолимо прибавляя шаг, отстукивая маятником каждый час — вперёд: смотреть на разбросанную груду писем на столе становится невыносимо. Невыносимо до слёз обиды и безмолвного крика, до тошноты, до горького чувства удушья, такого противного и болезненного.

Резкий, неаккуратный почерк, тонкие буквы с крупными завитушками — это не я!

Я — это любовь к запаху книг, к шелесту их страниц, к случайно найденной среди них записки на пожелтевшем от старости клочке бумаги.

Я — это любовь.

Я — любовь, а не злость или ненависть.

Я не рву то, что писалось моей рукой; я не рву и не сжигаю то, что принадлежало мне — и не топлю воспоминания, не душу их в себе.

Поднимаю взгляд то на календарь, то на часы: после двадцать второго числа день становится ощутимо длиннее. Занятия всё так же заканчиваются в пятом часу, но мы, уставшие, старательные ученики, выходя на улицу, успеваем увидеть, как на фоне бледного неба загораются первые фонари. С катков слышна музыка, — нежные мелодии — чей-то смех, радостные голоса.

Стены родного дома всё-таки начинают мне казаться спасением от холода.

Наконец я касаюсь заледеневшими пальцами клавиш пианино и слышу те же звуки — ту же страсть и смелость. Начинаю играть быстрее, наугад, не разбирая нот и, скорее, сочиняя что-то на ходу, недели вспоминая любимую пьесу. Больно, больно и трудно, — всё путается и мешается, словно в урагане, в метели — но я продолжаю играть.

Борюсь, забывая обо всём и без сил падаю на кровать, безудержно смеясь.

Утром — тихим-тихим и ласковым — я, тщетно борясь с детским искушением, падаю в пушистый сугроб. Жмурюсь, — снег попадает под воротник — но раскидываю руки и мечтательно смотрю на ставшее близким небо: такое огромное, такое яркое, что от осознания кружится голова.

Горящие гирлянды, заветные желания, взволнованный отсчёт времени — всё в прошлом; и яркие раскрашенные шишечки на нитках, и разбитые стеклянные игрушки. Но я запоминаю стойкий, клейкий запах гипса, странный вкус акварели на языке, засохшие краски и разбросанные по столу блёстки и ленточки, боль в глазах от работы до поздней ночи — моменты этого декабря, этого года, этой жизни.

Я наконец нахожу в себе силы вспомнить о том, что любят люди.

Я наконец нахожу в себе силы запаковать последний подарок.

Я наконец забываю о том, как приходилось рыдать и проклинать весь мир — хотя бы потому, что сейчас, в эту ночь, мне хочется бесконечно любить его.

И снова всё повторяется: радостные крики, поздравления без стеснений, робкие улыбки и признания под грохот разноцветных фейверков. Я чувствую — толпа поглощает меня, засасывает, не давая ни шанса улизнуть. Вижу знакомые и незнакомые лица и влюбляюсь в каждое из них: в их искренность, непокорность и настоящую радость. Осколки, грохот, разноцветные искры, падающие с неба и обжигающие лицо и волосы; мне пришлось стоять там — стоять в самом центре, и, не стесняясь и не боясь ничего, с радостью поздравлять всех и каждого. Крик, смех, улыбки, треск бенгальских огней, тёмное, бескрайнее городское небо — и тишина на дорогах, пустое метро и автобусы.

Кажется, это единственный день — ночь? — в году, когда люди готовы забыться и остановить время хотя бы на мгновение по собственной воле. Они никуда не спешат, никого не боятся и ни к чему не стремятся — живут настоящим, неспешным настоящим холодной январской ночи.

С вечера и до самого рассвета — нежного касания светлого солнца, первого в новом году.

Искры падают на меня — я гляжу в небо, высоко задрав голову, и, не сдерживая слёз, напеваю какую-то песню. Тихую, еле слышную в этом шуме.

В ночь на первое января снег падает с неба крупными хлопьями, хороня под собой обрывки — писем ли, воспоминаний? — и отчего-то даря надежду: новая история будет лучше предыдущей.