Она проснулась в холодном поту от очередного жуткого сна, глубоко вздохнула своими потрескавшимися губами и заправила прядь за ухо. Бледные пугающе тонкие запястья побаливали после вчерашнего длительного выступления, но голова трещала в тысячу раз сильнее. Ей всегда казалось, что маленький противный гоблин с высоким голосом настойчиво и усердно вбивает в правую половину ее мозга огромные железные гвозди один за другим. Он делает это мучительно медленно днем, на солнечном свете, пока она находится в поле зрения людей, и по-жестокому быстро поздним вечером, когда она, возвращаясь с работы, не может даже выбрать позу, в которой существование этого пышущего ненавистью и злорадным смехом существа могло бы хотя бы на крошечный отрезок времени забыться. Возможно за разрывающие ее сердце кошмары, обычно наступающие под утро и непременно сопровождающиеся замерзшими и затвердевшими за время сна дергающимися конечностями, отвечает он же. Она ничего не знает и ничего не может доказать. Она перед всеми злыми силами будто бы должна сражаться одна, но сама при этом ничтожно бессильна.
Сейчас уже четыре сорок. На этот раз она рискует и вновь захлопывает веки только потому, что маленький процент хорошего ей все же время от времени снится, и радостные видения, как она их называет, уже давно к ней не заглядывали. Другими словами, просто надеется, что в этот раз повезет. И надеется не зря.
Стоит ей опустить голову на прохладную сторону подушки, как она оказывается в месте своих бесчисленных несбыточных грез. В месте, которое защищает и оберегает ее покой. Здесь никого нет. Есть только она одна и ее призрачные невидимые защитники, не допускающие, чтобы что-либо небезопасное касалось ее непорочного детского лица. Тут она всегда красиво и опрятно одета, часто в сказочные или кружевные, объемные и воздушные белые платья, пахнущие чистотой и сладостью, обволакивающие ее целиком и полностью, навевающие приятное ощущение внутренней красоты. На всем ее теле нет ни единого шрама, кровоподтека или синяка. Она не чувствует тревоги и усталости, а ее мысли чисты и просторны. И сама она свободна.
В этом месте она может пожелать все, что угодно, но всегда просит об одном: о дереве с персиками. Под ним она отдыхает после того как искупается в реке, спит, спрятав глаза от слепящего солнца под книгой, танцует босиком на влажной траве, щекочущей пятки, и наслаждается приторным персиковым соком плодов, еле помещающихся в ее кукольной руке. Здесь никогда не заканчивается день, солнечный свет, бурлящая вода в ручейках и полосы радуги на чистом голубом небе, никогда не наступает ночь, беспросветная тьма, склизкая погода с холодным ветром и дождем, скрипящее и отдающееся в висках тиканьем бабушкиных настенных часов одиночество.
Лилит дает этому несуществующему раю название, и это название — Луна.
Луна… ее единственный праведный дом.
777
Как можно понять, что только начинающийся день выдастся хорошим – таким благоприятным, что с самого утра захочется звонко и без стеснения петь, а к вечеру – раскованно, воздушно, легко очерчивать пол гостиной быстрыми шагами? Может быть по тому, как к тебе относятся окружающие? Или по тому, как относишься к себе ты сам? Хороший день наступает тогда, когда ты не чувствуешь, что проснулся зря. Когда воздух свеж, а плечи еще не успели затечь. Когда в зеркале ты видишь начало чего-то большего, еще с тобой не случавшегося, а мир наконец-то готов это принять. Тогда наступает идеальное время. Идеальные дни.
Лилит всегда мечтала когда-нибудь ощутить нечто подобное. Ей казалось даже, что где-то далеко ей уже удавалось это испытать — когда она была совсем еще непорочным ангельским младенцем, глядевшим на мир глазами Бога, или когда мать брала ее скрещенные в замок детские руки, пахнущие молоком, в свои, останавливая идущие от чистого сердца молитвы. Единственным счастьем тогда было вслушиваться в размеренные природные звуки за окном и следить за протягивающимся от кухни до прихожей шлейфом материнского запаха, единственной роскошью – засыпать от быстрого поцелуя в лоб и, стискивая одеяло в руках, просить стакан горячего молока с медом на ночь. Не проходило и мгновения, когда детскую не заливали беззвучное счастье и преданная благодарность. Все вокруг обволакивала гармония. Вселенная улыбалась каждому встречному шагу робкого создания, начинавшего свой путь, и молилась за него как за родного. Этот ребенок просто обязан был вырасти беззаботным и всегда ярко сияющим, но в последний момент красочная картина его будущего дала невидимую трещину.
Подобрав последнюю распластавшуюся на полу этикетку от газировки, по которой уже кто-то успел потоптаться, блондинка внезапно уткнулась кончиком носа в лежащий на столе пакет с прикрепленной степлером запиской.
“Лилит”. Лилит?..
Она ахнула вслух, тут же растерянно спохватившись. На белоснежном бумажном обрывке завораживающим почерком были выведены все пять букв ее имени. Внутри оказался лишь до требовательного урчания желудка аппетитный и, более того, по-особенному привлекательный в разрезе куриный сэндвич. Похожие она не раз замечала в супермаркете. Поджидающие ее на полке в прозрачной упаковке, они всегда казались чем-то освежающим и заставляющим на некоторое время отвлечься; чем-то таким, чем измотанные люди обычно с огромным внутренним удовлетворением наслаждаются после тяжелого рабочего или учебного дня. Сейчас она как раз могла ненадолго стать таким человеком. Стоило лишь выглянуть за дверь, чтобы убедиться, что никто не планирует потревожить ее во время трапезы, комфортно расположиться на диване и с волнительной осторожностью откусить небольшой кусочек.
Вкусно. Вкусно, свежо и сладковато. Мягкая курица, хрустящий лист салата и белый сбалансированный соус смешиваются во рту воедино, заставляя ее хмуриться от удовольствия.
Лилит съедает ровно половину, оставшуюся часть возвращает в прозрачную упаковку, сжимает записку в кулаке и, накинув на плечи легкую ветровку, захваченную из дома на всякий случай, увиливает за стеклянные двери кафе.
Воздух на улице еще надоедливо душноват, и кажется, что с густого потемневшего неба вот-вот сорвется первая горькая слеза. Но Лилит отчего-то совсем не унывает.
— Добрый вечер! – скрупулезно раздается за спиной. — Не хотите немного задержаться после работы?
Голос – приветливый, но не наигранный — доносится от размеренно и спокойно хлопающей глазами миниатюрного роста девушки. По ее внешнему виду невозможно понять ничего кроме того, что она ухожена, привлекательна и юна; ни кем она работает, ни с какой целью заявилась сюда. Лилит сует ключи в карман и семенит неуверенными шагами следом.
Странно, но после того как они, вернувшись в помещение, усаживаются за первый попавшийся столик, первое время не происходит ничего.
Незнакомка только осматривает лицо Лилит, Лилит на этот раз – украшения незнакомки. Замечает на ее изящной шее золотую подвеску с блестящим камешком внутри, хрустальные серьги-молоточки в ушах и что все в ее грамотно составленном облике веет надежностью и свежестью. И чем-то белым.
До нее доносится еще запах дорогих духов и ворчливо притесавшегося к ним молока. Таким сочетанием, по ее мнению, могут обладать либо матери с крупным стажем, либо на вид уточенные и недостижимые, а внутри – совершенно бесхитростные персоны. И будь эта девушка матерью или бесхитростной, Лилит отчего-то уже готова была доверить ей все свои самые страшные тайны. Когда она заправила прядь за ухо, не сводя глаз с мокрого лба Лилит, ей даже показалось, что она – ниспосланное Богом утешение. Утешение, которое на некоторое время сможет восполнить энергию ее впечатлительного угасающего сердца.
— Вы не догадываетесь кто я? – первой нарушила тишину спасительница. Лилит качнула головой в знак отрицания, состроив недопонимающую суть дел мордашку, а девушка напротив только благородно улыбнулась. – Вы не догадываетесь, но я знаю ваше имя. И оно настолько очаровательно, что я готова выводить его чернилами вновь и вновь. Теперь понимаете?
Блондинка ахнула и перегнулась через стол в изумлении.
— Так это вы подложили сэндвич?
Незнакомка, трясясь от беззвучного смеха, пару раз с опозданием кивнула, попытавшись ухватиться за мирно стоящую посередине стола салфетницу. Одно ухо у нее было скрыто волосами.
— Спасибо большое, — взволнованно выпалила на одном дыхании Лилит, тут же с тоскливым видом продолжив, — но чем я могу вам отплатить?
— Боже упаси, ничем, — встрепенулась девушка. Она аристократично замахала небольшими ладошками и тактично откашлялась в сторону, пытаясь скрыть не сходящую с лица улыбку. — Вы всегда первым делом думаете об оплате?
— Не всегда, — еще больше впала в уныние Лилит, повесив голову так низко, что с трудом можно было разглядеть ее редкие брови.
— Ну же, не расстраивайтесь. Это не больше чем неудачная шутка. В следующий раз, если я буду так шутить, пните меня ногой под столом. Я мигом все пойму.
Лилит смущенно съежила плечи, но голову приподняла.
— И зачем вы оставили его? Сэндвич, я имею ввиду, – осмелилась спросить она, когда брюнетка принялась копошиться в сумке, а в воздухе впервые повисла тягучая пауза.
— Разве есть объяснение человеческой доброте? Просто так, из желания.
— Даже не из жалости?
— Не из жалости. А зачем вас жалеть?
Где-то на кухне раздался мужской несдержанный смех, а мимо их столика просеменило несколько вымотанных сменой работников.
Брюнетка оторвала до этого плотно прикованный к обшивке дивана, на котором они расположились, взгляд и вежливо уточнила.
— Во сколько закрывается ваше кафе?
Опустевшее помещение, тухлый свет и время на настенных часах подсказывали, что на самом деле должно было с минуты на минуту, но произнести такую малообещающую фразу вслух было трудно. Чем путь до дома мог быть интереснее увлекательного разговора с новым человеком – живым и свободным? Чем наскучившая истоптанная дорога по сравнению с зарождавшимся интересом в груди могла увлекать? И чем Лилит не заслужила еще хотя бы несколько минут краткосрочного отдыха от давно непривлекательной будничной серости?
— Мне пора идти, к сожалению, но вы не подумайте, что я вас бросаю. Берегите себя.
Темноволосая девушка встала со своего места, отряхнувшись, подхватила под руку легкую сумочку и вдруг совершенно непринужденно потянулась к лицу Лилит.
Ее пальцы заботливо скользнули по пластырю на впалой щеке, а зрачки обеспокоенно сузились. Лилит ощущала такой пристальный взгляд на себе впервые. Таким взглядом, как ей казалось, одаривают тех, на кого не жаль потратить время, тех, с кем не планируют расставаться надолго и тех еще, кто чрезвычайно красив или болен. Но кем тогда могла быть она?
— Я вас провожу, — очнулась она, переполошившись.
Узкая спина спасительницы, однако, уже мелькнула у выхода и скрылась за стеклянной дверью как ни в чем не бывало.
Лилит оставили в мерцающем свете перегоревших лампочек одну, зато в ее груди появилось что-то такое, чего она совершенно точно раньше не испытывала. Оно клубилось и извивалось всем своим существом, чтобы только продемонстрировать, что оно есть и в ближайшем времени будет. Ей захотелось всего и ничего одновременно – и побежать вдогонку, и замереть на месте, и рухнуть в постель, и никогда более не возвращаться домой, и помолиться за весь мир и проклясть всех, кто ходит с ней по одной земле.
Она невесомо дотронулась до щеки с пластырем, стараясь не запятнать прикосновение спасительницы, и глубоко-глубоко вздохнула то ли с досадой, то ли с наслаждением. Ей даже почудилось тогда, когда ухоженные пальцы прошлись по ее коже, что сам Бог прикоснулся к ней.
Что сам Бог ее благословил.
777
С момента их первой встречи прошла ровно неделя. Неделя, наполненная добродушным смехом, любопытным отблеском зрачков и слезливыми зевками. Каждый день они встречались в кафе перед самым его закрытием или, если везло, чуть раньше, разговаривали и, утешенные беседой, разбредались по домам под тихий звук ночного радио. Часто беззлобно срывался с неба теплый летний дождь, насыщающий вечернее время суток особым очарованием.
Лилит, узнав имя Йоши, долго ломала голову над тем, что бы оно могло значить. В японских именах она не смыслила ничего, но и Йоши не была похожа на человека, приближенного к Японии. Ее склад ума был исключительным и необъяснимо прогрессирующим, а внешность – не вызывающей ассоциаций ни с одной из национальностей. Тонкий щедро припудренный нос, родинка под правым глазом, стройные ноги, средней длины шелковые пряди – вот и все, что поддавалось детальному анализу. Ничего, на первый взгляд, необычного. На второй взгляд мысленно можно было подчеркнуть толстым розовым маркером характерный хитрый прищур, натуральные длинные ресницы, подозрительно гладкую поверхность губ, сладчайшую улыбку треугольной формы, оголяющую ровные белоснежные зубы, и вечно открытое при разговоре левое ухо.
Прямо как сейчас.
— Может, сходим сегодня к реке?
Йоши наматывала прядь на палец уже около трех минут и останавливаться, похоже, не собиралась.
— В обмен обещай, что споешь для меня.
Брюнетка мгновенно выпала из потока мыслей, окутывавшего ее макушку словно нимб раньше, и расплылась в извиняющейся улыбке.
— Спою? Не думаю, что смогу в ближайшее время, но я даю тебе клятву, положа руку на сердце, что однажды мы исполним что-нибудь вместе. Ты – на барабанах, я – голосом. Должно получиться недурно. Ты согласна?
Йоши работала певицей в одном из джаз-клубов, расположенном, по ее словам, слишком далеко для того, чтобы они могли в один день взять и поехать туда. Зато она часто описывала табуретки и мерцающие лучи прожектора, устремленные на ее покрытое косметикой лицо, мужчин и женщин с высокими целями, забредающих туда в самое разное время, их не всегда гламурные наряды и царящую атмосферу всеобщего понимания и исповедального прощения. Лилит было удобно думать, что когда-нибудь она сможет посетить такое место, отпустив там свои грехи. Йоши было удобно прикрывать смеющиеся глаза в ответ на очередную капризную просьбу спеть.
— Ты знаешь, смотря на тебя, невозможно понять, о чем ты думаешь, – мурлычет Йоши. – Я никогда не могу верно истолковать то, что творится в твоей душе. Странно еще то, что мне поначалу серьезно казалось, что у тебя все написано на лице – стоит только приглядеться. Сейчас я так не думаю.
— А о чем еще ты думаешь при виде меня?
Лилит даже губу нижнюю прикусывает от наплывшего интереса. Сбоку раздается звон стеклянного колокольчика над дверью. Кто-то заходит и кто-то выходит. Йоши вздыхает глубоко и чувственно. Все так же со сквозящей и постепенно рассыпающейся мудрой улыбкой на зубах.
— Зачастую об одном и том же, — взгляд ее, прохладный словно вечерний дождь, исследует на своем пути многое, но в итоге все равно безрезультатно прибивается к лицу Лилит.
— Ах, существует ли в мире ребенок несчастнее, чем она?
777
Они действительно пришли к реке. К реке, правда, не вплотную, но наблюдать с моста за хаотичными движениями разбивающихся и вновь собирающих друг друга по темно-синим кусочкам волн тоже было весьма неплохо. Безлюдные улицы пахли своевольным простором и свободой от чужих глаз. Мимо них, чуть не нарушив хрупкую идиллию, возникшую в воздухе по тихому обоюдному согласию, единожды проехал велосипедист с длинными волосами, а крошечная, взъевшаяся ни с того ни сего карманная собачка попыталась укусить его за икру. Больше за все время их не потревожил никто.
Стоя плечом к плечу с Йоши Лилит ничего не боялась. Не терялась. Не смотрела себе под ноги, а гордо расправляла плечи. Чтобы ни происходило вокруг, она могла чувствовать, как в ее грудную клетку стучится тот самый долгожданный покой.
— Почему ты назвала меня ребенком тогда?
Лилит склонила голову набок, скрестив ноги. От размеренного шуршания воды внизу капризные веки так и норовили захлопнуться.
— Потому что мне кажется, что ты застряла в отрезке времени, далеком от нашего. В каком точно, я не знаю. Может быть, когда человеческая жизнь еще не зародилась, а может – в будущем, — голос Йоши становился все глубже и серьезнее. — Ты вообще создаешь странное ощущение реальности. Мне иногда кажется, что рядом с тобой меня нет. Что ты одна. И я одна.
Она переплела пальцы в причудливую запутанную фигуру, покачала ими и, подув на них стройной струйкой, с грандиозным “бум” расцепила. Лилит почесала нога об ногу, не понимая, что это значит. Что-то плохое?
— Ладно, — устало улыбнулась Йоши, потрепав ее по голове. – Спеть тебе, что ли?
Йоши сегодня выглядела чуть иначе, чем всегда. Ее обычно гладкие волосы были взлохмачены, а на обветренных губах почти не осталось полупрозрачного блеска. Кто-то будто насильно отнял у нее часть энергии, однако ее голос, стоило ему втиснуться в звуковое пространство, ненароком задел сердце Лилит сквозь грудную клетку и обжег на выходе ее дыхание. Он был соткан из крепких золотых нитей, пересекающихся в различных сочетаниях между собой, лился без остановки и сиял изнутри. Настолько чистый и ласковый до пронзительных мурашек тембр просто не мог не волновать.
— Это было чудесно, — прошептала она, как только брюнетка закончила, сомкнув губы. – Когда ты пела – я почти была счастлива.
— Мне почему-то кажется, Лилит, что твое счастье заключается в другом.
Йоши отвернулась, понурив голову.
— В чем?
— Если повезет, ты узнаешь сама. А до тех пор это только мои безосновательные догадки.
— Но мне интересно.
— Хватит, — брюнетка тоскливо помяла нахмурившийся лоб и убрала руки с перекладин моста. – Хватит этих разговоров на сегодня. Пойдем.
На Лилит вдруг сокрушительной волной обрушилась обида. Она не смогла пошевелить и мизинцем, бестолково наблюдая за тем, как силуэт раздосадованной Йоши все больше удалялся от нее. Звук бушующих непокорных волн, больше походивших на морские или океанские, ударил в ушную раковину, будто бы она беспомощно барахталась на одном уровне с ними. Свободное пространство, раскрыв голодную пасть, поглощала темнота. Кто-то схватил ее за пятку, за талию и за корни волос, подбирался ближе, заползал под кожу, становился частью ее мироощущения, сливался с морской пеной. Она чувствовала на всех своих членах поочередно то руку теплую и крепкую – материнскую, то руку не так давно знакомую, обреченную – ее спасительницы.
И каждая из них выбивалась из сил, лишь бы утопить ее. Лишь бы ребенок сродни ей не был рожден, не издал свой первый неразборчивый писк и не сосал бы чей-то палец вместо бутыли с молоком.
Ребенок. Точно, Лилит же еще совсем ребенок, оттого и не может противостоять затягивающей ее на дно силе.
Нежеланный ребенок, не достойный жизни ребенок, поцелованный Богом ребенок, отравленный всеми бедами мира ребенок, несчастный ребенок, счастливый ребенок.
Но все еще ребенок.
Может, проблема совсем в ином? В том, кем на свет она была порождена или кем была воспитана? Каким воздухом дышала, как дышала, где дышала? А всегда ли она дышала? Не родилась ли дьявольским бездыханным и, тем не менее, живым отродьем?
Она подняла распухшие глаза, залитые водой, к мосту, бросив затею бороться, и краем глаза заметила, что кто-то наблюдает за ней. На этом моменте силы покинули ее безвозвратно.
Шум волн стих. Ночной воздух наполнился смыслом. Все встало на прежние места.
И только ветер вынужденно продолжал обволакивать безразличное лицо Йоши, сверху вниз пронизывающей ледяным взглядом воду.
777
Солнце просачивалось в глаза, назойливо продавливая зеницу ока изнутри. Оно то вливалось внутрь стенок глаза, то рвалось наружу. С ветвей дерева упало что-то небольших размеров, глухо приземлившись поблизости. Запахло сладким рядом с носом. По запястью принялась стекать сладкая тонкая струйка. Лилит понемногу пробуждалась ото сна. Впервые в этом удивительно-заботливом мире ее конечности ощущали что-либо кроме легкого смятенного ветра. Ее ломило. Крошило на обломки так сильно, что она была готова переместиться в любое другое место. Куда угодно. Луна впервые за все время стала для нее не убежищем, а самым настоящим кошмаром похуже всех ныне существующих. Горькое чувство неполноценности и предательства осело на ее языке терпкими крупицами.
Блестящая раньше река иссохла. На торчащих в разные стороны как ребра ветвях дерева, под которым изначально проснулась Лилит, больше не было ни роскошной пушистой листвы, ни свежих персиков. Только ее запястья парадоксально пачкал взявшийся из ниоткуда липкий персиковый сок.
Сзади прогремел бархатный голос Йоши. Голова затрещала от фраз, наслаивающихся друг на друга и не дожидающихся своей очереди.
Лилит попыталась ухватиться за руку привидевшейся ей на мгновение девушки, оглушительно и провокационно шепчущей на безопасном расстоянии.
Ей еще о многом нужно было расспросить ее. Почему она — милый друг — так поступила с ней? В какой момент ее безоговорочная родительская доброта сменилась на вездесущий гнев?
Не Йоши ли была причиной всех ее страданий, не Йоши ли родила ее, не Йоши ли нарушила принцип работы ее тонкой душевной организации?
Внезапно она почувствовала под ногами несильные толчки, а спустя считанные секунды затряслись все бесчисленные живописные просторы Луны.
Лилит распахнула глаза в несчитанный раз за день. Что-то странное и ложное прослеживалось в том, что сейчас она лежала у себя в кровати.
Когда она успела проснуться, пройтись по зубам жесткой распушившейся щеткой, отпарить одежду, отработать смену в кафе и, более того, заснуть?
Вмиг нахлынул необъяснимый приступ. Ей стало так грустно от того, что прежней Луны больше нет и так гадко от того, что Йоши скорее всего больше никогда не расплывется в треугольной улыбке и не расскажет ей об особой атмосфере джаз-клуба.
Гоблин с обновленным молоточком, к тому же, возвратился назло в самый нежеланный момент и добивал ее тем, что лупил по стенам мозга безостановочно, буквально разрывая их. Он добрался до мозжечка, разодрал его в клочья, кровожадно забросил в свой противный рот с длинным языком и проглотил, ясно дав понять, что не прекратит свой кровавый протест ни на мгновение.
В ушах запульсировал неизвестной природы стук. Он растекся случайным образом на простынь, а еще через несколько секунд переместился во входную дверь – настолько очевидно и правдоподобно, что Лилит в зверином ужасе отлепила потное перекошенное лицо от простыни, подтянув ноги к себе, раздвинула шторы и с хилым удивлением обнаружила, что они промокли до нитки, а окно уже приветственно распахнуто настежь. Гроза в образе стука вот-вот норовила озлобленно нанести удар прямиком в ее оголенную вздымающуюся грудь, подначивая предпринять хоть что-нибудь.
И она повелась.
Зажмурила влажные глаза в слепой надежде, что Бог еще есть и способен будет вызволить ее из лап Геенны Огненной, нырнула в серое дождливое небо и впервые за все время преисполнилась полным избавлением. Одновременно прекратили свое существование и надломленный адский стук, и долголетняя головная боль. Ее мысли очистились, опустели, став прозрачными, не долгосрочными, а на губах сладким следом отпечаталось подобие улыбки – самое подлинное и искреннее из всех, что ей доводилось из себя выдавливать.
Она не могла знать, где находятся сейчас знакомые ей образы – Йоши и мамины руки, старая подруга и коллега-официант — но успокаивала себя тем, что они, повстречавшиеся ей однажды на жизненном пути, бродят теперь в облике белых невесомых тел с венками на голове в полной договоренности со своим внутренним сознанием. И думают о ней.
Полегчало.
В маленькую грушеобразную голову с растрепанными обесцвеченными волосами напоследок ударили разом мысли обо всем: об оставленном поневоле островке надежды – единственной в своем роде Луне, о всех так и не сбывшихся мечтах и неутолимом желании — даже ни разу за всю свою бесполезную жизнь не ощутив тепла обвивающих ее тело нежных рук, безвозмездно обнять собственными всех несчастных.
И саму себя. Если, конечно, она дотянется.
