XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
На юных ратников завистливо взирали,
Ловили с жадностью мы брани дальный звук,
И, негодуя, мы и детство проклинали,
И узы строгие наук.
И многих не пришло. При звуке песней новых
Почили славные в полях Бородина,
На кульмских высотах, в лесах Литвы суровых,
Вблизи Монмартра.
А. С. Пушкин. «Воспоминания в Царском Селе», 1829 г.
В узком ущелье волком воет ветер, гремя мелкими камешками, вырывающимися из-под ног людей и лошадиных копыт, и поднимая вверх мелкую дорожную пыль. Ему вторит древний лес, что разросся по всей гористой местности. Деревья гремят ветвями, задевая невнимательных путников, шуршат широкими зелёными листьями, кое-где уже пожелтевшими, и норовят подставить кривой корень под колесо повозки или копыто лошади. В ответ злому ветру раздаются бодрые голоса тех, кого он так стремится запугать. Это идут русские солдаты. Идут, чтобы спасти всю армию.
Всего три дня назад ничто не предвещало этого перехода. Казалось, Дрезден в наших руках, возьмём его – и можно будет готовиться к празднованию победы. Но судьба решила иначе. Поражение было ужасающим. И теперь Богемская армия отступала на юг, по узким тропам Рудных гор, а по пятам за ней шёл французский корпус, желая зайти в тыл и перерезать пути выхода в спасительную Богемию. Но эти солдаты, шедшие теперь по узкому ущелью, не отступали. Им выпала честь стать защитниками поражённой армии. Потому и идут они с огнём в сердцах, горя желанием отомстить за павших братьев по оружию и за посрамлённую честь русского воинства. Того самого воинства, которое прошлой зимой гнало французских захватчиков по снежным полям до замёрзшей Березины, которое доказало всему миру, что Наполеон Бонапарт не так уж и непобедим, которое дало понять остальным державам, что в Российской империи служит поколение достойных продолжателей дел Румянцева и Суворова.
На самом краю обрыва, под сенью могучего дерева, стоит всадник на вороной лошади. Его тёмно-синие глаза внимательно осматривают идущий отряд, в глубине их крохотными огоньками изредка вспыхивает печаль. Дождавшись, когда пройдёт последняя повозка, он пришпоривает своего скакуна и идёт следом. Спереди раздаётся конский топот, и из-за поворота появляется молодой адъютант. «Ваше Сиятельство! – обращается он к командиру. – Впереди есть хорошее место для закрепления войск. Изволите взглянуть?». Последний молча кивает и вместе с адъютантом, обгоняя отряд, скачет вперёд. Вдвоём они выезжают на широкий уступ, откуда открывается прекрасный вид на всё будущее поле битвы. Склоны ущелья в этом месте расходились, образуя в низине широкую долину, покрытую шелестящим морем вереска. Туда и направляется отряд. Он медленно спускается по узким тропам вниз и располагается в этой долине, готовясь встретить противника лицом к лицу. На горизонте, где серое, хмурое небо сливается с сизым полем, появляется тёмная полоса. Командир вглядывается сквозь линзу подзорной трубы в эту линию, и на лице его на мгновение мелькает яростная решимость. Сзади раздаётся дробный стук копыт, и чей-то голос, похожий на гром, спрашивает: «Идут?». Командир оборачивается и видит решительно настроенного генерала на гнедом коне; на пухлых губах его застыла горделивая полуулыбка, в тёмно-русых кудрях путается ветер, бывший злым только в ущелье; карие глаза горят желанием немедленно вступить в бой. «Идут, Алексей Петрович, идут», — отзывается командир. Некоторое время стоят молча, один наблюдает за отрядом, строящимся в долине, а второй – за тёмной линией на горизонте, которая уж и не линией кажется, а морем. Бескрайним людским морем. В лучах солнца, изредка прорывающихся сквозь облачную завесу к земле, играют бликами бронзовые бока пушек и стальные грани штыков. Французский корпус тем временем подходит к самой границе долины и выстраивается в боевой порядок. «Смотрите-ка, Александр Иванович, артиллерию готовят, — справедливо замечает Ермолов. – Пойдёмте лучше пешими да спустимся вниз, а то эдак нас первыми снимут». Оба слезают с коней, отдают поводья молодому солдату, спускавшемуся одним из последних, и, внимательно глядя под ноги, спускаются в долину; за ними следует и адъютант.
На краю строя генералы замечают суматоху. Несколько солдат обступили всадника на пегой кобылке, поминутно грозившей встать на дыбы, и выкрикивали различные проклятья в его адрес. Тот на ломаном русском отвечал им: «У меня послание от Его Величества к графу Остерману! Пропустите меня!». Ермолов, грозно нахмурив густые брови, громовым басом окликает их: «Немедленно отпустите посланника!». Солдаты недоумённо и со страхом переглядываются между собой и расступаются перед генералом. О суровом ермоловском нраве в войсках ходили предания, да такие, что, заметив на лице Алексея Петровича малейшие признаки раздражения, солдаты стремились убраться с его пути. Посланник слезает с кобылки и отдаёт Александру Ивановичу небольшой конверт. Граф ломает печать и вчитывается в витиеватые строки: «Все колонны и Император Александр находятся ещё в горах. Прошу вас держаться, сколько можно долее. От твёрдости вашей зависит участь армии. Я отправил повеление войскам поспешать к Теплицу». Остерман кивает посланнику и говорит: «Передай Его Величеству: мы сделаем всё, что в наших силах». Тот взбирается на лошадь, дёргает поводьями и устремляется назад, вскоре исчезнув из виду.
В замершем утреннем воздухе разносится грохот, и небесную высь прорезает чёрная стрела. Она врезается в дерево, росшее неподалёку, и то, протяжно вздохнув, падает на землю. В ответ в долине слышатся отрывистые, резкие команды артиллеристов: «Заряжай!», а чуть позже: «Пли!». Из ущелья появляется адъютант генерала Кнорринга и сообщает, что Кульм занят французами; вскоре приходят донесения об атаках на Пристен и Страден и занятии последнего вражеским отрядом. Ермолов спешно отъезжает к Кульму. Остерман вырывает у солдата поводья своего вороного и объезжает свой отряд, объявляя: «Не отступать и шага назад!». Войска вторят ему громовым «Ура!», в глазах рядовых и офицеров нет страха; они, видя перед собой своего командира, видя его развевающуюся серую шинель, смело бросаются в штыки. С одной стороны слышится барабанный бой – это наступает пехота, с другой раздаётся звучание труб – это скачет конница. Одна французская колонна скрывается в страхе в ближайшем лесу, отважные преображенцы бросаются на вторую и уничтожают её без остатка. В воздухе разнёсся запах гари. Остерман въезжает на пригорок, поворачивает голову и видит: горит небольшое селение, и там призрачными тенями мечутся храбрые измайловцы, штыками изгоняя противников из деревушки. С другой стороны рос частый лес. Там хозяйничают семёновцы и егеря, с ликованием смотрящие вслед убегающему противнику.
Чёрные стрелы ядер разрывают облака, выбивают по нескольку человек из строя за раз, рушат древние скалы Рудных гор, ломают ветви могучих деревьев. Одно ядро пролетает совсем рядом с графом, и адъютант в ужасе отшатывается в сторону, увлекая за собой Остермана. Смертоносный шар яростно вгрызается в поваленное дерево и навек затихает. «Берегитесь, Александр Иванович», — говорит офицер. И в этот миг второе ядро настигает их. Граф чувствует, как левую руку обжигает острая боль, словно тысячи раскалённых добела игл вонзил в её невидимый мучитель, как по рукаву мундира расползается что-то горячее и липкое. Остерман видит застывшие в испуге глаза своего адъютанта и говорит едва слышно: «Вот как заплатил я за честь командовать гвардией. Я доволен!». Последнее, что он помнит, — чьи-то крепкие руки стаскивают его с коня и укладывают в растоптанный вереск. Потом наступает тьма…
Густая чернота обволакивает сознание. Крепкими верёвками обвивает она графа и тащит вниз, в неизвестность и безвременье. Остерман бьётся с тьмой, пытается вырваться. Колючие путы ещё сильнее стягивают его, причиняя почти физическую боль. В мёртвой тишине появляются звуки. Их много, самых разных, настоящая какофония. Голоса, высокие и низкие, знакомые и неизвестные, окружают его. Хочется зажать уши, но руки крепко связаны. А к голосам присоединяются звуки труб и барабанный бой, шум становится невыносимым. Остерман пытается что-то сказать, но из приоткрытого рта не исходит ни звука. Внезапно он чувствует чьё-то присутствие рядом, кого-то большого и сильного, и понимает, что этот кто-то хочет ему помочь. Какофония становится тише, колючие путы, будто повинуясь чьей-то воле, падают. Неведомая сила возносит графа вверх, и он, ощутив странный рывок, открывает глаза.
Острая боль в руке сменяется тупой и приглушённой, и всё же страшно смотреть в сторону раны. Остерман замечает, что лежит под кустом, сквозь редкую листву которого пробиваются слепящие лучи солнца, а рядом раздаётся французская речь. «Я в плену?», — мелькает мысль. Сбоку слышится шуршание травы и молодой голос: «Очнулся!». В тот же миг становятся различимы торопливые шаги двух человек. Зрение постепенно возвращается, и граф видит склонившегося над ним прусского короля. Остерман хватается за эту встречу, как за последнюю ниточку, связывающую его с земным миром, и спрашивает по-французски: «Это Вы, Ваше Величество? Император в безопасности?». Язык будто окаменел, переливчатые фразы выговорить невероятно трудно. Фридрих Вильгельм успокаивает его вестью, что император Александр находится под надёжной охраной. Лекарь тем временем осматривает рану и, с сожалением качая головой, признаётся графу: «Резать надо, Ваше Сиятельство. Рука ни на чём, почитай, не держится. Иначе никак…». В глазах короля обозначается страх, и он спешит отойти подальше, зная, что предстоит Остерману.
«Неси барабан!», — раздаётся крик лекаря. Граф пытается понять, что происходит, что от него хотят. В воздухе разносится резкий запах. Он чувствует, как его голову слегка приподнимают, а губы касаются холодного стекла.
— Что это? — через силу спрашивает граф.
— Спирт, — слышится ответ лекаря.
— Оставьте, не стоит… Чего зря водку переводите? Мне не в первый раз, — с трудом выговаривает Остерман. Вдалеке рвутся снаряды, свистят пули и клацают, будто когти, звенящие штыки, а сюда, в лощинку, где разместился полевой лазарет, долетает лишь глухое эхо. Пока два лекаря готовят инструменты, граф, насколько возможно, оглядывается и почти сразу наталкивается взглядом на молоденького безусого солдата, раненного в голову. Тот с беспокойством и ужасом смотрит на своего командира. Остерман здоровой рукой манит его, и солдат послушно подходит.
— Ты из песенников, да? Я слышал раз, как ты поёшь. Сделай милость, братец…
— Что угодно, Ваше Сиятельство.
— Собери-ка ещё кого-нибудь из вашей братии и… исполните мою любимую.
— Да, Ваше Сиятельство! Хорошо, Ваше Сиятельство! – бодро отвечает он и, изредка спотыкаясь о камни, идёт на поиски песенников. Лекари заканчивают с инструментами, и один из них подносит к лицу Остермана деревянный цилиндр. Граф мягко отстраняет его: «Погоди». Близко раздаётся шелест вереска, и рядом садятся трое солдат. Командир испытующе смотрит на них, ожидая, когда они начнут. По лощинке разносится песнь. Три мощных голоса, то сливаясь воедино, то разделяясь, будто натолкнувшись на распутье, возносятся к небесам, изорванным снарядами. Песнь прекрасной птицей летает над полем боя, касаясь кончиками гигантских крыльев человеческих сердец. И потерявшие надежду на победу вновь обретают её и с новыми силами идут в штыковую, снова в сердцах их разгорается желание одолеть врага.
Остерман тяжело вздыхает. «Ну, давайте», — говорит он лекарям, зажимает в зубах цилиндр и чувствует, как под израненную руку подкладывают барабан и что кто-то крепко сжимает его плечи. Рука отзывается колющей острой болью. Граф закрывает глаза. Песенники, глядя на него в ожидании страшной сцены, выдают своё волнение дрогнувшими голосами. Оголённые нервы ощущают прикосновения стальной хирургической пилы. Всё тело будто пронзает молнией, и Остерман хочет подняться, но крепкие руки второго лекаря тяжёлым грузом лежат на плечах. Под веками поминутно вспыхивают красные пятна, и эта багрово-чёрная рябь, кажется, составляет всё его существо. В лицо пахнуло холодом, то ли от порыва ветра, то ли от чьего-то дыхания. В ушах набатом стучит сердце, словно стремясь выскочить из груди. Зубы крепче впиваются в деревянный цилиндр, по щеке скатывается непрошеная слеза, в горле застывает не то отчаянный крик, не то мольба о помощи. Ладонь лекаря с почти отеческой заботой проводит по спутанным волосам, и на лоб опускается прохладная влажная ткань. Трава смягчает падение какого-то предмета. Раздаётся резкий голос: «Готово. Несите корпию!». Рябь исчезает, и граф видит бледные лица песенников и замечает возню слева от себя. Остерман даже рад накатывающей снова темноте, теперь кажущейся ему спасительной…
Прошло несколько дней. Кульмская баталия завершилась успехом. Пора было подумать о наградах. Через два дня после окончания сражения граф узнал о пожаловании ему ордена Святого Георгия II-го класса. Остерман, лёжа на носилках, краем глаза наблюдает за построением войск: готовились к приезду императора Александра. Ермолов наводит порядок в их рядах. Все у него как на подбор, всё у него по правилам, как надо. «Едут!», — слышится взволнованный голос, и шум в войсках сам собой утихает. На поляне появляется большая группа всадников, а впереди всех, на белом коне, выступает российский император. Громовое «Ура!» оглашает окрестности. Его Величество поздравляет воинство с славной победой и обещает каждому достойную награду. Новый клик разносится по поляне. Император подъезжает к графу и обращается к нему: «Александр Иванович, от лица всей русской армии и от себя лично хочу передать Вам благодарность. Соболезную Вашей утрате, генерал», — вполголоса добавляет он. Остерман отвечает ему: «Быть раненным за Отечество весьма приятно, Ваше Величество. Что же касается моей левой руки, то у меня остаётся правая. Она нужна мне для крестного знамения, а большего мне и не надобно». У императора в руке что-то ослепительно сверкает в лучах солнца, и он вкладывает в уцелевшую ладонь Остермана белый крест с изображением Святого Георгия. Граф сжимает пальцы и кладёт руку с орденом на грудь, туда, где бьётся его израненное сердце. Свита Александра уезжает к шатру главнокомандующего, а Остермана уносят в палатку четверо солдат.
Вечером к нему заглядывает Ермолов. Лекарь как раз заканчивает перевязку и уходит, оставляя генералов одних. Алексей Петрович не может подобрать слов, чтобы начать разговор.
— Говори, не бойся, — начинает Остерман. — О чём спросить хотел?
— О планах на будущее, — его товарищ подсаживается рядом.
— Сначала нужно подождать, пока рана затянется, — помолчав, отвечает граф, — следить за ней, чтобы не случилось ничего. А там… Что будет, то и будет. Одно мне известно, пожалуй, точно. Армию я оставлю. Быть может, за границу уеду. Но, если честно, я не знаю, что делать и как дальше жить.
— Когда же ты найдёшь ответ на свой вопрос? – с горькой усмешкой спрашивает Ермолов.
— На какой вопрос?
— «Что делать?»
Остерман чуть заметно поднимает уголки тонких губ, в глазах его появляется искорка усмешки.
— Может быть, никогда.
