Эдвин, Кинельд, Корунд, Эди и Орин провели время праздника Мабона в дороге на север. Когда они добрались до Йори, осень уже полностью вступила в свои права. Одни деревья стояли в золотом уборе, с других листья уже осыпались, покрыв ярким ковром землю. Селяне уже убрали и поделили весь урожай. Пришло время решать, какая часть скота переживёт зиму, а какая – нет; последних резали, чтобы сделать запасы на зиму. Светлая часть года готовилась смениться темной. В придорожных трактирах, где останавливались друзья, они узнавали от местных новости о событиях в Эльденоте и за его пределами. Так, в один из вечеров, они добрались до довольно большой деревни, и нашли корчму – стоявшее на окраине здание с двумя соснами справа от него. Оставив лошадей, друзья вошли и сели за стол, где сидело несколько местных жителей и два путешественника, судя по всему заезжие покуплянцы. Еда на столе была простая, но зато в изобилии: дымящееся ароматное баранье плечо, жареный еж, воробьи в бульоне из баранины, ароматная жареная колбаса с луком, только что приготовленная яичница из воробьиных яиц, вяленое мясо морской коровы, тушеная говяжья требуха, половина головки твердого сыра, цветная капуста в сухарях, пареная репа, свежевыпеченные лепешки из бобовой муки, сало с медом и грушами, соленые персики, моченая мушмула и варенье из алычи. Друзья сели и принялись за еду.
— Мать, — обратился трактирщик к жене, — старый Михель спрашивал колбаски из ослятины – будут они у нас сегодня?
— Найдутся, — отвечала, не отрываясь от очага, трактирщица.
— С махмундером! – закричал старый подслеповатый Михель. – У тебя, кума Лото, знатный махмундер в энтом году, так и пробирает! Моя-то старуха так не делает! И косорыловки!
— Да вот же, Михель, на столе махмундер, — показал Михелю хозяин на чашку с острой приправой, которую так любят в этих краях. – А вот и косорыловка, — пододвинул он к Михелю бутылку с крепкой настойкой, вполне оправдывавшей свое название. – Добро пожаловать, господа мои, садитесь, садитесь! Воздух тут спертый… со свежего поветрия-то… Дак мы дверь приоткроем…
Довольный Михель налил себе и соседям косорыловки и предложил друзьям. Эдвин и Оррин отказались, Кинельд, Эди и Корунд охотно приняли предложение.
— Не по душе вам, господа, что покрепче? – съязвил Кинельд.
— Косорыловка у старика что надо! – крикнул старый крестьянин. – Надысь выпил, так до следующего вечера упражнялся во сне небдительно!
— Мать, поставь хрен старосте, — снова позвал жену трактирщик. – Сейчас, господа, сейчас я вам эля принесу; эль у нас в этом году отменный, а вот вина одна бочка осталась, да и то, надо сказать, шмурдяк порядочный. Мисок у нас мало, не обессудьте, заместо них лепешки, ну дак вам, поди, в пути-то не привыкать?
Действительно, путникам было не привыкать как к отсутствию в деревнях и деревенских трактирах как мисок и тарелок – все ели руками с общего блюда, так и ложек – все сидевшие за столом ели руками и одной или двумя двумя ложками по очереди. Впрочем, приверженные изысканному образу жизни Корунд, Эди и Оррин всегда носили с собой личные ложки, а Эдвина и Кинельда таковыми предусмотрительно снабдил Гор Бертеган. Поужинав и запасшись доброй бочкой эля, они сидели у огня камина и слушали, как местные жители судили, кто или что было причиной непонятной хвори, поразившей почти все селение.
– Может, виноват старый мельник, колдун, который, как говорят, навел прошлой осенью порчу на селян, да так, что некоторые снялись с места и уехали?
– Тому мельнику, говорят, черти помогали; бывало, идешь мимо речки – мельника нет, а мельница сама собой работает.
– Но ведь того мельника той же осенью сварили в кипятке, да закопали в лесу – и поделом: нехай там земляные ванны принимает.
– Интересно, — вставил молодой рыжий парень, — что же ему тогда ему черти не помогли… — и тут же получил под затылок от сидящего рядом отца.
– У меня в носу поинтереснее штуки найдешь!
– Или виноват не старик мельник, а вурдалак из-за реки, что наводит ужас на тамошних жителей? Эдакое страховидло! Когда те собрали ополчение и ходили ловить его с осиновыми кольями, не вернулся назад никто, только старый пес, волоча перебитую заднюю лапу.
– Дык вить вурдалак обычно безобразничает только по ту сторону реки.
– Может виновата кикимора, которая завелась в соседском доме в прошлом году? Не к добру это, когда кикимора в доме заводится.
– Да уж! Это тебе не дедусь-овинник, барабашка или брауни безобидный, ее кашей да виски не прикормишь, ее прямое назначения – людям добрым пакостить.
– Да ту кикимору вроде вытравили уже.
– Или не кикимора, а рыжая Грета, что прежде жила у пролома во рву и навела порчу на стадо Фульды, да так, что тогда у одной из коров родился двуголовый теленок?
– Так ведь сожгли Грету весной по приговору суда.
– Даа, было дело… Долго не могли ее сжечь, дрова-то сырые были. А уж как выла проклятая ведьма – кровь стыла в жилах от ее воплей да проклятий!
– Впрочем, сжечь-то сожгли, да только кто проходил мимо хижины Греты, кто был-то у нее на лужайке перед домом, видели в окошке огонек как бы от лучины и голос — вроде как ее, ведьмы, который причитал жалобно. Уф! Прочь, березовые ветви!
– А надысь рябому Мате приспичило, а девки ж ему не дают, — сказал деревенский староста, — так он пошел на болото…
– Еще бы! – перебил его, рассмеявшись, молодой селянин. – Кто ж ему даст, эдакий фуфлыга!
– Так вот, — продолжал староста, — пошел он на болото, а там — старик-мельник как живой, только светится весь таким тусклым светом и рыжую Грету естествует. И Грета тоже как живая — ее когда брали, глаз выбили, так она и кричит рябому Мате: «Отдай глаз!» Ну он деру, потом всем рассказывал.
– Ну что же, если покурить негорюй-травы – еще и не такое увидишь, — съязвил Кинельд, давно подслушивавший их разговоры краем уха.
– Не слыхал, чтобы в краях, откуда господа прибыли, ее выращивали. А ты откуда, сударь, про негорюй-траву знаешь? — удивился староста.
– От медведя, — огрызнулся Кинельд, ведь именно так в Восточном Пределе отвечают на глупые вопросы. Негорюй-траву в Виринделе можно было купить в каждой подворотне.
– Так вот, продолжал староста, — а после тех рассказов Мате стал видеть страшные сны, где оборачивается к нему черный человек, а к тому черному человеку тянет Мате страшная силища. Да и человек ли это был? И просыпался Мате каждый раз со страшными криками.
– Страшные у вас тут дела творятся, господа, — заметил Кинельд, пододвинувшись поближе к очагу. – Небось и тюлюхайло в ваших краях водятся, и цыцохи?
– Живет, живет неподалеку на болоте тюлюхайло, — оживился косоглазый парень, сын лесоруба. – Как ближнее болото сушили перед Лугнасадом – видели его, срань болотную!
– Про тюлюхайло слыхал, молодые говорят, живет один поблизости, да не видел его, а цыцохам как не водиться! — прошамкал один из стариков. – Сам не раз по молодости видел, когда на болото ходил.
– Да уж ясное дело, старик Тавигил Бздель их чуть не каждый день видит, — осклабился, покосившись на старого Бзделя, деревенский бондарь. – Такие как он в темноте видят лучше, чем при свете дня, ровно как совы или летучие мыши.
– А то, конечно, видел! – огрызнулся Тавигил. – Страшные, мерзкие! На спине вместо бородавок груди – они ими поронцов выкармливают, тех, кого мать или нянька в воду уронила! Малой же там не просто тонет, а ныряет в подземную реку и выныривает на болоте, пар тамошний вдыхает и весь синеет. Тут его цыцоха и подбирает и начинает кормить. А там уж и сам он учится на людей, что по болоту ходят, нападать, да кровь пить!…
Так сидели селяне, а с ними – наши герои, и говорили про всякую лесную и болотную нечисть. Всякому известно, как истончается грань между миром людей и миром духов, когда зажигают огни холодного Самайна, а особенно – в ночь Дикой Охоты, когда жгут костры и прыгают через них, а иногда проводят между ними скот, когда колдуны и друиды предсказывают будущее по рисункам на оставленных в кострах костях убитых животных, в ночь, когда, как говорят, умирают люди, нарушившие свои зароки. Мир смерти врывается в мир живых, и многие из присутствовавших могли поведать как на Самайн, на праздник мертвых, во время смерти и время нечисти, им являлись покойники. В Ночь Страхов человеку лучше и из дому не выходить, позакрывать все двери и окна – да вот только страх из себя просто так не изгонишь!
– Расскажи-ка, старый Тавигил, историю про то, как лишился короны Этельберт, которому ты служил когда-то, когда в столице жил, — сказал старший сын деревенского кузнеца.
– Минуй нас! – всплеснула руками жена трактирщика. – Экие скверные мысли придут в голову в ночь мертвецов!
– Что же, извольте, — сказал старик Тавигил, отхлебнув эля.
– Старик!… – попыталась остановить его полнощекая трактирщица.
– Помер поза-позапрошлый король, да оставил принца, еще мальчика. А королеву-вдову, должен сказать, мало заботило его воспитание – как пить дать, так говорили у нас в страже, такая прошмандовка. А вся свита ее… — крякнул он, — только и думала, что про наряды, да еще глаза красили, да еще волосы стригли так… Тьфу!… Крысятник тогда был в замке, одно слово!
– Как будто сейчас лучше, — вставил слуга, но тут же получил по голове пустой кружкой от одного из селян (говорят же и по сей день в народе: «Лучше не спорить с историей»).
– Уродился тогда у одной из дам при дворе такой ребенок, что больше похож на выворотня или на болотного поронца, — продолжил старик. – Все тогда поняли, что не к добру это. Да вот и начались беды с тех пор. Дядя принца Гильдебранд Любобор, то есть будущий король, тогда и возвысился. А тогда он был верховный контроллер налогов и сборов. Можно много сказать про его злой нрав, а короче – с теми, кто его сильнее, он был более нем, чем рыба, а с теми, кого нужно было отодвинуть на пути к власти – более зловредным, чем жаба! Когда стало у него много приспешников при дворе – приказал он задушить принца и скинуть в ров замка – и все видели, как там плавает труп принца, а никто не стал вылавливать! Только голову принца новый король приказал отрезать. Отдал он ее одному колдуну. Некри…
– Некроманту? – подал голос Корунд.
– Так точно, сударь, некроманту. А тот вить умел с мертвыми говорить и заставил энту голову оживать…
– Я знаю эту историю, — сказал вполголоса Корунд и добавил: – Но ты уж говори, старик, раз начал.
– И вот, значить, пошел он как-то ночью к ентому колдуну, а нас за охрану взял. Вошли мы в евонное обиталище – вонючее, сырое все, жуть! А я не то чтобы охотник болтать с умертвиями, господа мои! Плошки какие-то светють, курится чегой-то. А посреди – корыто, а в корыте – голова. И колдун ентот ваш, ниро… некромант, так вот тот колдун то утопит голову в жиже, то выташшыт. А король говорит: «Что, мол, покажешь теперь, кудесник?» А тот говорит: «Всю правду, властелин. В ночь Самайна каждый правду увидит». А король ему: «Правду умертвие скажет?» А тот: «Скажет, властелин». И факелом посветил на голову – а то голова удушенного принца, детская голова, еще не сгнила, зубки белые видны, а на лбу у него знак какой-то проступает! Король – молния меня разрази! – чуть сам мертвым не упал. А голова вещает: «Я стал мертвым, король, и ты будешь». Король заходился, упал, да как пена изо рта пойдет! В ту ночь он и умер, а стал на его место племянник – ну тот, сами знаете, что с ниро… никромагами якшался!
За окном завывало, деревья гнулись и скрипели. Над ночью теперь властвовали гибель и ветер – вихрь Дикой Охоты. Казалось, все живое и неживое в эту ночь мечется и мается, да не только наяву, но и во сне: ведь недаром в эти ночи желают тем, кто спит, мужества! Самые страшные сны – те, что снятся на праздник мертвых, но сны эти порой приоткрывают скрытые пути в самые тайные уголки и закоулки души, и если кто стряхнет страх и пойдет бродить в одиночестве по этим тропкам – может найти ответы на свои самые сокровенные вопросы.
– Не останетесь ли у нас в деревне еще на пару ночей, добрые господа? – осведомился трактирщик. – Осенние ночи умертвий – не лучшее время для путешествий, куда бы вы ни шли. Я с вас за вторую ночь ни гроша не возьму, а за третью – так и быть, полцены.
– Остались бы, добрый человек, — откликнулся Эдвин, кутаясь в плащ, — и весьма благодарим тебя за предложение, да только нам надо спешить. Путь наш лежит на север.
– На север! – вплеснул руками трактирщик и весь побледнел как полотно. – Ну и времечко же вы выбрали! Да ведь дорога отсюда на север лежит через Вампирьи пустоши! Да той дорогой и летом при свете дня не ходят, не то что сейчас! Там выворотни водятся, хундешваны… Тюлюхайло на болоте в лесу живет…
– Там гнезда вампиров! – воскликнул юный трактирный слуга. – Там, говорят, дырка-переверточница есть, в нее Ронво Ханыга из соседнего села провалился, да там и сгинул, а уж где она его выплюнула и что по дороге сделала – страшно подумать! Эта дорога в Самайн приведет к верной смерти!
Кинельд встал и похлопал подростка по плечу.
– Мы торопимся, мастер… Не знаю уж, как тебя зовут. А успеем ли – и найдем ли то, что ищем – этого пока не знаем.
Друзья улеглись спать. Эдвин спал как убитый и проснулся затемно. Потом прилег снова и увидел во сне, как он шел мимо длинной серой стены, а вдоль стены крался зверь. У зверя была львиная морда, клыки как у кабана, тело лошади, если бы лошадь могла красться на лапах хищника.
Ночь зимнего солнцестояния – праздник соприкосновения с мертвыми и духами. Но в то же время это и праздник надежды – не зря же после самой длинной ночи в году начинает прибывать солнечный день. В Таре говорят, что в Йоль возрождается солнечный король – царственный дуб, и что он дает силы всему мирозданию. Дуб этот греет землю зимой и дает рост семенам, что лежат в ней. В Йоль гадают и ворожат, зажигают костры (впрочем, на какой праздник их не разжигают?) и передают силу деревьям и всем, что растет – для этого нужно пить горячий сидр и обливать им стволы деревьев.
В йольский вечер Эдвин, Кинельд и Орин въехали в городок Кунгеми. Из дома в дом ходили дети, один из них был обряжен в козла. Они пели песни. Хозяева раздавали подарки детям – но не всем, ведь дать дар – это поделиться частью своей удачи. И дети не любому хозяину отдавали свои подарки – лишь некоторым. Им они давали яблоко из корзинки, сплетенной из веток елки и стеблей пшеницы, посыпанных мукой. Все трое наших путников – пока они еще живы – верили, что этот Йоль должен принести им удачу. А сколь удачливы были их два спутника, которых они оставили в придорожном трактире, да и живы ли они – они не знали. Просто надеялись на лучшее и на удачу.
– Яблоко – солнце, ветки ели – долговечность, засохшие стебли прошлогодней пшеницы – урожай следующего года; а скоро день станет дольше – это свет и жизнь, — вот что думал Эдвин, пока его усталый конь едва волочил ноги, минуя заставу на входе в городок.
Впрочем, в старой деревянной башне все равно не было ни души. Друзья проехали ее и очутились на неком подобии главной улицы. Впрочем, жители украсили свои дома к Йолю падубом, омелой и плющом на славу – настолько, насколько могли. Известное дело – все духи придут на празднество, а кто-то и удачу с собой принесет, счастливая судьба с ним вместе придет к обитателям дома! Эдвин, Кинельд и Орин ехали по городку – а не таким уж большим он был! – и в нем вокруг вовсю шел йольский молодятник. Пели гимны, лили яблочное вино под деревья, целовали и благословляли их, жгли посыпанные мукой йольские поленья, а некоторые – чаще все из тех, что были в тех же годах, что Эдвин и Кинельда, и немного помладше Орина – целовались там, где выросла омела. Кое-кто из тех, кто смог добыть в лесу кабана или зарезать свинью, уже готовили их, клали ладонь на лоб животному, чтобы пробудить силы плодородия, чтобы на Имболк скот наплодился, чтобы лето было теплым и урожайным. А старушки – не будет же старушка на кабана охотиться, разве что очень немногие! – вязали носки и чулки всем родным и друзьям, насколько уж хватало шерсти с овец, чтобы пламенноокая рысь с кистями на ушах, громадная, что твой бык, что бегает в ночи Йоля, не похитила тех, у кого такой обновки не найдется. На всех дверях были развешены венки из плюща и падуба, вечнозелёные сучья и прутья со свечами; и уж котелок подогретого на очаге эля или сидра был в каждом доме, даже в самом бедном. В эти ночи – вы сами знаете, сонмы призраков носятся в воздухе туда и сюда, жалобно вопят и стенают, подобным образом, как на Самайн, только вот угрожают они не всем, а лишь тем, кто не добр. Сгущаются под Йоль туман и мрак, но веточки и ягоды остролиста намекают на новую надежду – надежду нового года.
Эдвин, Кинельд и Орин нашли постоялый двор – он стоял на углу двух улиц, с которых к нему вела дорога, мощеная булыжником, зашли в трактир и попросили места для ночлега. В такое время в трактирах оно найдется для всякого – да и сидели там тогда по большей части местные жители, ведь «не только лишь каждый осмелится странствовать в такие ночи», — как сказал однажды мудрый городской голова в Куябе. Друзья уселись у очага. Хозяйский слуга – мальчик лет одиннадцати, напевал песенку:
Пес голодный
В день холодный
Утащил колбаску
Но настигнут
Был воришка
Палкою хозяйской.
И собаки
Всей округи
Друга хоронили,
Много джина и вина
Там в тот вечер пили…
– Эй, парень, — прогремел голос хозяина, — тащи гостям жранину и сидр, курдюпель! Да поживее, а то я тебя самого палкой огрею, сопля ты зеленая! Отведайте, господа, нашего сидра с пряностями, — сменив тон, вежливо обратился он к гостям, – как раз сейчас его кожен день греем, сами по домам котелок носим да пьем, деревца им поливаем с песенкой, чтоб здравия всем прибавилось, духов чтоб всяких недобрых отогнать, деревца чтоб пробудились, урожай чтоб был хороший. Э, да вот уж и ясуль подоспел! Неси сюда, старуха!
Жена трактирщика внесла дымящийся котел.
– В ваших-то краях, господа, ясуль делают? – осведомился трактирщик.
Эдвин и Орин пожали плечами, Кинельд хитро улыбнулся.
– Это, значить, мяско, почки, жир говяжий, морковка, сыр овечий в тесто завернем, в холст завернем да варим. Разрезай, разрезай, старуха! Да сливовую кашу на мясном бульоне неси поскорей!
Хозяйка вытащила содержимое котла, развернула холст и разрезала содержимое. Вся комната наполнилась ароматом.
– Садитесь, господа, садитесь за стол! – настаивал трактирщик. – В ногах правды нет.
– Вы думаете, любезный, она есть в том, на чем Вы сидите? – не удержался и съязвил Кинельд. Все, кто слышал, рассмеялись; добродушно рассмеялся и сам трактирщик – настроение было праздничным, да и обижаться было, в сущности, не на что.
Друзья решили присоединиться к пирующим селянам и отправились к ужину, который, кроме упомянутого ясуля и ожидавшейся сливовой каши, состоял из ветчины в пиве, тушеной ослятины, вареной требухи, печеной колбасы с луком, грибного пирога, студня с хреном и ароматного фаршированного гуся с каштанами.
– …так вот такое и увидел старый Хрюндель Снага под прошлый Йоль, как он рассказывал! – раздался голос из-за стола.
– Вздор! — проворчал один из стариков. — Чепуха!
– Не ворчите, дядюшка, — сказал розовощекий пухлый парень за столом. – История-то так и была, как я рассказал!
– Эй, парень! Не видишь, в очаг нужно поленьев подкинуть? Никакой от тебя пользы кроме вреда! – прикрикнул трактирщик.
Племянник трактирщика, рыжий веснушчатый парнишка лет четырнадцати, послушно подкинул поленьев в камин и попробовал оправдаться.
– Я ведь стоял у котла, дядя, как велено было.
– А ты стой так, чтобы я тебя всегда мог послать! – прорычал трактирщик. – Простите, господа, — извинился он перед всеми, — такой малый бестолковый. Продал бы его гарегинцам, да не заезжают он сюда.
– А не расскажете ли нам, — попросил розовощекий парень, как Снага видел на озере Крутилу?
– Отчего же не рассказать? – отозвался один из селян. – Явился, говорит, ему как-то зимой на озере покойный Герхард Крутила… — этакий ведь был греховодник, словом не опишешь!… Пусти его в воронью стаю – и у ворон отберет! И такой обмансливый, что страшно сказать! …стоит он, значить, голый, по пояс в лед вмерзший, дрожит… И чисто как при жизни старик и был: кожа на лице вся сморщенная, нос крючком, на носу бородавка, на щеке другая, подбородок в щетине, что твой скребок для лошади, губы синие, глаза красные, так и пыхают огнем. Увидел Снагу, уронил свою челюсть так, что она о лед – звяк, потом поднял и вставил обратно. И кричит своим скрипучим гнусавым голосом: «Ничего, ты-то, когда сюда попадешь, будешь во льду по самое горло!» Так-то наградил его праведный наш Дед-Судия, да и поделом ему.
– Ну хватит страсти-то рассказывать! – прикрикнул трактирщик. – Мало что ли добрых историй под Йоль случалось? Вот слыхали ли вы, господа, историю про то, как тот старик в синем колпаке и сером плаще, что приходит издалека, вылечил хромого позатой зимой?
– Слыхали, вестимо, слыхали, — отозвался городской кузнец. – Тот хромой же – сын моей золовки. Вестимо, к ней-то он и заходил, он не так, как Снага и Крутила, та кого в нужде, да и так просто увидит — из рота еду выньмет и отдаст! Да и к кому только не заходил тот старик в плаще и шапке синей! Мне вот сынишка говорил…
– Был у меня последней зимой, — проскрипела бабка, которая была матерью доброй половины взрослых мужчин в своей деревне неподалеку. – Был у меня, ягод целебных принес.
– Тех самых, матушка Мэрке? – встрепенулся бондарь. – Что спину лечат?
– Не только спину, дружок; я их потом уж и сама наловчилась находить, но не подскажи одноглазый старик – не нашла бы.
– Да уж – говорят, летает он повсюду в своем островерхом колпаке. Приходит с севера, а с ним скачут олени. Спускается на лицо Земли, когда оно в снегу, в своей упряжке – вроде как и на днях видели, как он летает. И по оснеженной земле ходит – туда и сюда, сюда и туда. То летает, то ходит. А мрачные духи его боятся, заранее от него разбегаются.
– И к нам заходил! – выкрикнул селянин из соседней деревни. – В вечер Йоля пришел в нашу деревню старик с посохом, в длинной одежде да в остроконечном колпаке, седой как лунь, а борода ниже пояса. «Пустите», — говорит, — «переночевать, добрые люди…». Сказал, что его Нитрантири зовут. Заходил он к двум братьям – старший богач, а младший бедный; богатый брат его выпихал взашей, думал, что тот денег просить пришел, а бедный принял да угостил, и с тех пор козы у него плодились лучше всех в деревне, и во всех делах ему была удача. От деда всем, кто добра и радости ищет, бывают добро и радость.
– Он еще и крыши ладит! – закричал изрядно подвыпивший селянин, который обычно чистил дымоходы, возил уголь от углежогов и держал стадо коз. – А все духи тьмы от йольского деда смываются, это уж точно! У него противу них гвоздь – как увидит какого нечистого духа, сразу его – тык! – гвоздем железным! Все, все убегают от него, и умертвия, и всякий злой дух — ещё загодя убегает! Все гвоздя боятся! А еще он же и снегом подоткнёт, и снегом поукроет, чтобы в печной трубе пело и гудело…
– Да, да, дедушка Туммо, — успокоила раскричавшегося селянина его внучка. – Снегом он все окутывает, крыши латает – это все знают.
– Слышал я, — сказал трактирщик, присев за стол, — что еще в те времена, когда правил король Леовигильд Сопленосный, в Регле князь по ложному обвинению приговорил к повешению одного капитана корабля, что прежде на службе был, да потом бросил военное дело и занялся торговлей. Ходил он на судах по Побережью, да и на Архипелаг плавал, а князю донесли, мол, якобы не только он торговал на нем, а еще и разбойничал да неуказанный товар перевозил. Князь как услышал, так капитана в застенок кинул: «Я», — говорит, — «должон тебя казнить, потому как я тут – власть, и обязан я, стало быть, наносить добро и причинять справедливость». И вот уж передал его темничный страж палачу, вот уж ему веревку на шею накинул палач, да только явился седобородый дед и во всем того капитана оправдал перед князем. Да что там одного капитана! Ведь старик помогает морякам и всем путешественникам; многие мореплаватели рассказывают, как он их от крушения спасал. А вот деда кто спасал, то уж вопрос другой..
