Посвящается всем моим бывшим учителям
и будущим ученикам
—
Мне было тогда 16, а им – не больше 6, с точки зрения науки и здравого смысла я не могла стать матерью ни для кого из них, но молодые родительницы на детских площадках всё равно всегда умилялись мной, принимая за одну из своих. «Их» в этой истории сыграли дети, с которыми мне довелось провести одно своё прошлое, навсегда душное в памяти и слишком уж городское лето. Маленькие мальчики и девочки спасли меня из квартирного заточения того года, показав иной мир, мир, гораздо красочнее и объёмнее, моего родного Нижнего Новгорода.
Всё началось ещё в мае, когда я поняла, что все три месяца отдыха от школы мне придётся провести в кромешном одиночестве. «Я еду в лагерь!» — заявила одна подружка; «А я на море!» — делилась другая. Надежда оставалась только на родителей, но вспомнив, что дачный сезон начался ещё в апреле, я поняла, что терять в такой ситуации нечего и нужно срочно найти себе занятие. Проводить время наедине с собой – бесценно, но не тогда, когда самым громким звуком за сутки становится тиканье часов. Дабы избежать сумасшествия, ты начинаешь соглашаться на меньшее.
Тогда и я согласилась на что-то ну совсем маленькое. И этой крошечной единицей согласия для меня стали дети, которых я нянчила без особого расписания. Дело в том, что детей я очень люблю, а они всегда отвечают мне с той же теплотой. Наверное, только ребёнок может настолько безусловно и честно любить, освещая этой любовью дорогу в самые тёмные времена. На моей улице, признаться честно, тогда было совсем несветло, поэтому я заглянула в детство в качестве стороннего наблюдателя, чтобы набрать самых ярких искорок ребячества в свои взрослые наманикюренные ладошки.
Иронично, но всё началось также, как и задумывалось. С ладошек. Но не моих, а детских. Крошечных пятипалых созвездий, протянутых мне по меньшей мере в дар. Я убаюкивала в своих огромных белых лапах девочку, которой не было и года, а она, с рождения непокорная, тянула пальцы к моим кудрям. Я чувствовала себя медведицей, зверем, призванным оберегать полярную звезду от кражи. И я пела ей о могучих снегах и хмурых пингвинах, рассказывала про вечные льды и мудро устроенные иглу. Она ещё не видела снега, ну а я совсем не умела петь, но была в этом всём так убедительна, что вскоре моя «Аврора» наконец закрыла глаза и погрузилась в согревающую дрёму.
После «Авроры» практически сразу я стала сидеть с мальчиком, выпрыгнувшим из «Денискиных рассказов». По судьбоносному стечению обстоятельств, он жил на той же улице, где я проводила всё своё «вчера закончившееся» детство. «Дениска» по натуре оказался бунтарём. Независимый и чересчур свободолюбивый, он постоянно удирал от меня на велосипеде, а я, почти сбитая с ног и абсолютно сбитая с толку героиня «Один дома», бежала за ним, по-сказочному заманивая: «Ну Денисочка, ну пожалуйста, твоя мама придёт, а меня…прям убьёт…». «Денискину» гордость подпитывали мои жалобы и уговоры, переходящие в мольбы, поэтому он всё крутил и крутил педали растяжимых времени и пространства, с каждой секундой больше разделявших нас. И я впервые поняла, что спешу не за «Дениской», а за своим детством, ускользающим на двухколёсном монстре сквозь улицы, меня вырастившие. Осознание потери счастливого периода жизни подставило мне подножку, и я, теряя свою няньскую напыщенность и серьёзность, последним осенним листом упала на грубый асфальт. «Дениска» нарезал уже второй круг, когда вдруг увидел свою «Мэри Поппинс» неосознанно побеждённой. «Ну так что, – с любопытством и наивной издёвкой спросил «Дениска», осматривающий мои разодранные колени, — в доктора играть будем?».
И я играла. В доктора, казаков-разбойников, прятки и галактических пришельцев. Я учила детей тому, во что когда-то научили играть меня мои дворовые. Мне кажется, в детских играх самое главное – это быть друг другу товарищами и перенимать традиции от старших. Когда-то я была самой маленькой во дворе, поэтому, точно балетные па, каждый день разучивала тактики побега в «чай-чай-выручай». Сейчас же я была старше своих товарищей по меньшей мере на 10 лет, и голова моя склонялась к земле от всех когда-либо прочитанных тяжеловесных книг и мыслей о ЕГЭ. Но мне каждый раз приходилось выпрямлять спину, чтобы вспоминать алгоритмы дворового танца.
В этом вальсе мне всегда приходилось вести, поэтому я, с аккуратностью минёра, посматривала под ноги то себе, то неучтивому партнёру. Как оказалось спустя первый месяц опыта общения с детьми, техника, в трепетной работе с неогранёнными камнями, часто уступала чувственной стороне вопроса. Да, я могла прочитать перед встречей с ребёнком несколько статей по педагогике или чего хуже посмотреть лекцию по детской психологии, но мои «подопытные» почему-то никогда не хотели действовать по законам учебников и мне приходилось импровизировать, полагаясь больше на интуицию, чем на знания. То есть, я чаще стала смотреть не под ноги, а в глаза.
А они говорили о многом. За лето я видела и глаза, полные обиды, и заливающиеся тягучими слёзками-ирисками стекляшки, но что ценнее, вглядывалась в зеркальные хрусталики, в которых отражалась сама. И видела маленькую себя: розовенькую и круглую, смешную обезьянку с растрепавшимися за день косичками (сразу ясно – сегодня заплетал папа), которая также когда-то смеялась до слёз и плакала от смеху. Но однажды, привычно вглядываясь в детский хрусталик, я не разглядела себя и испугалась.
Его звали «Странник». «Странник по звёздам», как оказалось позднее. С ним я должна была играть в боулинг, во время дня рождения его старшей сестры. Он был не похож на всех детей, с которыми я встречалась ни до, ни после. Потому что у него был аутизм. Наверное, его мама, узнав о диагнозе ещё до рождения, содрогнулась от страха и ужаса неизвестности, ну а я просто пожала плечами и сказала: «Справлюсь, опыт был». Проблема в том, что у меня не было опыта. И у мамы «Странника» опыта тоже раньше не было. И у большинства людей его нет. Мы знаем, что нейроотличные дети существуют и как-то по-особенному выглядят, но пока мы не говорим о них, они пропадают из информационного поля, теряя свою видимость и иногда кажется, будто это что-то далёкое, не до конца существующее, что-то, что точно никогда не коснётся твою семью. Но «Странника» звёзды однажды коснулись, и он очень полюбил летать. Он поднимался высоко, туда, куда не доходят радиоволны и человеческий голос, где не бывает войны и страшных болезней, там, на его высоте, был только он, его звёзды и шум моря. «Странник», казалось, не слышал меня и ничего мне не отвечал, но, как и все дети, любил, когда я окутывала его своими руками и шептала что-то на нашем, «звёздном» языке. В его глазах не было меня, но в них отражалась его планета, которую он мне потом много раз пытался нарисовать на бумаге. «Странник» брал жёлтый и рисовал созвездия, касался синего, чтобы изобразить земной шарик и белым он всегда писал себя. Но он не любил рисовать, потому что его расстраивало, что звёзды должны быть ярче и переливаться золотом, планета получается острой и не пахнет морем, а он на рисунках слишком бледный и сухой. Мы не можем винить холст или краски в том, что они не могли передать весь цвет его огромного и трудного мира, потому что бумага – всего лишь бумага. Вот если бы я только достала для себя вояджер, чтобы услышать, о чём поёт «Странник» у себя на высоте, быть может, у меня получилось бы нарисовать получше…
Мою последнюю девочку звали Полина. Мы встретились в конце августа и полюбили друг друга совсем не сразу. Полине нравились её косички и завитки у лба, а я свои всегда прятала в тугой пучок. Она каждый раз плакала под песню «Прекрасное далёко», мне же мелодия казалась неактуальной и слишком наивной. Полина ненавидела лук и проигрывать двоюродному брату в шашки, в этом, мы, впрочем, до сих пор похожи. Я видела её и раньше, но никогда не могла разглядеть. Она подсматривала за тем, как я укладываю детей и кормлю их с ложки, иногда выглядывала из-за шторы, чтобы посмотреть с нами мультики, пряталась солнечным зайчиком, когда я чертила на асфальте трафарет для классиков. Полина наблюдала за мной и всё ждала, когда же я поиграю и с ней. В день нашей встречи она пришла ко мне домой и начала искать игрушки по ящикам, попутно рассуждая о том, почему птицы могут сидеть на электрических проводах, а люди – нет. Я опешила от наглости, с которой девочка хозяйничает в моей квартире и спросила откуда она пришла. «Из детства, – ответила Полина, округлив кукольные зелёные глаза, — ты не хотела играть со мной, поэтому я пришла к тебе сама».
И я всё поняла. Подростковая анестезия или чары взрослой жизни спали в момент, когда я услышала её переливающийся голос и увидела выжженные до пшеницы на солнце волосы. Память вернулась ко мне, и я вспомнила Полину. Вспомнила, как она любила наряжаться перед выходом из дома, даже если шла в магазин, как впервые увидела змею в лесу и с тех пор начала их панически бояться, как любила заболеть во время школы, чтобы пить с папой чай и читать вместе Чарскую. Полина переливалась на солнце впервые увиденным морем в шесть лет и отбрасывала тень кляксами из слёз, пролитыми над первой полученной двойкой. Я заметила, что её волосы были сильно длиннее и другого цвета, что она совсем не красилась и улыбалась во все 32 молочных зуба. «Ты сильно изменилась» — подтвердила она мои опасения, и я впервые за лето разрешила себе заплакать. Так мы и сидели вместе, плача над чем-то далёким и общим, я обещала никогда её больше не бросать и не стыдиться, а она поклялась хранить мою, то есть нашу общую память о детстве.
Я не стала настоящей матерью ни для кого из детей, с которыми сидела тем летом. Но я вновь стала мамой Полины. У неё никогда не было паспорта или аттестата о среднем школьном образовании, ну а ко мне уже навряд ли вернётся та её открытость к миру и чуткость к себе. Детство – растяжимое понятие, которое, кажется, должно иметь свои рамки. Но всё равно, как бы сильно с возрастом ни менялся ребёнок, как ни менялся бы мир, самым важным для человека остаётся хранить в потрёпанной рамочке своего кучерявого зайчика, чтобы в самые тёмные дни поглядывать туда и снова вспоминать про лето, дворовые игры, наполненные водой галоши и маму, заставляющую есть лук. Я никогда не верну это время и чувство детства, но пока мир полон детей, на нас всех взрослых хватит их чистого, вечного света.
