(эпиграф)
— Не знаю, может быть, мне придется нести крест несостоявшегося всю жизнь. Не знаю.
А. Мифтахутдинов, «Звонок в Копенгаген».
В майской Москве стояла отвратительная жара, и почти нечем было дышать. Хотя столица и расположена далеко от юга страны, в конце весны горожане здесь точно так же неизбежно начинают из последних оставшихся после долгого холодного времени сил бороться с невыносимой духотой, превращающей улицы в заасфальтированный филиал преисподней. И неизвестно, если по правде, где хуже – там, в царстве умерших грешников или здесь, в разрушенном третьем Риме.
На том же юге в это время термометр поднимается еще на десять делений выше – казалось бы, грех жаловаться гостям и жителям столицы. Но я предпочел бы, несмотря на жару, оказаться в далеких кавказских горах – где есть город Избербаш, который находится рядом с горой с таким же забавным названием, где, наверное, люди все время улыбаются и отвечают счастливыми улыбками ласкающему своими лучами кривые улочки города солнцу; люди там живут большими счастливыми семьями в маленьких уютных домах, по плохо построенным тротуарам (там, где они есть) бегают счастливые дети, а по дворам – счастливый домашний скот. И жизнь там счастливая и безоблачная – ведь небо на юге почти всегда прозрачно и чисто, как огромный лист голубой бумаги, — не то, что в Москве, где верхушки домов утопают в клубах дыма, красящих тучи в темно-серый цвет. В Москве счастливы только небоскребы.
По правде говоря, побывать в каком-нибудь южном городке и увидеть ту идиллию своими глазами мне так и не удалось, да и вряд ли удастся. Все свое сознательное детство я должен был провести в Дагестане – туда хотел отправиться работать мой отец. Но вместо южных берегов наша небольшая семья оказалась в широтах крайне северных; «глава клана», как в шутку называла папу бабушка, после аргументировал этот внезапный переворот нашей жизни тем, что он «ошибся буквами – случайно купил билеты в Камчатск вместо Каспийска (с кем не бывает-то, что вы так распереживались)». Лет до одиннадцати я и сам плохо понимал, в чем разница, и не понимал совсем, почему родители в течение уже трех лет подряд ругаются вечерами на кухне из-за «денег и перспектив», и почему мама все время говорит о каком-то счастливом будущем, о том, что оно просто обязано быть лучше, чем настоящее, хотя в настоящем, кажется, тоже было очень даже неплохо, а папа по сто раз повторяет, что ему хотелось чего-то нового, и что он «не гонится за успехом».
Папа вырос в Каспийске и много рассказывал про этот город – как сейчас помню. Хотя, наверное, на самом деле все там было не настолько беспечно, точно не так, как в рассказах отца, и уж тем более – не так, как в моих мечтах, в которых сами собой все недостатки становились очень маленькими, а достоинства вырастали до неправдоподобно огромных размеров.
А мама была коренная москвичка. Между ней и отцом всегда существовал некий контраст: папа был большим (крупное телосложение досталось мне от него), с нечесаными иссиня-черными кудрями и вечно небритой щетиной, которая никогда не отрастала и не исчезала с его лица. От главы клана веяло теплом и запахом свежего хлеба, его глаза всегда были немного прищурены и излучали добро. Мама была невероятно худой («кожа да кости, да и то – не человеческие», как говорила бабушка), светлые жидкие волосы она всегда стягивала в тугой хвост, и пахло от нее так называемыми свежими духами, которые, правда, были не столько свежими, сколько какими-то холодными, что ли. В третьем классе, когда я только перешел в новую школу в новом городе, мне нравилась девочка (вернее, наверное, мне больше нравилось ее красивое имя – Селестина, мягкое, тонкое, шуршащее, как шелк); она очень хотела почему-то поставить на новогодний утренник сценку по «Снежной королеве», и, увидев мою мать в первый раз, сразу предложила ей сыграть там главную роль. Потенциальная актриса любительского школьного театра (которая работала учительницей истории в средних и старших классах) сразу зарделась и заявила, что всю жизнь мечтала о роли Герды. Селя, видимо, не нашлась, что ответить, и мама перевела разговор на другую тему. А когда юный режиссер ушел домой делать уроки, она строго сказала мне «больше с этой девочкой не водиться».
Я, конечно, не прислушался к этому требованию и «водился» с единственной любовью всей своей жизни до тех пор, пока мы не переехали с семьей в Магадан. Вернее, не с семьей, а с мамой и бабушкой. Почтовый адрес Селестины я взять не успел – слишком быстро все произошло, — а телефонов тогда еще не было. На севере и стационарные в то время были не во всех домах.
Но в Магадане мне всегда было хорошо и без той девочки. Тем более, она всегда была немного странной – какая-то слишком жизнерадостная для жительницы севера, слишком творческая для ребенка и слишком неправильная для отличницы. Мы с ней не должны были больше никогда увидеться.
Чуть меньше двух лет назад – в середине августа – я гулял по одному из очень красивых скверов, который находился у меня за домом, когда на него уже опустились поздние сумерки, чуть смягченные теплым светом городских фонарей. Все виделось в темно-голубых тонах, даже ярко-зеленые деревья. Я сидел на скамейке и читал газету; в парке была почти идеальная тишина, только изредка лаяли собаки, смеялись влюбленные и пели свою надоедливую песню сверчки.
Мимо меня медленно и сгорбившись проходил молодой рабочий с местной стройки. Почему-то (может, потому что он зачем-то встал напротив меня на пару секунд) мне въелась в память его внешность: одетый в старые, запачканные землей, песком и цементом голубые брюки и немного рваную широкую фланелевую рубашку (она, кажется, была ярко-красной, но от сумеречного тумана виделась грустного сиреневого цвета), юноша взъерошил одной рукой донельзя короткие черные волосы, другой отряхнул пепел с сигареты, светящейся в полутьме маленькой и дрожащей оранжевой точкой и, выдохнув в чистое небо аккуратное облако дыма, так же медленно и устало двинулся дальше.
Рабочий был одинок.
Я отложил газету и задумался – уже не очень помню и не очень понимаю, о чем. Я сидел, уставившись в одну точку – в какой-то густой куст – и не видя больше ничего вокруг. Слышалось только жужжание насекомых над моей головой.
Из этого состояния меня постепенно вывело странное ощущение – будто за мной кто-то следил. Я обернулся, вздрогнул и, наверное, даже что-то крикнул такое, грубое – это было видно по реакции наблюдателя.
Наблюдателем оказалась молодая женщина. Ее фигура сначала показалась мне просто большим черным силуэтом – именно так она выглядела в облаке фонарного света. Я с максимально возможным спокойствием спросил:
— Вы кто?! вы какого, простите, здесь делаете?!
Горе-разведчица вместо ответа на вопрос назвала мои имя и фамилию. С вопросительной интонацией.
— Да, это я, но вопрос был, кто вы, а кто я, мне и так вполне известно, — раздраженно и с плохо скрываемым испугом отрезал я.
Женщина вышла из светового облака и села рядом со мной на скамейку.
— Сам-то хоть понял, что сказал? – фраза сопровождалась звенящим смехом, который я уже точно где-то когда-то слышал.
Теперь я мог лучше разглядеть таинственную незнакомку – было в ней что-то привлекательное. Мне бросилось в глаза ее кругленькое лицо – очень приятное и миловидное, в нем сохранились какие-то детские черты, и в то же время мимика ее выражала абсолютную серьезность, несмотря на снисходительную улыбку. Лицо обрамляли длинные почти белые кудри. В голове моей постепенно воссоздавался заново образ, потерянный в каналах памяти в далеком детстве.
— Селя, как ты меня нашла, мы с тобой в разных городах живем… — не пряча удивления, спросил я больше у самого себя, чем у бывшей возлюбленной.
— У дам свои секреты, — Селестина вновь, рассмеявшись, нарушила парковую тишину, — Ты бы лучше спросил, зачем.
Она улыбнулась.
— Этот вопрос меня не очень волнует, если честно, — быть может, моя реплика звучала слишком резко, но это — плата за правду. Я чувствовал себя занудой, неспособным ни к какой романтике: мне совершенно не хотелось слышать длинные речи о том, как любовь проходит сквозь десятилетия.
— А что тебя волнует? – Селя игриво закинула локоны за шею.
— Ты поступила в театральный? – ответил я, подумав.
Селя в третий раз рассмеялась и покачала головой.
— Отучилась на экономиста, работаю в крупной компании в Новосибе, — она вновь улыбнулась — на сей раз как-то слабо, что ли — и легко вздохнула.
— То есть, ты тоже уехала в другой город? – не знаю, зачем я переспросил.
— Ну да, — Селя, конечно, кивнула.
Я задумался.
— Давай дружить? – она подвинулась и направила свой немигающий, глубокий и черный взгляд прямо на меня. На мгновение в моей памяти всплыла эта же фраза, сказанная больше сорока лет назад.
Я не нашелся, что ответить; воспользовавшись коротким молчанием, светловолосая экономистка поцеловала меня в щеку.
***
Бывают отношения, которые развиваются в течение долгих лет, этап за этапом, ступень за ступенью. У нас с Селей было не так: бурно и пылко, но статично существовала наша страсть в течение полугода, быстро загоревшись и так же быстро затихнув.
Еще в ноябре мы решили, что Новый Год обязательно будем встречать вместе. Я ждал этого часа, последнего часа декабря; я был уверен, что в тот момент, когда мы поднимем бокалы за новую счастливую жизнь, на страницах нашего безотрадного бытия будет написана первая глава какой-то совершенно иной общей истории.
И вот, одиннадцать вечера тридцать первого наступило. Мы с Селестиной сидели за моим столом, горели яркие электрические лампы в люстре и тихие – не тусклые, а именно тихие – теплые огоньки на маленькой елке. Мы оба чего-то ждали и, видимо, поэтому говорили о тех вещах, которые казались нам важными и серьезными.
— Надо вычеркивать из своей жизни людей, которые могут ее только портить, — Селя слегка наклонила голову, отчего ее лицо стало казаться еще более детским и живым, а глаза – еще более глубокими и черными.
Я мог бы сказать, что задумался над ее словами в тот момент, но это не было бы правдой, потому как на самом деле думать здесь было совершенно не о чем. Я просто сидел, уставившись, как дурак, в надпись на бутылке шампанского, и делал вид, что мне есть над чем размышлять. Под окнами уже слышались счастливые крики людей, в сквере за домом кто-то громко включил старую песню («А снег идет», кажется, она называлась), и перед глазами вдруг снова с ужасающей четкостью начали мелькать события тридцатилетней давности.
Дорогая пластинка поет ту же песню о любви, принесенной Дедом Морозом – выдумка, в которую мы все верим до сих пор, даже если на самом деле этого не показываем, — мама с бабушкой накрывают на стол, по телевизору показывают какой-то фильм, над которым мама смеется, но мне не смешно, потому что от песенки девушек про вагончики, которые тронулись, мне всегда становилось очень тоскливо, а еще потому, что голова моя была занята совсем другими мыслями. Папа и до этого так много работал, что иногда не успевал приходить домой, и на Новый Год он мне клятвенно обещал прийти, и все его не было, и куранты уже начинали бить… На двенадцатом ударе жена и теща главы клана подняли бокалы за новую жизнь, новые перспективы и счастливое будущее. Я не помню, что мне в тот момент сказала мать, и как она объясняла одиннадцатилетнему ребенку, что развелась с мужем.
Но я тогда и сам все прекрасно понял – я был гораздо умнее, чем она думала. Чуть позже я понял и то, что про перепутанные города папа гнусно соврал. Хотя бы потому, что никакого города Камчатска нет и никогда не было. Жили мы в Усть-Камчатске, а это совсем не город, а скорее большое село. Билеты отец покупал до Петропавловска-Камчатского. Зачем папа сделал это – я так до сих пор и не понял. Наверное, на эту ложь были очень веские причины. Должно же быть разумное объяснение тому, что глава семьи обрекает самых близких ему людей на существование в холоде и унынии вместо тепла. Дальний Восток, конечно, совсем не унылый; даже если бы эти места такими были – нельзя отзываться в подобном тоне о городе, который сделал из тебя человека. Но на Камчатке действительно было холодно. В Магадане тоже, но этот город в гораздо большей степени наполнен благами цивилизации. Когда ко мне внезапно пришло осознание этого, я перестал сердиться на маму.
Одну бабушкину фразу, которой она тогда успокаивала своего рыдающего внука, я запомнил, пожалуй, на всю жизнь: «Новый год – как новая страница в книге нашей жизни. А если по-простому, то первого января надо обязательно делать что-то новое, что-то менять, чтобы было страшно и больно. Каждая новая страница должна быть чище предыдущей. А для этого нужно в жизнь что-то добавить. Ну, или убрать».
Мама и убрала. Но этого я тогда не понимал; я думал, что убрал папа. Нас. Из своей жизни. Вычеркнул. Последний раз я видел его в конце декабря своего четвертого класса – больше пообщаться нам не пришлось; я очень долго думал, что мой отец испортил мою жизнь, я злился на него и изо всех сил старался не любить. Сейчас я даже не знаю, жив ли вообще наш глава клана, и, если да, то где он живет. Может быть, в своем далеком теплом Каспийске.
Каждый раз, когда я вспоминаю об отце, в глаза лезут непрошенные слезы.
— Ты плачешь? – со снисходительной улыбкой спросила меня Селя, всем своим видом, от ярко блестящих глаз до спокойных интонаций, показывая свое равнодушие ко мне и к причине моего внезапного расстройства.
Я, разумеется, покачал головой. Я и не заметил, что по-настоящему начал плакать. И все внутри меня клокотало и рвалось с ревом вылететь из тела.
— Знаешь, парадокс: невозможно вычеркнуть из своей же жизни самого себя. Вернее, можно, но тогда она будет уже чьей-то еще. И кто-то другой будет портить ее, — выпалил я.
Селя немного притихла, нахмурилась и налила себе еще шампанского.
— По-моему, в Новый Год можно говорить только о хорошем — она начала заплетать косу и говорила слегка невнятно оттого, что в зубах держала резинку для волос — особенно в нашем случае. Нам с тобой по сорок лет, это вообще чистой воды судьба, что мы встретились, а ты тут про какие-то парадоксы…
Судьба, да. Еще одна сказка детства. Якобы жизнью каждого жителя этого мира управляет какая-то незримая сила. Мне с недавнего времени кажется, что лучше верить в Деда Мороза, чем в это. И еще мне всегда казалось, что та бабушкина фраза стала как бы намеком на то, что никакой судьбы не существует, и что все в этой жизни зависит только от нас. Хороший ли будет год – это воля не господа Бога, а наша и только. Надо всего лишь что-то поменять.
Забавно вот что: на каждый новый год я обещаю себе что-то добавить в свою жизнь или убрать что-то из нее. Что-то изменить. Пять лет назад был уверен, что не буду есть сладкое и наконец-то сброшу вес хотя бы немного. Десять лет назад – что буду каждую неделю читать по художественной книге. А еще когда-то я хотел после института стать ученым с мировым именем и сделать какое-нибудь великое историческое открытие. Единственное открытие, которое я за это время сделал, и то было освещено задолго до моего рождения: история всегда циклична, всегда повторяется. Каждый божий год у меня не получается исполнять свои обещания, и сейчас я толстый неначитанный сорокалетний старик без мирового имени и с довольно скромной зарплатой учителя истории. Во всем этом, конечно, виноват только я сам. Можно сколько говорить, что это судьба, что так должно быть – только это неправда. Нужно хотя бы перед собой быть честным.
Песню на улице пела не Кристалинская, а какая-то молодая девушка – пела неплохо, но хуже оригинала. Начали бить куранты; накал в воздухе был готов уже рассыпаться в счастливом звоне бокалов и вилок. И всем казалось, что все-таки будет радость…
Пробил последний удар курантов, наступил новый год. Напряжение в воздухе никуда не исчезло, только усилилось; звон бокалов, на который я так надеялся, ожидаемо заменил ор друзей Селестины за дверью, оглушающие хлопки фейерверков за окнами, и крики людей, казавшиеся уже не счастливыми, а болезненно-пронзительными. Я сказал Селестине:
— У тебя нет ощущения, что это наша последняя встреча?
Меня изнутри съедало тяжелое предчувствие чего-то плохого и неизбежного, висело на душе холодным шершавым камнем.
— В 20** году – конечно, последняя, — весело рассмеялась Селя, — Была.
Мне не было смешно. Плотный воздух был наполнен шумом, и нельзя было в полной мере назвать тишиной то, что происходило в тот момент между нами, но то была именно тишина. Чересчур затянувшаяся пауза.
К обилию режущих слух звуков, к счастью для меня и к сожалению для воцарившегося безмолвия, добавился громкий и противный звонок телефона. Сначала я даже не понял, чего именно от меня хотел странный человек на том конце провода (хотя никаких проводов у телефонов уже не было тогда, привычка так говорить осталась). А потом выяснилось, что умерла моя мать.
Плохо знакомые мне родственники связались со мной прямо из столицы – да, мама и бабушка переехали к себе на малую родину сразу после того, как от них в старую съемную квартиру в середине второго курса истфака съехал я. Я – по зову сердца, а они – за деньгами и перспективами. Кто мешал им до этого уехать – я тоже до сих пор не очень понимаю, но о женской половине нашей семьи я после этого ничего не слышал.
Сейчас родственники сказали: приехать нужно как можно скорее.
Эта просьба была выполнена: в Москве я оказался спустя три дня. Селестина пыталась меня остановить и не дать мне уехать – может, из искреннего сожаления, а может, просто по инерции. Потому что так нужно было. Говорила: «Зачем тебе уезжать? Мы можем больше никогда не увидеться. Останься…» Потом еще добавила что-то про ошибку, убеждала меня в своей чистосердечной любви, но, по правде говоря, все это было лишним. Уже почти не слыша ее голоса, я кое-как продрался сквозь толпу галдящих полупьяных друзей, дошел до лифта и поехал покупать билеты на самолет.
Похороны матери я не помню.
А время пролетело удивительно быстро. Сейчас уже май, крайне жаркий май; уже полтора года я работаю в московской школе учителем истории, а ощущение, что все это происходило пару дней назад – и третий класс, и развод родителей, и тот поздний летний вечер в сквере, и этот злополучный Новый Год.
Полтора года назад, третьего января, в аэропорту, прибыв в столицу ночным рейсом «Москва-Магадан», я хотел задержаться как можно дольше в этом переходном звене между моим домом и домом моей матери, но уже начинали снова звонить какие-то плохо известные мне родственники, торопить… Я еще тогда понял, что неспешный ритм моей жизни уходит из нее с той же быстротой, с какой покидают ее дорогие мне люди – по мере того, как я теряю дух Дальнего Востока.
