Принято заявок
2558

XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Проза на русском языке
Категория от 14 до 17 лет
Междуречье

Рыжая прядь, упавшая на загорелую кожу, и прикрывшая уголок глаза, напоминала мокрый березовый лист, тихо лежащий на продрогшей от ранних морозов земле. Почему-то веснушчатое лицо брата всегда напоминало ему октябрьские пейзажи. Это звучит странно, но сейчас, вырисовывая пышную шевелюру резкими короткими мазками, он видел в ней поразительное сходство с осенним лесом. Смуглая кожа, похожая на влажную землю с виднеющимися на ней листьями-веснушками, темные, почти черные карие глаза, словно небольшие лужицы, которые были по-своему очаровательны той смесью грязи дождевой воды, которую в себе содержали, и его прекрасные рыжие волосы!.. Будто бы вид сверху – две одиноких лужи, которыми начинается бесконечное осеннее панно различных пестрых деревьев. Находясь на пике вдохновения, художник с излишним энтузиазмом принялся за крохотные точки на его лице, и сам не замечал, как те играют новыми красками, как медленно превращаются в микроскопические дубовые, кленовые, липовые листочки, листочки разных размеров и форм, как человек, изображенный на полотне, с той же плавной стремительностью перестает им быть. Нет, теперь это не мужчина средних лет, одетый в модный ныне жакет и носящий потрепанный галстук (немудрено – этой тряпочке, обладающей удивительной живучестью, шел уже двадцать третий год – братишка получил его на выпускной), теперь это был юноша с пронзительным взглядом, какой зачастую бывает у детей, только начинающих становиться взрослыми. Он будто бы изобразил молодого Джоки. У него именно такие глаза. А еще его всегда раздражало это прозвище. Джоки. «Как у собаки»- говорил он. «Что же тебя не устраивает в собаках? По-моему, они гораздо лучше тех ребят с соседней улицы» — отвечал художник. «Неужели ты не понимаешь?» — Джоки топал ногой и убегал прочь, обиженный глупыми словами старшего брата. «Если бы меня сравнили с песиком, то я был бы рад! Это же чертовски прекрасные создания, всегда за своих стоят горой. А если б ты сравнил меня со своим другом, тем мерзким парнем, то я бы с тобой месяц не разговаривал! Джоки, ну Джоки! Ну иди сюда!» — тогда художник шел за ним, и их ссора вскоре превращалась в игру, понятную только им. Они называли эти игры, их игры, народными забавами страны Чап. В этой стране было всего два гражданина. А больше и не надо было. Чап была тайной страной. О ней никто не должен был узнать. Теперь этот секрет хранить легче. Точнее, только теперь его можно было хранить, и последние двадцать шесть лет художник никогда не рисовал Чап. И уже никогда не нарисует. А ведь ему хотелось.

И все же, портрет вышел изумительным. Вот только масло излучало едкий запах при горении. Снова промах. В следующий раз лучше писать акрилом. На всякий случай.

Художник пошел в дом, бросив мольберт с поломанной ножкой на мокрой после дождя траве.

Жил бы он в деревне, полной людей, то он бы там уже не жил. Постоянный (особенно сейчас, раньше все получалось с первых заходов) противный запах жженой краски, ночные крики (когда снисходило озарение) и настолько сильная боязнь воды (особенно холодной), из-за которой регулярность принятия им душа оставляла желать лучшего, делали его непригодным для жизни в обществе. Здесь же поблизости никого не было. Правда, был небольшой городишко на том берегу реки, и небольшое село на этом, в паре минут ходьбы от его дома. Каждый божий день одинокий лодочник, торгующий продуктами, приезжал с того живого берега на их, тихий, и идя к селу, в надежде продать дешёвку, которую легко можно было приобрести в городе, за бешеные деньги, проходил через художника. Даже в праздники. Работа у него такая. Без выходных. Художник закупался пропитанием (в город идти не было смысла) и снова ждал одинокого лодочника. Кроме него он никого не видел уже долгие годы. Казалось, он спал, и в этом сне был только сам художник и лодочник, который звал его с собой, на тот берег. Точнее, на этот.

Из раздумий его вывел громкий звук. Картина упала. Черт возьми. Художник быстрым шагом направился к залу. Как оказалось, упал портрет позапрошлого года. Здесь черты лица его брата были чуть мягче, чем на последней работе, но в общем, полотна не сильно отличались. Как никак, они изображали одного и того же человека. Художник поднял его и поставил на место. Номер двадцать четыре. Настроение вмиг пропало. Не то что бы оно было раньше, но перемена ясно ощущалась. Нет, оно не пропало. Оно появилось. Наверное. Как бы то ни было, мысль о том, что он уже полгода не может правильно написать номер двадцать шесть, не давала покоя. Он не может. Это и были ключевые слова.

Каждый год после смерти Джоки он писал его портрет. Представлял, как братишка будет меняться. Точнее нет. Он видел, как братишка менялся. Он ощущал его присутствие. Общался с ним. Просил совета. И вот сейчас, когда ему как никогда нужен совет, брата не было рядом. Было лишь его прошлое. Он не может заставить его повзрослеть еще на двенадцать месяцев.

Сколько было проб в этом году? Он сбился со счету. Такое было впервые. Ему, талантливому портретисту, снова и снова приходилось браться за спички. Художник в изнеможении опустился на пол, прикрыв голову руками. Он не мог отпустить. Он не мог продолжать. Он не мог ничего. Беспомощность. Ужасное чувство, характерное лишь человеку. Даже умирающее животное будет бороться за свою жизнь и жизнь своих сородичей до конца, а вот людей таких поискать. Он не мог отпустить. Возможно, это был творческий кризис. За всю свою карьеру художник в него ни разу не влипал, но, видимо, всему свое время. Но только не сейчас.

Двадцать шесть лет назад. Двадцать шесть лет назад они с братом ушли под лед, из которого достать смогли только одного.

Художник поднял голову. Из зеркала на него смотрел мужчина средних лет. Его черные, как смоль, волосы, по-видимому, давно не мылись — они блестели даже при столь скудных лучах света от почти догоревшей свечи.

Он начал молиться.

«За что поставил свечку?»

«За его смерть.»

«Но он жив. В отличии от тебя. Пытаешься вымолить у Господа разрешение совершить грех?»

«Я не грешу. Я отшельник, отдавший душу Господу.»

«Ложь. Ты отдал душу самому себе. Ты не можешь расстаться с телом. Теперь ты заперт в чужом.»

«Замолчи»

«Ты жалеешь себя. Ты хочешь продлить свою жизнь. Не обманывай самого себя. Это не ты. Прими свою смерть»

-Я жив! — Звук собственного голоса заставил его вздрогнуть. Вскоре крик сменился судорожным дыханием и плавно перетек в смех. — Совсем из ума выжил, старый. Орать на самого себя. Безумие, — он достал платок и вытер пот с лица. Его била дрожь. Горячие слезы тихо падали на гниющий деревянный пол, — Я никуда не пойду. Это мой дом. Это мой брат. Я отдаю ему дань. Я продлеваю его жизнь в картинах, чтобы он мог жить вместе со мной. Я спасаю его. Я хороший. Я люблю человека, которому пишу картины. Со мной все хорошо. Это мой брат. Он погиб. Это мой дом. Я никуда не пойду. Со мной все хорошо, — двадцать пять полотен вперили в него взгляд. Они прожигали его.

«Хочешь быть счастливым?»

Художник судорожно кивнул самому себе.

«Отпусти.»

Он взял коробок, лежащий в кармане со времен первой неудачи, достал спичку и чиркнул ей. Крохотная искра, невзрачная, чуть подпрыгнула от радости, и, побежав вперед, с радостью маленького ребёнка, впервые увидевшего мать после долгой разлуки, схватила полотна.

«Себя»

Первым загорелся номер двенадцать. За ним погибли шестнадцатый, пятый, двадцать первый, девятый, одиннадцатый, тринадцатый; затем ушел и Художник. Его черные волосы, похожие на угли, съежились в первую очередь.

Останки от жилища и хозяйства его были отвезены на следующий день лодочником к другому берегу, где обрели вечный, на этот раз, покой.

— Я больше никогда не буду обижаться на тебя, слышишь? Можешь называть меня как хочешь, слышишь? — Джоки изо всех сил затряс старшего брата.

— Не бросай меня! Слышишь, не бросай! Ты должен защищать меня, ты обещал, что сходишь на наш спектакль, ты наврал мне, наврал, наврал, наврал! — Джоки чувствовал, что разодрал горло. Простудится. Холодно ведь, особенно здесь, у пруда. Тем более, он промок насквозь. Мама будет ругаться.

— А как же Чап? Мы должны туда сходить, — Джоки еле распознал собственный голос. Он прижал тело брата к себе, бормоча что-то, но слова мог расслышать только ледяной ветер, которому, наверное, не было до них дела. Деревья равнодушно поскрипывали, птицы скакали с ветки на ветку, напевая какую-то детскую песенку, тощие снежинки с поразительной неторопливостью опускались на землю. Джоки поднял голову. От слез, стоящих в глазах, весь мир сливался в огромное пятно. Были заметны только огненно-рыжие волосы его старшего брата, выделявшиеся из всего этого зимнего пейзажа своей огненно-осенней пестротой.

— Все такое одинаковое. Как арахис.

Похоронили брата Джоки на Гаусте. Рядом с могилой поставили его фотографию, где он был изображен во всей красе, волосы его напоминали осенний лес, глаза его напоминали одинокие лужицы, с которых начиналось прекрасное панно. Это был юноша с пронзительным взглядом, какой зачастую бывает у детей, только начинающих становиться взрослыми.

Болдырева Виктория Сергеевна
Возраст: 16 лет
Дата рождения: 24.12.2007
Место учебы: Сергиево-Посадская гимназия им. И.Б.Ольбинского
Страна: Россия
Регион: Москва и Московская обл.
Город: Сергиев Посад