XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

У меня появился новый друг.

После Нового года прошло совсем немного времени, и школьные каникулы еще не закончились. Я вышла на улицу прогуляться. Я хотела это сделать еще с того момента, как мы переехали в этот дом, но у меня было так много дел… Сначала школа, наведение порядка в доме, потом Рождество, потом надо было прийти в себя после Рождества – в общем, я просто не могла найти подходящее время. Наверное, мне хочется думать, что именно судьба послала меня именно на эту прогулку именно в этот день. Судьба, и тот факт, что, спустя столько недель серости и снега, наконец-то вышло солнце.

Впервые после того, как мы приехали в деревню, я достала свой фотоаппарат и взяла его с собой. Я шла по проселочной дороге позади нашего дома, в тяжелых ботинках и закутанная в пуховик. Я направилась в сторону заброшенного дома, который видела по ту сторону полей из окна на верхнем этаже.

Из-за снега я не смогла подойти близко к нему. Тот дом был далеко от тропинки, а дорогу, конечно же, не почистили от снега. Хотя она и без этого очень узкая. Но, хоть мне и приходилось топать ногами, чтобы не замерзнуть, я долго стояла и смотрела на него. Звучит глупо, но этот дом напоминал мне очень честного и доброго слепого человека. Честного, потому что он такой квадратный и прямой. Это очень старый дом, я уверена в этом. Ведь он так построен: с дымоходом посередине и всякими другими вещами, о которых я знаю, потому что живу в таком же старом доме. Но углы у этого дома прямые, как плечи стройного мужчины. У него ничего не покосилось и не обвисло. Однако это все равно ветхий дом, не покрашенный, из-за чего старые доски выцвели до серого цвета. Наверное, поэтому он и кажется добрым, потому что он не против быть бедным и тусклым, кажется, что он даже гордится этим. А слепой, потому что он не смотрит на меня в ответ. Его окна темные и пустые. При этом он не пугает, он просто ждет и думает о чем-то.

Стоя на тропинке, я сделала несколько фотографий дома и пошла дальше. Я знала, что дорожка заканчивается в миле от нашего дома, но никогда не доходила до конца.

Школьный автобус заворачивает на нашу дорогу. Больше никакие машины не появляются здесь, кроме одного побитого грузовика время от времени.

Этот грузовик был припаркован у конца дороги, рядом с крошечным, потрепанным из-за непогоды домиком. Он был похож на дальнего, более бедного родственника того, мимо которого я прошла. Пожилого родственника, слабого, но очень гордого. На двух небольших окнах по обе стороны от двери висели занавески, а из трубы шел дым. Во дворе сидела собака, которая, увидев меня, начала вилять хвостом так, что он бил по сугробу. И рядом с грузовиком… Хотя, на самом деле, в грузовике, а точнее, с головой внутри грузовика, под капотом, был мужчина.

— Привет, — окликнула его я. Хоть я и всю жизнь обещала своим родителям, что никогда не заговорю с незнакомыми мужчинами, разворачиваться и идти домой, ничего не сказав, было бы глупо.

Он поднял седую голову в вязаной красной шапке, улыбнулся (у него была симпатичная улыбка) и сказал:

— Мисс Чалмерс, я рад что вы зашли.

-Мег, — ответила я на автомате. Откуда он узнал, кто я? Нашей фамилии нет даже на почтовом ящике. Я была озадачена.

— Сокращенно от Маргарет? — спросил он, подходя ко мне и пожимая мою руку, оставив на ней, точнее, на моей варежке, след от масла. — Извини, у меня очень грязные руки. Когда холодно, у моей машины аккумулятор барахлит.

— Как вы узнали?

— Как я узнал, что Мег — это сокращение от Маргарет? Потому что мою жену звали Маргарет, так что это, безусловно, одно из моих любимых имен. И я всегда называл ее Мег, несмотря на то, что больше никто так не делал.

— В школе меня дразнят маргариткой. Спорим, никто не называл вашу жену маргариткой.

Он рассмеялся. У него были красивые голубые глаза, и морщины на лице складывались в причудливый узор, когда он смеялся.

— Нет, — признался он, – не называли. Но она была бы не против. Ее любимыми цветами были маргаритки. Ни одного праздника не обходилось без них.

— Но когда я спросила, «как вы узнали», я имела в виду, откуда вы узнали, что моя фамилия Чалмерс?

Он вытер руки грязной тряпкой, висевшую на ручке дверцы автомобиля.

— Извини, моя дорогая. Я даже не представился. Меня зовут Уилл Бэнкс. И здесь слишком холодно стоять. Заходи, я сделаю нам по чашке чая и расскажу тебе, откуда я знаю твою фамилию. А то у тебя, наверное, уже ноги замерзли, даже в таких ботинках.

Я быстро представила себе, как я говорю маме: «И тогда я пошла к нему домой», и так же быстро представила, как моя мама отвечает: «Ты пошла к нему домой?!»

Он заметил мою нерешительность и улыбнулся:

— Мег, мне семьдесят лет. Я абсолютно безопасен даже для молодой, красивой девушки вроде тебя. Заходи и составь мне компанию ненадолго, заодно и согреешься.

Я рассмеялась, потому что он знал, о чем я подумала. Мало кто когда-либо догадывается, о чем я думаю. И я пошла к нему домой.

Как удивительно. Это был крошечный дом, да к тому же очень старый. Снаружи он выглядел, как будто может развалиться в любую минуту. Хотя, если уж на то пошло, его грузовик тоже был очень старый, и выглядел, как будто он может развалиться в любую минуту. И сам мистер Бэнкс был очень старый, однако, он не разваливался.

Но внутри дом был красивым. Все было таким идеальным, как в домах, которые я воображала, или придумывала, когда рисовала. На первом этаже было только две комнаты. С одной стороны от небольшой прихожей находилась гостиная. Ее стены были покрашены в белый. На полу лежал восточный ковер, переливающийся всеми оттенками синего и красного. Еще в ней был большой камин, над которым висела картина. Настоящая картина, не репродукция. Оловянный кувшин на полированном столе. Огромный комод с блестящими латунными ручками. Кресло с широким подголовником. Узор на нем был вышит полностью вручную. Я заметила это, потому что моя мама иногда вышивает. Солнечный свет струился через маленькие окна и, проходя через белые занавески, создавал узоры на ковре и креслах.

С другой стороны прихожей была кухня. Туда мы и пошли с мистером Бэнксом после того, как он показал мне гостиную. В печи на кухне горели дрова. На ней дымился медный чайник. На круглом сосновом столе были разложены плетеные синие салфетки, а в центре стояла сине-белая миска с тремя яблоками, как будто на натюрморте. Все стояло на своих местах, отчищенное до блеска.

Это заставило меня вспомнить песню, которую мы пели в детском саду, сидя за столами и сложив руки. «Хорошо прийти домой, Как приятно это…», -когда-то пели мы. Эта песня, спетая тонкими голосками пятилетних детей, звучала у меня в голове и была приятным воспоминанием. Дом мистера Бэнкса был именно таким, полным приятных воспоминаний, тепла и улыбок.

Он взял мою куртку, повесил ее рядом со своей и налил нам чая в две толстые керамические кружки. Мы сели за стол. Стулья, на которых мы сидели, блестели и казались практически желтыми от сочетания старого дерева, лака и солнечного света.

— Та маленькая комната на верхнем этаже – это твоя? – спросил он у меня.

Откуда он узнал про маленькую комнату?

— Нет, — начала объяснять я, – я хотела, чтобы она была моей. Она просто идеальна. Знаете, оттуда можно увидеть другой дом, по ту сторону поля.

Он кивнул. Он знал.

— Но моему папе нужна была эта комната. Он пишет книгу. Поэтому я делю большую комнату со своей сестрой.

— Эта маленькая комната была моей, – сказал он, – когда я еще сам был маленьким. Как-нибудь, когда твой отец не будет работать, зайди в нее и загляни в чулан. Если никто не перестелил пол, то ты обнаружишь, что там вырезано мое имя. Мама дала мне ремня за это. Мне тогда было восемь лет, и меня закрыли в комнате за то, что я грубил своей старшей сестре.

— Вы жили в моем доме?! – удивленно спросила я.

Он опять рассмеялся.

— Моя дорогая Мег. Это ты живешь в моем доме. Мой дедушка построил этот дом. Точнее, сначала он построил другой дом, который по ту сторону поля. Потом он построил следующий, в которым ты живешь. Понятно, что семьи в те времена старались держаться вместе, поэтому он построил второй дом для своей сестры, которая так и не вышла замуж. Потом он отдал его своему старшему сыну – моему отцу. Мы с сестрой оба родились там.

— Моим этот дом стал, когда я женился на Маргарет. Я предложил ей жить там, когда она еще была моей невестой. Ей было восемнадцать лет. Моя сестра вышла замуж и переехала в Бостон. Но она уже умерла. Моих родителей, конечно же, давно нет в живых. И у нас с Маргарет так и не было детей. Так что здесь никого больше не осталось, кроме меня. Хотя, это не совсем правда. Есть еще сын моей сестры, но это уже другая история.

— В общем, на этой земле никого не осталось кроме меня. Были времена, когда я был молодым, когда Маргарет была со мной, у меня было искушение уйти, найти работу в большом городе, заработать кучу денег, но… – Он закурил трубку и помолчал минуту, вспоминая прошлое.

— И так, это была земля моего дедушки, потом моего отца, и только после этого она стала моей. Я знаю эту землю. Знаю каждый камушек, каждое дерево. Я не мог оставить это все позади. В наши дни немногие поймут, что это значит.

— Этот дом когда-то был лачугой наемного работника. Я немного отремонтировал его. Теперь это хороший небольшой дом. Но два других дома все еще мои. Когда повысились налоги, я больше не мог себе позволить поддерживать те дома в рабочем состоянии. Я переехал сюда после смерти Маргарет и теперь сдаю дома семьям всякий раз, когда встречаю кого-то, кто по какой-либо причине хочет жить в этой глуши.

— Как только я узнал, что твои родители ищут жилье, я предложил им тот небольшой дом. Это идеальное место для писателя. Я думаю, что уединение способствует развитию воображения.

— Время от времени приходят и другие люди. Они думают, что здесь может быть дешевое жилье. Но я не сдаю его в аренду кому попало. Вот почему большой дом сейчас пустует. Нужная семья еще не появилась.

— Вам не одиноко здесь?

Он допил чай и поставил кружку на стол.

— Нет. Я провел здесь всю свою жизнь. Конечно же, я скучаю по Маргарет. Но у меня есть Тип.

Услышав свое имя, его собака посмотрела вверх и завиляла хвостом, хлопая им по полу.

— И время от времени я делаю разные плотницкие работы в деревне, когда это нужно людям. У меня есть книги. И это действительно все, что мне нужно.

— Конечно, — улыбнулся он, – приятно заводить новых друзей, вроде тебя.

— Мистер Бэнкс?

— О, пожалуйста, пожалуйста. Называй меня Уилл. Все мои друзья зовут меня так.

— Тогда, Уилл, ты не против, если я сфотографирую тебя?

— Моя дорогая, — сказал он, расправляя плечи и застегивая верхнюю пуговицу клетчатой рубашки, – я буду польщен.

Свет из окна на кухне падал прямо ему на лицо. Это был мягкий свет, потому что время уже близилось к вечеру и все резкие тени исчезли. Я израсходовала всю пленку, фотографируя его прямо там, где он сидел и разговаривал со мной, куря свою трубку. Я просто быстро снимала его, пока он жестикулировал и улыбался. Все те разы, когда я чувствую себя неловко и неумело, компенсируются, когда у меня в руках фотоаппарат. Когда я могу посмотреть через объектив, почувствовать, что контролирую фокус, и свет, и композицию. Когда я могу запечатлеть то, что я вижу так, как никто больше не видит. Именно так я и чувствовала себя, когда фотографировала Уилла.

Я вынула отснятую пленку и понесла ее домой в кармане, как будто это что-то секретное. Когда, стоя на тропинке, я обернулась, Уилл опять был возле своего грузовика. Он помахал мне. Тип опять колотил хвостом все по тому же сугробу.

И где-то глубоко-глубоко внутри меня было что-то еще, что согревало меня по пути домой, несмотря на то, что солнце уже садилось, и ветер раскидывал сугробы с противоположной стороны дороги так, что колючая снежная пыль попадала мне в глаза. Это был тот факт, что Уилл Бэнкс назвал меня красивой.

I have a new friend.

Just after New Year’s, before school vacation ended, I went out for a walk. It was a walk I’d been meaning to take ever since we moved to the house, but things had been so busy, first with school and fixing up the house, then Christmas, then settling down after Christmas—I don’t know, the time just never seemed right for it. I guess I like to think that it was fate that sent me out for this particular walk on this particular day. Fate, and the fact that the sun finally came out after weeks of grayness and snow.

I took my camera—the first time I’d taken my camera out since we came to the country—and went, all bundled up in my down jacket and wearing heavy boots, down the dirt road beyond our house. I walked toward the abandoned house that I could see across the fields from the upstairs window.

The snow kept me from getting close to it. The house is a long distance back from the road and of course the driveway, really a narrow road in its own right, hadn’t been plowed. But I stood, stamping my feet to keep warm, and looked at it for a long time. It reminds me of a very honest and kind blind man. That sounds silly. But it looks honest to me because it’s so square and straight. It’s a very old house—I know that because of the way it’s built, with a center chimney and all the other things I’ve learned about from living in our old house—but its corners are all square like a man holding his shoulders straight. Nothing sags on it at all. It’s a shabby house, though, with no paint, so that the old boards are all weathered to gray. I guess that’s why it seems kind, because it doesn’t mind being poor and paintless; it even seems to be proud of it. Blind because it doesn’t look back at me. The windows are empty and dark. Not scary. Just waiting, and thinking about something.

I took a couple of photographs of the house from the road and walked on. I know the dirt road ends a mile beyond our house, but I had never gone to the end

. The school bus turns around in our driveway, and no other cars ever come down this road except for one beat-up truck now and then.

That same truck was parked at the end of the road, beside a tiny, weatherbeaten house that looked like a distant, poorer cousin of the one I’d passed. An elderly cousin, frail but very proud. There was smoke coming out of the chimney, and curtains in the two little windows on either side of the door. A dog in the yard, who thumped his tail against a snowbank when he saw me coming. And beside the truck—no, actually in the truck, or at least with his head inside it, under the hood, was a man.

«Hi,» I called. It would have been silly to turn around and start walking home without saying anything, even though I’ve promised my parents all my life that I would never talk to strange men.

He lifted out his head, a gray head, with a bright red woolen cap on it, smiled—a nice smile—and said, «Miss Chalmers. I’m glad you’ve come to visit.»

«Meg,» I said automatically. I was puzzled. How did he know who I was? Our name isn’t even on the mailbox.

«For Margaret?» he asked, coming over and shaking my hand, or at least my mitten, leaving a smear of grease on it. «Forgive me. My hands are very dirty. My battery dies in this cold weather.»

«How did you know?»

«How did I know Meg for Margaret? Because Margaret was my wife’s name; therefore, one of my favorite names, of course. And I called her Meg at times, though no one else did.»

«They call me Nutmeg at school. I bet no one ever called your wife Nutmeg.»

He laughed. He had beautiful blue eyes, and his face moved into a new pattern of wrinkles when he laughed. «No,» he admitted, «they didn’t. But she wouldn’t have minded. Nutmeg was one of her favorite spices. She wouldn’t have made an apple pie without it.»

«What I meant, though, when I said, ‘How did you know?’ was how did you know my name was Chalmers?»

He wiped his hands on a greasy rag that was hanging from the door handle of the truck. «My dear, I apologize. I have not even introduced myself. My name is Will Banks. And it’s much too cold to stand out here. Your toes must be numb, even in those boots. Come inside, and I’ll made us each a cup of tea. And I’ll tell you how I know your name.»

I briefly envisioned myself telling my mother, «So then I went in his house,» and I briefly envisioned my mother saying, «You went in his house?»

He saw me hesitate, and smiled. «Meg,» he said, «I’m seventy years old. Thoroughly harmless, even to a beautiful young girl like you. Come on in and keep me company for a bit, and get warm.»

I laughed, because he knew what I was thinking, and very few people ever know what I’m thinking. Then I went in his house.

What a surprise. It was a tiny house, and very old, and looked on the outside as if it might fall down any minute. For that matter, his truck was also very old, and looked as if it might fall down any minute. And Mr. Banks himself was old, although he didn’t appear to be falling apart.

But inside, the house was beautiful. Everything was perfect, as if it were a house I’d imagined, or dreamed up with a set of paints. There were only two rooms on the first floor. On one side of the little front hall was the living room: the walls were painted white, and there was an oriental rug on the floor, all shades of blues and reds. A big fireplace, with a painting that was a real painting, not a print, hanging over the mantel. A pewter pitcher standing on a polished table. A large chest of drawers with bright brass handles. A wing chair that was all done in needlepoint — all done by hand, I could tell, because my mother does needlepoint sometimes. Sunlight was pouring in the little windows, through the white curtains, making patterns on the rug and chairs.

On the other side of the hall was the kitchen. That’s where Mr. Banks and I went, after he had shown me the living room. A wood stove was burning in the kitchen, and a copper kettle sat on top of it, steaming. A round pine table was laid with woven blue mats, and in the center of it a blue and white bowl held three apples like a still life. Everything was scrubbed and shiny and in the right place.

It made me think of a song that we sang in kindergarten, when we sat at our desks and folded our hands. «We’re all in our places with bright shiny faces,» we used to sing. I could hear the words in my mind, the little voices of all those five-year-olds, and it was a good memory; Mr. Banks’ house was like that, a house warm with memories, of things in their places, and smiling.

He took my jacket and hung it up with his, and poured tea into two thick pottery mugs. We sat at the table, in pine chairs that gleamed almost yellow from a combination of old wood, polish, and sunlight.

«Is yours the little room at the top of the stairs?» he asked me.

How did he know about the little room? «No,» I explained. «I wanted it to be. It’s so perfect. You can see the other house across the field, you know» —he nodded; he knew «—but my father needed that room. He’s writing a book. So my sister and I have the big room together.»

«The little room was mine,» he said, «when I was a small boy. Sometime when your father isn’t working there, go in and look in the closet. On the closet floor you’ll find my name carved, if no one’s refinished the floor. My mother spanked me for doing it. I was eight years old at the time, and I’d been shut in my room for being rude to my older sister.»

«You lived in my house?» I asked in surprise.

He laughed again. «My dear Meg,» he said, «you live in my house.

«My grandfather built that house. Actually, he built the one across the field, first. Then he built the other one, where you live. In those days families stuck together, of course, and he built the second house for his sister, who never married. Later he gave it to his oldest son—my father—and my sister and I were both born there.

«It became my house when I married Margaret. I took her there to live when she was a bride, eighteen years old. My sister had married and moved to Boston. She’s dead now. My parents, of course, are gone. And Margaret and I never had children. So there’s no one left but me. Well, that’s not entirely true—there’s my sister’s son, but that’s another story.

«Anyway, there’s no one left here on the land but me. There were times, when I was young, when Margaret was with me, when I was tempted to leave, to take a job in a city, to make a lot of money, but—» He lit his pipe, was quiet for a minute, looking into the past.

«Well, it was my grandfather’s land, and my father’s, before it was mine. Not many people understand that today, what that means. But I know this land. I know every rock, every tree. I couldn’t leave them behind.

«This house used to be the hired man’s cottage. I’ve fixed it up some, and it’s a good little house. But the other two houses are still mine. When the taxes went up, I just couldn’t afford to keep them going. I moved here after Margaret died, and I’ve rented the family houses whenever I come across someone who has reason to want to live in this wilderness.

«When I heard your parents were looking for a place, I offered the little house to them. It’s a perfect place for a writer—the solitude stimulates imagination, I think.

«Other people come now and then, thinking it might be a cheap place to live, but I won’t rent to just anyone. That’s why the big house is empty now—the right family hasn’t come along.»

«Do you get lonely here?»

He finished his tea and set the cup down on the table. «No. I’ve been here all my life. I miss my Margaret, of course. But I have Tip»—the dog looked up at his name, and thumped his tail against the floor—»and I do some carpentry in the village now and then, when people need me. I have books. That’s all I need, really.

«Of course,» he smiled, «it’s nice to have a new friend, like you.»

«Mr. Banks?»

«Oh please, please. Call me Will, the way all my friends do.»

«Will, then. Would you mind if I took your picture?»

«My dear,» he said, straightening his shoulders and buttoning the top button of his plaid shirt. «I would be honored.»

The light was coming in through the kitchen window onto his face: soft light now; it had become late afternoon, when all the harsh shadows are gone. He sat right there, smoked his pipe, and talked, and I finished the whole roll of film, just shooting quickly as he gestured and smiled. All those times when I feel awkward and inept—all those times are made up for when I have my camera, when I can look through the viewfinder and feel that I can control the focus and the light and the composition, when I can capture what I see, in a way that no one else is seeing it. I felt that way while I was taking Will’s picture.

I unloaded the exposed film and carried it home in my pocket like a secret. When I looked back from the road, Will was by his truck again, waving to me; Tip was back by his snowbank, thumping his tail.

And deep, way deep inside me somewhere was something else that kept me warm on the walk home, even though the sun was going down and the wind was coming over the piles of snow on either side of the road, blowing stinging powder into my eyes. It was the fact that Will Banks had called me beautiful.