Душу пробило неестественной, нервной, на грани с истерической дрожью. Казалось, что-то внутри надрывается всё сильнее и сильнее, оставляя внутри разлом. Мысли более не поддавались логике. Стало по-настоящему страшно. Страшно совершенно не той детской, наивной и ещё не видящей жизни неуверенностью перед новой преградой разноцветного мира, нет. Осознание и ужас своей слабости, беспомощности заставлял окончательно терять смысл происходящего, а рассудок окунался в, казалось, недавние воспоминания, пытаясь всеми силами откатить стрелки часов назад, дабы противостоять собственной любви, ведь в далёкие дни до «альтернативного сегодня» …
Прохладный майский ветер заставлял старые никудышные шторы задорно трепетаться, пуская приятное чувство щемящего озноба по позвонкам. Хаотично разбросанные по всему периметру пыльного кабинета бумаги с неаккуратными записями то и дело норовили улететь прочь за последними холодными вечерами весны, ускользнуть в открытую настежь форточку, горестно оставив своего обладателя лицом к лицу со своими неудавшимися гениальными идеями и мыслями. Осунувшийся мужчина в узких немодных квадратных очках нервно вычитывал последние новости из удивительно новой местной газеты, то и дело переводя свой взгляд на настольную лампу и отбивая ритм пальцами по краю деревянного стола.
Казалось, что с каждым гулким ударом настенных часов вселенная входила всё в больший и больший транс, обволакивая всё живое и неживое томной пеленой, постепенно вгоняя в состояние нестерпимой дотошности. Чувство это было до того давящим, сжимающим все внутри, что, казалось, собственноручно остановить этот непорочный круг невозможно. Потому, когда интеллектуал встал со своего места и осипшим от усталости голосом издал дотошный крик: «Это уже совершенно невозможно терпеть! Нет, вы посмотрите, они меня ещё и дураком выставляют! Какая наглость! Ни капли уважения и понимания!» — он и сам ненароком заметил, что в комнате стало заметно спокойнее. Тишина более не окружала его со всех сторон, закутывая в кокон, а внимательно выслушивала все восклицания одного содержания. От того чувство непонятной вины укололо его куда-то в грудь и пришлось стихнуть, перевести дыхание, а после продолжить рассуждать вслух — шёпотом, твёрдо уперевшись руками в стол:
— Вот черти… сами-то, сами, ничего не могут, а когда просят помочь по-человечески – так сразу откажут! Под любым предлогом не возьмутся за дело… И в каждую статью не забудут написать — вот, полюбуйтесь – совсем идиот попался! Одни мы, одни мы у вас такие хорошие…
В конце концов доводы и замечания перешли на неразборчивое бурчание, а совсем скоро и вовсе сошли на нет: профессор сладко задремал, вновь опустившись в своё тёплое уютное кресло – усталость настигла того сполна, забрала с головой. Что не удивительно, ведь разработка всей идеи, попытки доказать свою правоту научным путём и многократными тестами, подсчёт рисков, оформление документов и полнейшее разочарование в своих трудах полностью выбило Евгения Давидовича – ранее опытного кандидата наук в области квантовой физики, профессора и преподавателя в физико-математическом институте, а ныне слишком уж отчаявшегося человека, «неоправданного гения» — из колеи. И если ещё полгода назад он с полной уверенностью мог похвастаться славой исключительно белой и в приятном свете, то сейчас день за днём от него отрекались его коллеги, научные форумы и редакции не спешили звать его на семинары, мероприятия, а его любимые ученики перестали жаловать преподавателя.
Ему было до боли обидно, он больше всего на свете ненавидел собственное бессилие и чувство полного одиночества в кромешной тьме. Десятки лет назад, ещё когда тот был счастливым студентом физиком-математиком при московском институте, умирает главная отдушина в его жизни – младшая сестра Кира — от болезни лёгких, долго и мучительно, проводя последние годы своей короткой жизни в больничных стенах. Заболевание хоть и было страшное, но в большинстве случаев не летальное, если бы не врачебная ошибка, которая довела состояние пациента до предела. А после, не сумев пережить потери, погибает второе солнце семьи — мать в связи проблем с сердцем, вызванных колоссальным стрессом. Кира и мама, его семья, были самыми близкими, искренними и по истине жизнелюбивыми людьми в жизни Жени, он ценил их обеих больше всего на свете, почти что ежедневно звонил матери даже в загруженные по самое не хочу сессионные периоды, лишь бы услышать её родной голос, а на коротких каникулах спешил поскорее вернуться в родительский дом, дабы провести время с семьёй. Он настолько был зол на весь мир: на врачей, которые забрали у него сестру, на мать, которая доверились непроверенным медикам, даже на саму Киру, потому что та не нашла в себе силы победить этот кошмар, так ещё и забрала с собой маму, и, в конце концов, на себя, потому что не смог остановить, спасти сначала сестру, а после помочь матери пережить потерю, оставив в конечном счёте её наедине со своим горем.
Теперь он остался один. Совершенно. Лишь утеряв всё до конца, ты осознаешь свое бесцеремонное отношение к этому в прошлом, начинаешь жалеть, томить, лелеять воспоминания, мариновать себя в собственном соку. Он прекратил собираться ночами с университетскими друзьями и долго гулять с теми солнечными днями, полностью зарылся в себе и учёбе, ибо та приносила хоть какое-никакое удовольствие. Так он и проводил время: пары – учёба в общежитии – сон. Шли дни, месяцы, а после и вовсе годы – долгие, мучительные, тоскливо-одинокие. Вот, кажется, уже и последний курс, диплом и экзамены на носу, а в голове пусто как никогда. Как бы не пытался студент наладить прежнюю жизнь, некой шестеренки в двигателе всё никак не хватало для полноценной работы механизма. Наверное, шестерёнки те были утеряны ещё лет пять назад – на втором курсе, в больничных серых стенах, а после и дома от нескончаемого горя.
Вечная подавленность доводила сначала до абсурдных, но, само собой, имеющих место быть идей: может, перевестись с физико-математического на медицинское, дабы спасать близких таких же обречённых семей? Может, вообще уйти с учёбы и всё-таки попробовать жить дальше новой жизнью? А может, может… Евгений не скрывал, что попадались мысли совершенно не от мира сего, и, куда хуже – даже они какое-то время казались вполне логичным выходом, ведь каждый его день заканчивался невозможно мучительной болью где-то под рёбрами, в самом сердце, а каждая ночь оборачивалась слёзным кошмаром.
Время не вернётся вспять.
На тех же последних курсах своего студенчества он познает тонкости квантовой физики и теоретическую возможность перемещения во времени благодаря разновидным гипотезам и ранее поставленным экспериментам. То, что так надо. То, чего так не хватает. Некоторые из них, казалось бы, были в шаге от оправдания, а некоторые даже человеку, совершенно далёкому от технических и естественных наук, невооружённым глазом казались чушью. Самым отборным идеям он решил посвятить оставшийся год учёбы и десяток лет после.
И вот, теперь, спустя чуть ли не пол века, столь гениальный человек с несбыточной мечтой сидит с единственным во всем мире полностью доказанным на теории, экспериментах и вычислениях возможным способом для перемещения во времени. Прелесть его открытия заключалась в том, что для организации на практике не требовалось использования крупных космических объектов, хватало лишь инновационной лаборатории нового времени, которых по миру насчитывается не столь много, и ряд замудрённых механизмов. А проблемы всего детища оказалось две. В первую очередь, даже при благоприятном исходе событий способ путешествия в прошлое в любой миг мог сработать в обратном порядке, переместив экспериментатора в «настоящее», что являлось отправной точкой. Но даже это не корило Евгения так сильно, как вторая проблема: ежегодные отказы на попытку воспроизведения в целях полного научного доказательства в связи с отсутствием ныне достаточной финансовой поддержки, без которой было не обойтись.
Время утекает. Ещё можно всё исправить, но совсем скоро будет поздно.
Он просыпается в холодном поту. Снова приснились события юности, медленно, но верно утёкшие сквозь пальцы, словно холодный морской песок.
Нужно что-то делать. Времени томить себя в ежегодном ожидании чуда теперь нет.
Евгений, спустя нескольких дней в тяжких раздумьях, пишет состоявшемуся бывшему однокурснику, а после ещё двум знакомым, имеющим тесное отношение к квантовой физике. Если хоть кто-то из них отзовётся добром и сможет помочь делу, то всё выйдет, как и планировалось ранее, много-много лет назад, в старом общежитии университета.
Ещё спустя мучительно медленные три недели ему на почту приходит внушительное письмо, в котором один из отправителей высказывает личный интерес к предложенному делу, задаёт огромное количество уточняющих вопросов и предлагает личную встречу с его командой для начала обсуждения предстоящей работы.
И вот, теперь, через прошедшие ещё несколько лет, вопреки всем известным до этого законам времени, великий физик, человек с большой буквы, стоит на пороге собственного открытия, от которого его отделяет лишь один-единственный шаг, который он собирается совершить. За его состоянием и протеканием эксперимента наблюдает не только коллеги, но и добрая часть мира иного, по большей части даже не связанного с квантовой наукой, через предусмотрительно установленные камеры. Если всё пройдёт как планировалось, то эксперимент в миг обретёт мировую известность. Ему совершенно не будет равных. Но какова радость от ошеломлённой публики, если там, по ту сторону времени, Евгения ждёт нечто более важное? То, что теплится в сердце так долго, что, кажется, никогда уже не сможет иссякнуть. То, ради чего стоит продолжать жить и действовать, любить и верить.
Он преодолевает шаг, составивший дорожку от настоящего к прошлому. Буквально через пару мгновений вселенная будто схлопнулась перед глазами, обращаясь из бесконечной материи в жалкую точку, сокращая в себе всю свою индивидуальность и неиссякаемость. Она продолжала пульсировать ожившим ядром, а мужчина, казалось, находился где-то слишком далеко до нее, чтобы прикоснуться, но слишком близко, чтобы перестать ощущать её всем своим нутром.
Но когда за закрытыми веками вместо всепоглощающей темноты оказался яркий, ослепительный для ослабленного мозга свет, глаза пришлось широко раскрыть, дабы осмотреть обстановку вокруг себя и узнать об исходе эксперимента.
Перед глазами ещё какое-то время весело бегали разноцветные зайчики, а в ушах стоял противный гул, от которого голова кружилась и болела лишь сильнее, но вокруг явно поменялось многое. А, если быть точнее, ровным счётом всё. Полностью придя в себя, Женя осознал, что он стоит посередине своей детской спальни, его тело ещё совсем молодо и юно, а откуда-то доносится отчётливый запах маминых пирожков, что так больно врезается в старые воспоминания. Пока разум пытался вспомнить, какого ощущать внутри себя нескончаемый поток энергии и сил, приноровлялся к резвости и гибкости конечностей, из стороны входа в комнату послышались тяжёлые шаги, а после послышался ласковый, в противовес походке человека, голос:
— Сынок, кликни сестру и идите кушать! Ты чего застопорился, а? Давай-давай, пошустрее.
Над лицом мамы, выглянувшей из-за угла, будто воцарился солнечный нимб, что осветил всё пространство вокруг, и, казалось, добрался до глубины души, что была оголена полностью перед такой искренней родной улыбкой. Как же этого неподдельного внутреннего тепла все те года не хватало. Мальчик кинулся в сторону женщины и в ловкий прыжок преодолел пространство, разделявшее их, повиснул у неё на шее, почти что неразборчиво причитая:
— Мама, мама, мамочка! Как же я тебя люблю!
— Только виделись же, сына, ты чего?
Женщина, оторопев, в недоумении принялась гладить мальчишку по макушке, по мягким волосам, покачиваясь из стороны в сторону, словно мантру повторяя слова сына внутри себя, озадачиваясь таким хоть и, безусловно, милым, но неуместным знаком внимания. Но на свой немой вопрос и непонимание она услышала лишь тихий шёпот сына, который никак не прокомментировала:
— Вот теперь у нас точно-точно все хорошо будет, мам, обещаю тебе…
В распоряжении Евгения было ограниченное количество времени, которое могло прерваться в любой момент, кануть на дно судьбы, превратив реальность в необратимое. Он действовал совершенно чётко и отточено до мелочей, но слишком опасался перенести своё сознание обратно. Он повторял сестре о важности поддержания здоровья и следил за душевным состоянием матушки, на что те отвечали лишь ласковыми взглядами и улыбками.
После двух лет такой замкнутой в прошлом жизни «гений в настоящем» перестал бояться в иной миг открыть глаза уже совершенно не здесь, и начал действовать куда более радикально – водил мать с сестрой по врачам, заставлял соблюдать рекомендации и крайне резко реагировал на любое изменение в их самочувствии, накручивая себя до истерик от простого кашля.
Но вот, теперь Женя уже совсем не ребёнок в своей «второй» жизни: он успешно миновал школьные годы, которые сменились учёбой в институте, но теперь уж на совсем другой профиль – медицинский. Кажется, злополучная дата потери сестры исчезла и растворилась в календаре, не свершившись в нынешней, уже приевшейся своей сладостью, реальности. Стоит выдохнуть, отпустить узду. Он иссяк, погас, истратив все жизненные цели и мечты на спасение своей любви.
Но, отдать должное, его старания не казались напрасными: с каждым днем мама с сестрой, как два самых нежных, самых ласковых цветка все пуще распускались под нежными действиями и словами сына и брата, приравнивая их к солнечным лучам.
Наполненный этим светом и чертовски довольный собой, Евгений мерил шагами аллею, по которой не спеша возвращался с вокзала в по-настоящему родной дом – приехал после закрытия сессии, дабы похвастаться семье. Перед его глазами возникали знакомые улицы с прилавками и витринами, каждая линия которых была выучена ещё детским взором. Пахло весной. Там и тут в воздухе витал забавный белый пух, означающий ни что иное, как приход бабьего лета. Высокие тополя – причина пуха на всех улицах города — величаво возвышались вверх по обе стороны, мерно качаясь и напоминая о чём-то настолько сокровенном и тёплом, что хотелось это «что-то» пригреть ещё ближе к голому сердцу и никогда-никогда не отпускать. До места назначения ещё пара поворотов, что не займёт и пяти минут даже таким неспешным шагом, которым размеренно добирался сейчас студент.
Но лишь ступив за порог родных дверей, он ощутил, что встречать его в этот раз буду не тёплыми объятьями и лаской, а самыми горькими слезами. Казалось, что душу из раза в раз выворачивают наизнанку грязными лапами, когда в проходе, устало уперевшись в дверной косяк, встала Кира. Всё ее девичье лицо покрылось совершенно некрасивыми красными пятнами, свидетельство слёз и тоски, щёки сверкали мокрыми дорожками, а воспалённые глаза смотрели пристально, не мигая будто.
Минута молчания меж ними продлилась слишком мучительно долго для юноши, но он не смел заговорить первым, уже перебирая в голове ответы на немой ответ в стеклянных глазах напротив. В один миг девушка встрепенулась, и, одолев расстояние в два шага, повисла на шее у брата, вновь залившись страшными рыданиями:
— Женя, Женечка, родной мой! Нет, нет больше… — и тут девушку как будто ударили по голове, ведь она вмиг притихла, сделалась совсем слабой, и, еле удерживаясь за плечи брата, продолжила – нет мамы больше с нами…
Теперь в и без того растерзанную душу воткнули тысячи игл, не оставив от сердца ни грамма. Голова затуманилась, стала совсем уж тяжёлой, неподъёмной. Женя рухнул на пол, потянув за собой сестру, до сих пор не воспринимая происходящее реальностью. А точно ли это не та, «первая жизнь»? насколько же ей можно верить?
— Сердечный приступ, Женя…
Его окатило жутким ознобом. Искренне хотелось закричать во всё горло, содрав голос до тихого, больного шепота и кашля, но рот размыкался лишь в немом крике. Почему-то ослепительная темнота, возникшая в этот же миг, наполнило тело непривычной лёгкостью. Казалось, что он стал лёгким, как пух, его переворачивало и вертело из стороны в сторону, словно в невесомости. И только когда собственный голос прорезал лезвием по ушам, уже привыкшим к гробовой тишине, он понял, что очнулся в совершенно дряблом, измотанном прошедшими годами жизни телом. Его конечности придались объёмности реального, сердце начало особенно сильно стеснять иные органы, а вокруг себя он слышал десяток голосов:
— Скорую, скорую! Вы не видите, ему совсем плохо!
Но эти крики более не имели никакого значения. Глаза предательски слиплись от навалившей на веки тяжести, а тело снова перестало иметь свою сущность, оставаясь лежать пластом на полу, в то время как душа поднималась всё выше и выше, с каждым пройдённым метром ещё более сжимаясь в страданиях и боли.
Перед мужчиной возник образ, далёкий от человеческого, но до того добрый и искренний, светлый и родной, что он подумал, что знал его всю жизнь, грезил им в кошмарах и беседовал вечерами. Образ излучал душевное тепло, обволакивая мысли тяжёлым туманом, оседая крупными каплями. Вдруг голос, явно принадлежавший сущности, начал не спеша, с расстановкой, говорить:
— Женя-Женя… мальчик мой, не тебе владеть временем и человеческими жизнями. Есть вещи куда величественнее и духовнее людей. А вы – лишь смертные гости планеты, рано или поздно начинающие представлять из себя лишь оболочку. Невежливо «гостям» лезть в дела хозяев, дружок.
Одарив мужчину последней улыбкой, образ исчез. Растворился, оставив душу наедине с темнотой и одиночеством.
Теперь уже навечно.
