«Ботинки».
Мне нравится смотреть на ботинки. Нет, я не работаю в обувном. Я вообще, их, обувные, не люблю, в них всё неживое и какое-то бесхозное. Пока что.
Мне нравится смотреть на людей. Вернее, на их ботинки.
Например, когда я еду в метро. У кого-то ботинки грязные и грубые, у кого-то чистые, а то и откровенно вылизанные – я вижу в этом огромную разницу. О людях такие вещи буквально кричат. Почти все ботинки чёрные – вечная классика, толпа, копирка. Поэтому я всегда радуюсь, когда глаз выхватывает яркие пятна в общей монохромной картинке. Иногда даже встречаются смельчаки в сапогах с ушами и глазами или кроссовках с Микки Маусом. Я так, между прочим, познакомилась со своей лучшей подругой – в метро, когда она с улыбкой смотрела на свои светящиеся туфли с диснеевскими принцессами. Ещё мне нравится находить каблуки на изящных ступнях девушек. Как-то сразу представляется, как героиня выходит из вагона, идёт к переходу на другую ветку, и вдруг каблук предательски ломается на эскалаторе. А где-нибудь рядом сразу оказывается заботливый молодой человек, готовый помочь, обязательно одинокий… Для жизни слишком сопливо, конечно, но люди метрополитена представляются мне отчаявшимися и верящими во всё. Мечтателями, несущимися по тоннелю реальности. Может, поэтому даже в самый лютый мороз в каждом вагоне найдется хоть одна пара лёгких летних кроссовок.
В ботинках словно заключён кусочек нашей жизни, нашего пути. Наши эмоции. Ведь именно в них мы исследуем то, что нас окружает. В них мы идём в школу и на работу, ходим в музеи, театры, галереи, кино, на свидания, гуляем по лесам, паркам, городам и деревням. Даже дома далеко не все ходят босиком — в мягких тапочках.
Когда я прихожу к кому-то в гости, я первым делом смотрю на то, как в коридоре стоят ботинки. И на больших вечеринках я тоже (как дурочка, конечно) подолгу разглядываю обувь тех, кто пришёл: заношенные, но явно любимые кеды, брендовые кроссовки последней модели, туфли на точеном каблуке, едко-розовые балетки, сапоги до колена… Ещё до того, как человек что-то мне скажет, я понимаю, с кем имею дело: по его ботинкам.
***
«Детство».
Быть тихим человеком не так уж и плохо. Так интересно сидеть где-то, где люди, и тихо наблюдать. Ты ждёшь, сам не зная чего, а они приходят и уходят, мелодично звякая колокольчиком над дверью.
Тебе тепло, ты сидишь и пьёшь кофе, который, кажется, не закончится никогда. Открывается дверь, впуская выдох зимнего воздуха, и входят мать с сыном. С мороза у мальчика красные, как вишни, щёки и горящие глаза. Они подходят к стойке за руку, мама берёт «нам» — на самом деле сыну, но как будто и себе тоже — какао без сахара и расплачивается. Мальчик отходит от неё, внимательно смотрит на полку с книгами. «Мам, смотри, она появилась!» «Выбери что-то, что ещё не читал». «Ваше какао». «Я всё тут читал уже», — разочарованно говорит мальчик, гладя уголок книги с драконами. Они подходят к другой полке и решают купить новую часть серии про пингвина Эйнштейна, но уже на каникулах. Мальчик согласно пьёт какао.
…И они уже давно ушли, и твой бесконечный кофе уже давно закончился, а перед глазами всё ещё стоит эта картинка: поглаживающие гладкую, блестящую обложку детские пальцы, мамины глаза, вишни на щеках. И здесь всё ещё пахнет какао.
***
«Близость».
На часах три часа ночи — или утра, для кого как. Ты сидишь на подоконнике на пятом этаже, свесив ноги на улицу. Тебе не холодно и не страшно.
Ты смотришь вниз, во двор своего дома, где знаешь каждый квадратный сантиметр, потому что вырос тут.
Ты поднимаешь глаза, к бледным перемигивающимся звёздам и улыбаешься светлеющему небу.
Ты смотришь на дымку, которая опускается на город, словно облако, окутывающее твои ноги, болтающиеся за оконной рамой. На окно в соседнем доме, в котором только что зажёгся свет — наверное, кто-то решил выпить чаю. На заросшую площадку для баскетбола, по которой вальсирует какая-то молодая пара и смеётся; тихие голоса отскакивают от окружающих домов и растворяются в тумане. На деревья с уже распустившейся листвой — и ты не можешь вспомнить, когда она успела стать такой яркой и густой.
Ты проводишь рукой по затылку и вспоминаешь, что нужно записаться на стрижку, а ещё купить новые шорты, и книжку, и кеды, и браслет на ногу… А, впрочем, ты всё равно забудешь об этом под утро.
Ты хочешь позвать кого-нибудь и вместе танцевать на кухне, сплетничать, пить чай и есть черешню, держаться за руки, обниматься, строить жизненные планы, шутить и смеяться до слёз.
Ты убеждаешь себя, что у тебя много дел и ты справляешься с ними, но на самом деле ты целыми днями просто сидишь на подоконнике или шагаешь по улицам, разрываясь от желания разуться и идти босиком.
У тебя в наушниках уже давно не играла музыка, и ты в любой момент готов сорваться с места, выйти из дома, забыв ключи и крем от солнца, и пойти искать сирень, или шарики, или вкусный кофе, или новые духи, или просто хоть что-нибудь, чтобы отвлечь себя от подоконника и кухни.
В твоей голове хаос, ты улыбаешься этому, и ты счастлив. Все рамки и стены рухнули, и ты наконец-то чувствуешь себя свободным. Лето.
Небо становится всё светлее, но оно ещё не утреннее, но и не ночное — такое же, как три ночи — или утра — на часах.
И вот ты снова думаешь и споришь сам с собой, что такое три часа — утро или ночь, и решаешь, с кем тебе завтра пойти погулять, сколько черешни и клубники купить на рынке и какой напиток из летнего меню взять в любимой кофейне.
А на часах уже три сорок.
Ты думаешь, что расцветаешь, рассветаешь, что что-то начинается и счастье так возможно.
Твой глаз ловит первый луч солнца.
***
«Бы».
— Что бы ты изменила в своей жизни?
— Я?
— Если бы мы могла вернуться куда-то в своё прошлое.
Мы сидим на качелях, медленно раскачиваясь сквозь майский вечер. Я поднимаю голову и смотрю на деревья над нами.
Что бы я изменила, если бы могла? Я много думала над этим. Вот например Он. Я бы могла всё вернуть, просто ответив на Ему на тот звонок. Или если бы не писала те сообщения.. И тогда мы бы всё ещё были вместе. Или бы у нас хотя бы было ещё несколько дней и слов друг для друга, и мне бы не пришлось всё разбивать, замораживать, резать.
Ещё я могла бы спасти свою бабушку. Я бы была с ней дома, и помогла бы сразу вызвать врача, и всё бы не закончилось так, она бы не разучилась читать любимые книги.
Или я могла бы выбрать другое направление в школе. А если бы я была программистом? Или архитектором?
Я бы не сбежала из дома в пятнадцать, потому что хотела танцевать и жить танцем. И не кричала бы на папу после семейного ужина. И не тратила бы карманные в первую неделю. И не пошла бы гулять в ту пятницу, когда маленький брат просидел весь вечер один, а осталась бы дома и играла с ним в приставку. И не пила бы так много кофе, а купила маме букет пионов. Два. Три.
Я бы не боялась знакомиться с людьми или гулять одной. И не писала бы в одиннадцать то письмо в будущее, когда мы были в Болгарии, в котором сказала, что это было худшее лето, а потом мы туда больше не ездили. И чаще бы напоминала родным проводить время вместе, не отказывалась бы от однодневных поездок под предлогом школы, или головной боли, или лени.
А ещё я бы…
— Знаешь, — говорю в небо, — наверное, я бы ничего не хотела менять.
И мы молчим дальше, ничего не меняя.
***
«Дом на горизонте».
Дом стоял в одиночестве где-то вдали, окутанный дымкой, прямо на горизонте. Дом на краю земли, на грани дня и ночи, далёкого и близкого, любви и ненависти. Мой дом.
Я наконец снова вижу его, спустя столько лет скитаний. Пусть никто и не ждёт меня внутри, я почти дошёл до конца.
В грудь вонзаются иголки — старая, как мир, матушка-ностальгия. Ощущение между жизнями, что-то среднее между памятью и дежавю. Туман обнимает меня. Дурманит этим давно забытым, ушедшим в детство ощущением близости родного дома, когда даже в самый страшный холод становится теплее, пока ты идёшь туда — домой.
И я иду. Медленно, шаг за шагом, потому что война кончилась, больше спешить некуда и бежать не от кого. Мой дом один, вокруг — только серый горизонт, и низкое небо, и туман, похожий скорее на остатки дыма. Мой дом — это я.
Мои разбитые сапоги проваливаются в мягкий мох. Разум выворачивается наизнанку от осознания, что сапоги (и эти, и все предыдущие, ровно такие же) прошли со мной долгие месяцы войны, пронесли меня через пол-Европы. В них впиталась пыль, кровь и чужая земля. И я ступаю ими по этому нежному мху. Мне даже слышится, как он тихо, смиренно стонет — там, внизу, побеждённый. Сапогами. Моими сапогами. Это как идти по ещё тёплым телам солдат, отступая, хватаясь за собственную жизнь. В земле все становятся равными — свои и чужие, враги и союзники. Боевые товарищи, возлюбленные и родственники. Я смотрю себе под ноги: мох и земля, родная земля, первый союзник прогибается подо мной.
Нет.
Я иду по мху босиком, пальцы ног оживают, сапоги горделиво стоят позади. Горделиво и одиноко. Нет. Я возвращаюсь и кладу их на бок, отпускаю. Война закончилась. Они больше никому не нужны.
Внезапно вспомнив, я достаю из-за пазухи отсыревшую семейную фотографию. Правда, она уже не семейная — ведь на ней нет никого, кроме меня. Снимок давно подёрнут дымкой, как мой дом, там, впереди. Я с трудом различаю собственное детское лицо.
Ветер усиливается. Я всё ближе к краю земли. Я думаю всего мгновение и выпускаю фотографию из рук, словно вырываю из себя сердце, но почему-то без труда.
Мой дом на горизонте, одинаково близко и далеко. Значит, я никогда не вернусь туда, как невозможно дойти до конца радуги, как невозможно добиться мира без войн?
Пальцы ног увязают в мокром мху. Может, мой дом прямо здесь. Ведь в земле все становятся равными.
***
«Моё сердце».
Я повесила его на крючок.
Моё сердце.
И в груди стало намного легче.
Теперь я могу летать.
Я выхожу из дома, а оно висит в углу, разбитое, наспех заплатанное. Оно больше не может любить, срок годности истёк, гарантия на ремонт тоже. Моё сердце испещрено шрамами. На вид оно почти такое же, как мозг — всё в трещинах. Сердце стало моим вторым мозгом, не подпускает к себе близко. И если оно когда-нибудь захочет вновь чувствовать, забьётся в судорожном огне, оно разлетится на куски.
Или это я не могу — без сердца. Но если я верну его, всё повторится вновь. Поэтому я пользуюсь им очень редко — по праздникам. Когда еду к родителям или давним друзьям. Для всех остальных я… нет, не бессердечная. Отзывчивая, понимающая, сочувствующая, даже весёлая. Просто не всегда живая. Без огня в глазах — его подделывать я ещё не научилась.
Иногда, засыпая, я смотрю в тёмный угол. Думаю. Может, зря я так поступаю? Может, пора жить дальше?
Ведь со временем и к шрамам привыкаешь.
Иногда среди ночи я снимаю его с крючка. Моё сердце. И прижимаю его к груди. И ложусь спать, окутанная отголосками любви из какой-то далёкой, другой жизни. Не моей.
Наутро я с трудом поднимаюсь с кровати. Грудь сжимают тиски. Я долго смотрю на себя в зеркало. Изуродованную, растерзанную, наспех заплатанную. Настоящую.
А потом вешаю его на крючок в углу спальни. Моё сердце. И оно покорно висит, покрытое шрамами и пылью, разучившееся гореть.
***
«Полтора».
У нас всё хорошо сложилось. Я отстригла волосы, ты с головой ушёл в учёбу — окончательно. Просто перестал выныривать, чтобы сводить меня в кино. Я стала рисовать стрелки, а ты, наверное, больше не получаешь колы по физике.
Я убрала в коробку наши фотографии, кольцо-перо, которое ты мне привёз с Сицилии. Жилетку с узором из груш. Новогодний подсвечник, который ты почему-то подарил мне на Восьмое марта. Я запомнила все наши любимые песни и пропускаю каждый раз, когда они попадаются в плейлистах.
Я очень старалась не думать о тебе. Ты раз за разом проникал в мою новую жизнь — осколок прошлого. Отблеск чувства. Ты не давал мне расправить плечи, сжимал в тиски сердце, выжимал слёзы из глаз и бил дрожью. Смотрел на меня из зеркала своими карими глазами сквозь мои серо-зелёные. Мне казалось, я становлюсь похожей на тебя.
Я даже пыталась встречаться с другим. Без чувств. Без понимания. Я думала, я надеялась, что это поможет, ведь он другой. Был. Я так ни разу и не сказала ему, люблю ли его. Потому что все это время любила тебя. Всё ещё. Глупо. Безумно. Безнадежно. По старой привычке и памяти. Разбитым, сломанным сердцем, висящим на стене с истёкшим сроком годности.
Меня отпустило на несколько месяцев. Но ты всегда был рядом, незримым наблюдателем моей жизни. Я часто думаю, могло ли все закончится по-другому? Ведь не могло же? Да?
Полтора года прошло. Я думала, всё хорошо сложилось. Но я продолжаю жить мыслью, что в какой-то момент что-то изменится.
Я хожу по тем же местам. Нашим. Я делала это много раз, но всегда не одна. Всегда с мыслями о настоящем. А вчера, нет, позавчера, нет, сегодня.. Я не была готова. Голова свободна, сердце трепетно ёжится от весеннего ветра. И ты прошибаешь меня насквозь. Стреляешь в упор. Застаешь врасплох.
Я думала, что разрыдаюсь, прямо там — здесь, на улице Тишине, на пешеходном переходе, между автобусом, ремонтом дороги и коляской с ребёнком. Я вмиг разучилась дышать, и жить, и говорить. Кажется, все заполнило собой только осознание, что ты никуда не исчезал. И я иду по мосту, сжимая сердце в кулаке, и хочу обернуться — чтобы увидеть тебя. Я любовью слышу, как ты дышишь мне в спину, как подпрыгивают твои волосы, потому что мои подпрыгивают так же. Я понимаю это сердцем. У меня мелко подрагивают плечи от ожидания твоего прикосновения. Ещё один миг, одна миллисекунда, и ты догонишь меня своим широким шагом. Положишь руку мне на плечо. Чихнёшь от аллергии на берёзу. Я буду видеть тебя краем глаза. А ты рассмеешься своим натянутым смехом. Ты будешь смотреть вперёд, и я тоже, но боковым зрением все равно буду видеть тебя рядом.
Я бы хотела, чтобы можно было ампутировать это чувство — вечно ноющую любовь к тебе, которой нет, не должно быть места во мне.
Я бы легла на страшную твёрдую койку, мне бы дали подышать наркозом, и я бы очнулась через час навсегда свободной от тебя.
Полтора года прошло, а во мне, где-то внутри, все ещё полтора человека. Я сама и эфемерный осколок тебя, любви к тебе. Мы влюбляемся в образ. В память. Я любила тебя в определенном времени, которое нам отвели. До и после этого — ты другой, не ты.
А когда пройдет ещё полтора года, и ещё, и ещё — если мы столкнемся в вагоне метро, ты узнаешь меня? Улыбнешься мне? Или уйдешь, не подав виду?
Каждый раз я совершаю одну и ту же ошибку. Позволяю себе думать о тебе. Позволяю тебе быть в моих мыслях, когда ты живешь своей жизнью где-то далеко. Рядом, но так далеко. Недостижимо. Даже больше. А были ли мы когда-то ближе, чем это? Или мне все это приснилось?
Прошло полтора года. Я научилась заново жить. Заново дышать, заново дружить, даже заново писать. Но любить заново я так и не научилась.
***
«Катарсис Творца».
Писателям так нужны люди! А люди… Люди любят.
Оставить след в истории иногда значительно проще, чем кажется. Порой всего-то и достаточно вскружить голову какому-нибудь поэту. Ненадолго, мимолётно оказаться рядом с ним, а потом — на страницах его дневника, между лирических строк. И вот уже сто лет спустя литературоведы распутывают вашу историю, её промельк по его произведениям.
Любить Творца или быть его любимым человеком — целое бремя. Ведь в Творцах живёт, бьётся их предназначение — создавать новое. Творить.
А как создавать, не видя жизни?
Кто сам не испытал уют домашнего очага и благополучную любовь? Людям подавай что-то новое, оригинальное, интересное, и Творцу необходимо гнаться за этим интересным… Вот только куда?
Наверное, в прошлых жизнях все писатели, и поэты, и художники, и композиторы — все Творцы были кочевниками. Им всегда нужно было двигаться дальше, искать, наблюдать, испытывать и пытаться понимать.
Всюду неприкаянные. Бродяги. Странники. Кочевники.
Они странствуют от человека к человеку, от семьи к семье, от города к городу. Им нельзя осесть где-то, ведь тогда их талант, их пламя немедленно взорвётся, сожжёт изнутри и также стремительно угаснет, погрузится в глубокий сон, забрав с собой Жизнь.
А любить? Способны ли Творцы на любовь или со временем этот дар остался забытым где-то за гранью скитаний?
В их Творениях любовь есть, они стремятся познать и объяснить это чувство. Но добра ли их собственная «любовь» к тем, кто им дорог? Счастливы ли музы жить с поэтами? Быть их Вдохновением? Счастливы ли они тогда, когда поэты уходят, потому что мир зовёт, потому что сердце разрывается, потому что душа устремляется в новые края?
Они почти что птицы — Творцы. Им нужна свобода, нужен воздух, чистое небо, открытое окно, ключи от всех замков. Если попытаться закрыть их в клетку быта, они разобьются об решётку. Их предназначение, Творчество, сожрёт их изнутри. Не простит. Погубит.
Так страшно видеть, как любимые нами люди страдают. Поэтому любовь учит отпускать. У неё есть защитный барьер, заклинание, мантра: «Для меня важнее всего, чтобы с тобой всё было хорошо».
И все музы вынуждены мириться с этим — с тем, что их выедают без остатка и, изголодавшись, покидают навсегда. Не оглянувшись, ведь смотреть уже не на что.
Людям теперь нужны трагедии. Жертвы. Боль. Страх. Терзания. А как создать что-то о страданиях, не видя жизни вне комнаты?
А Творцы? Может, они всё-таки просто боятся любить? Может, они сами медленно уничтожают себя, осознавая, что делают больно любимым? Вырывают часть себя вместе со своей любовью, раз за разом проживая один и тот же катарсис, несутся по кругу, истощаясь, рассыпаясь на буквы и ноты?
Может, они поэтому порой горят так ярко и так коротко — умирая на заре своих лет, узнав слишком много, промчавшись по всем кругам?
Может, поэтому они сходят с ума?
А можно ли вообще полюбить по-настоящему, когда тебе постоянно нужно движение, свобода, чистое небо, эмоции, конфликты? Когда ты раз за разом вынужден душить самого себя, ведь люди для тебя — глоток воздуха в вакууме, короткий и не насыщающий? И вздохнув, задержав дыхание, тебе уже нужно лететь дальше — за следующей крупицей воздуха.
Ведь как создавать, не видя жизни, задыхаясь?
…Это неразрешимая дилемма, пронзительная боль, нет, сильнее любой боли, давящий со всех сторон вакуум, разбитые судьбы. Да, судьбы, из которых складывается судьба Творца, разбитая самой собой.
