XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Бу салкын көзге көндә, бер зур тула юлларының берсендә, яңгырлар белән тулган зур өйгә, биредә почта станциясе һәм ял итү бүлмәсе, кайда төшке аш яки самавыр сорарга мөмкин булган анда пычрак тарантас өч гади ат белән килеп житте. Тарантас кәҗәләрендә нык ир, җитди һәм кара йөзле, сирәк резин сакалы белән борынгы каракка охшаган, ә тарантаста зур картузада хәрби һәм Николаев соры шинельдә , кара кашлы; Александр II белән охшаш иде, ул идарә иткән вакытта армия арасында шулкадәр киң таралган иде; караш шулай ук катгый һәм шул ук вакытта арыган иде. Атлар торгач, ул тарантастан тигез аскы балтырлы хәрби итек белән аягын ташлап, өй түбәсенә йөгерә. — Сул якта, әфәнде — тупас итеп кычкырды кучер, һәм ул, бусагага Басып , бүлмәгә суд якка китте. Бүлмәдә җылы, коры һәм чиста иде: сул почмакта яңа Чиста скатерть белән капланган өстәл, өстәлдә чиста юылган утыргычлар; ерак уң почмакта яңа ак мич; якынрак тахта кебек нәрсә бар иде, Мич ягында; мичтә кәбестә ашы , сыер ите белән татлы ис иде. Килгән кеше шинельне лавкага ташлый һәм тагын да төзрәк бер мөндирдә һәм итекләрдә була, аннары перчатка һәм картузаны алып, арыган , кара күзле озын йөзле оспаны бернинди урынннарда саклаган. Бүлмәдә беркем дә юк иде, һәм ул ишекне ачып кычкырды: — Әй, кем анда! Ул арада кара чәчле, кара кашлы, яшь, цыганкага охшаган, хатын керде. — Рәхим итегез, әфәнде- диде ул. — Ашыйсыз мы яки самовар куярга мы? Килгән кеше аның түгәрәк җилкәсенә һәм Кызыл тузган татар аяк киемендәге җиңел аякларына күз сала, игътибар белән җавап бирә: — Самавыр. Хуҗабикә монда яки хезмәт итәсезме? — Хуҗа мин, әфәнде Димәк, сез тотасызмы? — Шулай төгәл. Үзем — Нишлисең? Тол хатын, нәрсә, үзең эш итәсеңме? — Тол Хатын түгел, әфәнде, ә нәрсә, яшәргә кирәк бит. Мин хуҗалыкны яратам. — Шулай, шулай. Бу әйбәт әйбер. Чиста булганча, рәхәт. Хатын-кыз аңа бераз кысылып карады. — Чисталыкны да яратам, — дип җавап бирде ул. — Николай Алексеевич, үз-үзен яхшы тота алмаганча, әфәнделәр каршында үскән бит. Ул тиз турайды, күзләрен ачты һәм кызарды. — Надежда! Син? «ул ашыга-ашыга әйтте.» — Мин, Николай Алексеевич, — дип җавап бирде ул. — Алла,алла! — диде ул, утыргычка утырып, аңа карап. — Кем уйлар иде! Ничә ел күрмәдек? Утыз биш ел? — Утыз, Николай Алексеевич. Миңа хәзер кырык сигез яшь, ә сез алтмышта минемчә? — Мондый… Алла, ничек сәер! — Нәрсә сәер, әфәнде? «Ләкин барысы да.».. Ничек аңламыйсың! Аның арыганлыгы һәм таралуы юкка чыга, ул торып баса һәм идәнгә карап баса. Аннары туктады һәм Чылбыр аша кызарып сөйләшә башлады: — Шуннан бирле Синең турында берни дә белмим. Ничек син монда килдең? Нигә хуҗалар каршында калмады? — Сездән соң хуҗалар миңа ирек бирделәр. — Ә соңыннан кайда яшәдең соң? — Озак сөйләргә, әфәнде. — Кияүдә булдыңмы? — Юк, юк иде. — Нигә? Син матур бит — Мин моны эшли алмадым. — Нигә булдыра алмый? Сез нәрсә әйтергә телисез? — Монда нәрсә аңлатырга. исегездәдер ,мин сезне ничек яраттым. Ул елаганчы кызарды. — Барысы да уза, дустым, — диде ул. — Мәхәббәт, яшьлек — барысы да, барысы да. Еллар узгач, барысы да уза. Бу Иова китабында ничек әйтелә? «Аккан суны ничек искә алырсың?» — Алла кемгә бирә, Николай Алексеевич. Һәр кешенең Яшьлек юлы уза, ә мәхәббәт — башка эш. Ул башын күтәрде һәм туктап елмайды: — Син мине гасыр буе ярата алмыйсың бит! «Димәк, мөмкин.» Күпме вакыт үтмәсә дә, барысы да бер яшәде. Әүвәлдә сезнең бернәрсәгә дә охшамаган нәрсәләрегез юклыгын белдем… Хәзер кыскартырга соң, ә бит, чыннан да, сез мине бик йөрәксез ташладыгыз — ничә тапкыр үләргә килде… Николай Алексеевич, мин сезне Николенька дип атаган вакыт бар иде бит, ә сез мине ничек хәтерлисез? Һәм миңа бөтен шигырьләрне «караңгы урамнар» турында укырга ирек бирделәр, — дип өстәде ул ямьсез елмаеп. — Ах, син нинди яхшы идең! — диде ул, башын чайкап. — Нинди кайнар, ниндиматур! Нинди стан, Нинди күзләр! Барысы да сиңа ничек караганын хәтерлисезме?
— Хәтерлим, әфәнде. Сез дә бик яхшы булдыгыз. Һәм бу бит мин сезгә үз матурлыгымны, кайнар кызулыгымны бирдем. Ничек инде онытырга була. Ә! Барысы да уза. Барысы да онытыла. — Барысы да уза, ләкин барысы да Онытылмый. — Чык, — диде ул, кире борылып, тәрәзә янына. «Зинһар, китегез.» Кулъяулыкларын чыгарып, аны күзгә кысып, тизәйтеп куйды: — Алла мине кичерер иде. Ә син, күрәм, гафу иттең. Ул ишек янына килде һәм туктады: — Юк, Николай Алексеевич кичермәдем. Бер тапкыр сөйләшү безнең хисләргә кагылды, дөресен әйтәм: мин сезне беркайчан да кичерә алмадым. Минем ул вакытта сездән кыйммәтрәк кеше юк иде, аннары да юк иде. Шуңа күрә сезне кичерергә дә ярамый. — Әйе, атларны китерсеннәр. «Мин сезгә бер нәрсә әйтермен: мин тормышта беркайчан да бәхетле түгел идем, зинһар дип уйламагыз. Гафу итегез, бәлки үз — үзеңне яратуыңны рәнҗетәм, тик ачыктан-ачык әйтәм, хатынымны бик яраткан идем. Ул мине ранжетте. Ий улымны бик яраттым. Үскәч бик яман кеше булып чыкты. Шулай да, болар барысы да иң гади, үткән хикәя. Сәламәт бул, татлы дус. Мин дә синдә тормышымдагы иң кадерле нәрсәне югалттым дип уйлыйм. Ул килеп, кулын үпте. — Хезмәт итәргә боерык бирегез… Алга киткәч, ул кабынды: «әйе, нинди матур иде! Тылсымлы матур!» Оят белән соңгы сүзләрен, кулын үбеп, оятыннан оялдым. «Ул миңа тормышның иң яхшы минутларын биргәне дөрес түгелме?» Кояш баеды. Кучер бик тиз барды пычрак урынннардан түгел, һәм дә нәрсә уйлаган. Ниһаять әйтте: — Ә ул, әфәнде, тәрәзәгә карап торды, без киткәндә. Сез аны күптән беләсез? — Күптән, Клим. — Акыллы хатын Барысы да бай диләр. Акча үсеш бирә. — Бу берни дә аңлатмый. — Ничек инде! Кемнең яхшырак яшәсәсе килми бит! Ул моның өчен гадел диләр. Вакытында бирмәдем-үзеңә үпкәлә. — Әйе, әйе, үзеңә. Тизрәк Зинһар, поезд хәзер. Түбән кояш сары төстә буш басуларга балкып торды, атлар нәкъ бассейннар буйлап суктылар. Ул кара кашларны күчереп, нечкә атларга карады һәм уйлады: «Әйе, үзеңә. Әйе, әлбәттә, иң яхшы минутлар. Иң яхшысы түгел, ә чыннан да тылсымлы! „Тирә-юньдә Роза аллеясы, кара юкә агачлары басып торды…»Ләкин, Алла, алга таба нәрсә булыр иде? Әгәр мин аны ташламасам, нәрсә эшләргә? Нинди чүп! Бу Надежда тугры таучы түгел, ә хатыным, Санкт-Петербург йорты хуҗасы, балаларымның әнисе?»Күзләрен йомып, башын чайкады
В холодное осеннее ненастье, на одной из больших тульских дорог, залитой дождями и изрезанной многими черными колеями, к длинной избе, в одной связи которой была казенная почтовая станция, а в другой частная горница, где можно было отдохнуть или переночевать, пообедать или спросить самовар, подкатил закиданный грязью тарантас с полуподнятым верхом, тройка довольно простых лошадей с подвязанными от слякоти хвостами. На козлах тарантаса сидел крепкий мужик в туго подпоясанном армяке, серьезный и темноликий, с редкой смоляной бородой, похожий на старинного разбойника, а в тарантасе стройный старик-военный в большом картузе и в николаевской серой шинели с бобровым стоячим воротником, еще чернобровый, но с белыми усами, которые соединялись с такими же бакенбардами; подбородок у него был пробрит и вся наружность имела то сходство с Александром II, которое столь распространено было среди военных в пору его царствования; взгляд был тоже вопрошающий, строгий и вместе с тем усталый. Когда лошади стали, он выкинул из тарантаса ногу в военном сапоге с ровным голенищем и, придерживая руками в замшевых перчатках полы шинели, взбежал на крыльцо избы. — Налево, ваше превосходительство, — грубо крикнул с козел кучер, и он, слегка нагнувшись на пороге от своего высокого роста, вошел в сенцы, потом в горницу налево. В горнице было тепло, сухо и опрятно: новый золотистый образ в левом углу, под ним покрытый чистой суровой скатертью стол, за столом чисто вымытые лавки; кухонная печь, занимавшая дальний правый угол, ново белела мелом; ближе стояло нечто вроде тахты, покрытой пегими попонами, упиравшейся отвалом в бок печи; из-за печной заслонки сладко пахло щами — разварившейся капустой, говядиной и лавровым листом. Приезжий сбросил на лавку шинель и оказался еще стройнее в одном мундире и в сапогах, потом снял перчатки и картуз и с усталым видом провел бледной худой рукой по голове — седые волосы его с начесами на висках к углам глаз слегка курчавились, красивое удлиненное лицо с темными глазами хранило кое-где мелкие следы оспы. В горнице никого не было, и он неприязненно крикнул, приотворив дверь в сенцы: — Эй, кто там! Тотчас вслед за тем в горницу вошла темноволосая, тоже чернобровая и тоже еще красивая не по возрасту женщина, похожая на пожилую цыганку, с темным пушком на верхней губе и вдоль щек, легкая на ходу, но полная, с большими грудями под красной кофточкой, с треугольным, как у гусыни, животом под черной шерстяной юбкой. — Добро пожаловать, ваше превосходительство, — сказала она. — Покушать изволите или самовар прикажете? Приезжий мельком глянул на ее округлые плечи и на легкие ноги в красных поношенных татарских туфлях и отрывисто, невнимательно ответил: — Самовар. Хозяйка тут или служишь? — Хозяйка, ваше превосходительство. Сама, значит, держишь? — Так точно. Сама. — Что ж так? Вдова, что ли, что сама ведешь дело? — Не вдова, ваше превосходительство, а надо же чем-нибудь жить. И хозяйствовать я люблю. — Так, так. Это хорошо. И как чисто, приятно у тебя. Женщина все время пытливо смотрела на него, слегка щурясь. — И чистоту люблю, — ответила она. — Ведь при господах выросла, как не уметь прилично себя держать, Николай Алексеевич. Он быстро выпрямился, раскрыл глаза и покраснел. — Надежда! Ты? — сказал он торопливо. — Я, Николай Алексеевич, — ответила она. — Боже мой, боже мой! — сказал он, садясь на лавку и в упор глядя на нее. — Кто бы мог подумать! Сколько лет мы не видались? Лет тридцать пять? — Тридцать, Николай Алексеевич. Мне сейчас сорок восемь, а вам под шестьдесят, думаю? — Вроде этого… Боже мой, как странно! — Что странно, сударь? — Но все, все… Как ты не понимаешь! Усталость и рассеянность его исчезли, он встал и решительно заходил по горнице, глядя в пол. Потом остановился и, краснея сквозь седину, стал говорить:
— Ничего не знаю о тебе с тех самых пор. Как ты сюда попала? Почему не осталась при господах? — Мне господа вскоре после вас вольную дали. — А где жила потом? — Долго рассказывать, сударь. — Замужем, говоришь, не была? — Нет, не была. — Почему? При такой красоте, которую ты имела? — Не могла я этого сделать. — Отчего не могла? Что ты хочешь сказать? — Что ж тут объяснять. Небось помните, как я вас любила. Он покраснел до слез и, нахмурясь, опять зашагал. — Все проходит, мой друг, — забормотал он. — Любовь, молодость — все, все. История пошлая, обыкновенная. С годами все проходит. Как это сказано в книге Иова? «Как о воде протекшей будешь вспоминать». — Что кому бог дает, Николай Алексеевич. Молодость у всякого проходит, а любовь — другое дело. Он поднял голову и, остановясь, болезненно усмехнулся: — Ведь не могла же ты любить меня весь век! — Значит, могла. Сколько ни проходило времени, все одним жила. Знала, что давно вас нет прежнего, что для вас словно ничего и не было, а вот… Поздно теперь укорять, а ведь, правда, очень бессердечно вы меня бросили, — сколько раз я хотела руки на себя наложить от обиды от одной, уж не говоря обо всем прочем. Ведь было время, Николай Алексеевич, когда я вас Николенькой звала, а вы меня — помните как? И все стихи мне изволили читать про всякие «темные аллеи», — прибавила она с недоброй улыбкой. — Ах, как хороша ты была! — сказал он, качая головой. — Как горяча, как прекрасна! Какой стан, какие глаза! Помнишь, как на тебя все заглядывались? — Помню, сударь. Были и вы отменно хороши. И ведь это вам отдала я свою красоту, свою горячку. Как же можно такое забыть. А! Все проходит. Все забывается. — Все проходит, да не все забывается. — Уходи, — сказал он, отворачиваясь и подходя к окну. — Уходи, пожалуйста. И, вынув платок и прижав его к глазам, скороговоркой прибавил: — Лишь бы бог меня простил. А ты, видно, простила. Она подошла к двери и приостановилась: — Нет, Николай Алексеевич, не простила. Раз разговор наш коснулся до наших чувств, скажу прямо: простить я вас никогда не могла. Как не было у меня ничего дороже вас на свете в ту пору, так и потом не было. Оттого-то и простить мне вас нельзя. Ну да что вспоминать, мертвых с погоста не носят. — Да, да, не к чему, прикажи подавать лошадей, — ответил он, отходя от окна уже со строгим лицом. — Одно тебе скажу: никогда я не был счастлив в жизни, не думай, пожалуйста. Извини, что, может быть, задеваю твое самолюбие, но скажу откровенно, — жену я без памяти любил. А изменила, бросила меня еще оскорбительней, чем я тебя. Сына обожал, — пока рос, каких только надежд на него не возлагал! А вышел негодяй, мот, наглец, без сердца, без чести, без совести… Впрочем, все это тоже самая обыкновенная, пошлая история. Будь здорова, милый друг. Думаю, что и я потерял в тебе самое дорогое, что имел в жизни. Она подошла и поцеловала у него руку, он поцеловал у нее. — Прикажи подавать… Когда поехали дальше, он хмуро думал: «Да, как прелестна была! Волшебно прекрасна!» Со стыдом вспоминал свои последние слова и то, что поцеловал у ней руку, и тотчас стыдился своего стыда. «Разве неправда, что она дала мне лучшие минуты жизни?» К закату проглянуло бледное солнце. Кучер гнал рысцой, все меняя черные колеи, выбирая менее грязные, и тоже что-то думал. Наконец сказал с серьезной грубостью: — А она, ваше превосходительство, все глядела в окно, как мы уезжали. Верно, давно изволите знать ее? — Давно, Клим. — Баба — ума палата. И все, говорят, богатеет. Деньги в рост дает. — Это ничего не значит. — Как не значит! Кому ж не хочется получше пожить! Если с совестью давать, худого мало. И она, говорят, справедлива на это. Но крута! Не отдал вовремя — пеняй на себя. — Да, да, пеняй на себя… Погоняй, пожалуйста, как бы не опоздать нам к поезду… Низкое солнце желто светило на пустые поля, лошади ровно шлепали по лужам. Он глядел на мелькавшие подковы, сдвинув черные брови, и думал:
«Да, пеняй на себя. Да, конечно, лучшие минуты. И не лучшие, а истинно волшебные! „Кругом шиповник алый цвел, стояли темных лип аллеи…“ Но, боже мой, что же было бы дальше? Что, если бы я не бросил ее? Какой вздор! Эта самая Надежда не содержательница постоялой горницы, а моя жена, хозяйка моего петербургского дома, мать моих детей?» И, закрывая глаза, качал головой.
