Мне три года. Я сижу и рисую гуашью
в альбоме. Рядом хаотично стоят маленькие баночки, куда я поочерёдно окунаю шаловливые пальчики шкодливых ручек, уже успевшие разрисовать обои в прихожей, самым безобразным способом перемешиваю некогда чистые оттенки в цветастую грязь. Я рисую свой мир. Набираю на пальчик прохладной краски и веду его по листу.
Вот моя мама. Она вышла красного цвета и почему-то круглая, как колобок. В жизни у неë самые нежные и заботливые руки, самые строгие зелëные глаза с тëмными ресницами. У мамы есть много нарядов в шкафу, которые я люблю примерять. Мне не нравится только странная футболка с одним рукавом: я не понимаю, как еë надевать, и постоянно просовываю голову в единственный рукав, попутно путаясь в материи.
Вот получается портрет папы. У него большое жëлтое тело интересной формы и длинные сильные руки, в которых он держит красный цветочек для мамы. На сильных руках папа поднимает меня и сажает на свою шею, откуда открывается вид на весь мир, когда мы гуляем по городу.
Папа называет меня Мышоночком. Я горжусь этим прозвищем и своими крепкими молочно-белыми резцами, укусившими однажды за большой палец ноги развеселëнного горячительными напитками дядьку, сидящего за столом и вскрикнувшего от боли: «Люба, мышь!». Так он обратился к моей тëтушке, травившей давеча мелких воришек зерна по всему дому и хоздвору.
Я люблю хоздвор. Здесь стоят высокие лошади со стройными ногами и подкованными дедушкой копытами. Чтобы увидеть их ласковые, добрые глаза на лоснящейся короткой шерстью мордочке, мне нужно запрокинуть голову. Папа говорит, что я пешком хожу под стол. Я маленькая.
Я немного побаиваюсь лошадей. Они очень страшно чихают и сморкаются, и мне их немного жаль. У них нет такой мамы, как у меня, которая бы взяла платочек и вытерла бы им сопли.
Я больше предпочитаю котят, с которыми вожусь дни и ночи напролëт, пока меня не позовут кушать или не займут чем-то другим, например, кудрявыми барашками, которых нужно выпасти. Без меня бабушка ни с чем не справляется, я за ней слежу.
Котята очень смешные. У них влажные розовые носики на самодовольных мордочках, красивые миндалики-глазки, которые они зажмуривают от удовольствия, когда я чешу им круглые, как бочонки от мëда, животы. Я люблю слушать, как котята мурчат, пригревшись у меня на ручках. Меня это успокаивает. Я люблю смотреть, как они лакают своими бархатными язычками парное молоко из блюдца. Я хочу, чтобы у нас в городе тоже жил котик, и капризничаю, когда меня забирают из просторного бабушкиного дома с обширным хоздвором в нашу маленькую и тесную городскую квартиру. Мама не разрешает заводить в квартире котят.
Мой «котëнок», как я впоследствии назову сестрëнку, завëлся в квартире сам. Она появилась на свет летом и сразу же заняла моë место в деревянной колыбельке. Мама одевает еë в мою одëжу, из которой я выросла, папа поëт ей на ночь колыбельные про уснувших в пруду рыбок, которые пел мне, и называет еë Лялей, бабушка постоянно с ней нянчится и не замечает, что я принесла ей показать свой новый рисунок. Мне остаëтся только приподниматься на цыпочках у кроватки, цепляясь пальчиками за верхний еë бортик, смотреть вниз на сморщенное пунцово-розовое существо в пелëнке и повторять: «Я тоже маленькая была… «.
Ляля смотрит на меня с презрением, еë мутные глаза-щëлочки смеются только для родителей и бабушки.
Ляля не хочет хватать мой указательный пальчик, когда я его ей протягиваю, хотя мамин она зажимает так сильно, что та с трудом его высвобождает.
Ляля плачет, когда я пою ей колыбельную про рыбок, но улыбается, когда это делает папа.
Я не нравлюсь Ляле. Мне она тоже не нравится. Для меня Ляля — просто Дашка. Я не хочу еë рисовать в своëм альбоме.
Дашка быстро растëт. Вот она уже ползает и пытается вставать на ножки, опираясь на кровать. Мы у бабушки, и она в восторге от выросших вместе с ней за лето котят. Я показываю Дашке пушистых мурлык. Глаза еë блестят, она не боится животных. Дашка смотрит, как котики лакают молоко из блюдца, трутся о ноги взрослых, греются на солнце. Она жадно запоминает всë.
Дашка стала добрее. Ляля полностью копирует поведение котят: мурлычет, когда еë обнимают, потягивается на матрасике после сна, гоняет по двору наглых воробьëв. Когда бабушка отворачивается за обедом, она бросает ложку под стол и продолжает кушать, как котик, окунув в тарелку с кашей подбородок и не используя руки. Дашка уверена, что и она сама котик. Она больше не дерëтся со мной. Ей нравится, когда я с ней вожусь. Дашкины глазки улыбаются теперь и мне.
Мама читает нам тонкую картонную книжку с большими яркими картинками перед сном. В комнате горит старый советский ночник из мутного узорчатого стекла бирюзового цвета, накрытый белой косынкой. «По дороге на Кавказ едет старый тарантас. В тарантасе сидит котик, гладит лапкой свой животик»,- внимаем мы самому родному голосу. Мы с Дашкой сидим рядом и при этих словах гладим по часовой стрелке свои животики, как показывал папа после плотной трапезы. Мама хочет перевернуть страницу и почитать нам про цыплят, но Дашкина ручка возвращает обратно страничку с рыжим большеглазым котиком, сидящим в запряжённой мышками повозке. Мы снова слушаем любимое четверостишие.
Вот Дашке уже три года. Мы с мамой пошли в поликлинику на прививку. Медсестра в белом халате спрашивает у нас наши имена. «Влада меня зовут», — отвечаю я, глядя на неë из-под апельсиново-рыжей чëлки. «Котик-Ляля»,- отвечает, немного подумав, моя младшая сестрëнка, скромно склонив головку к своим ногам в ярких босоножках. Мама и медсестра улыбаются. Мы все понимаем, что никак иначе Дашку называть отныне нельзя. Я решаю, что обязательно нарисую Котика-Лялю в своëм альбоме. Мой мир без неë уже не будет моим миром.
