Господи, дай памяти! Сколько мне тогда было? Пятнадцать? Пятнадцать! А ей? Семнадцать? Точно, семнадцать. Мы возвращались из К*, с престижной литературной Премии, на которой я стал победителем. А Вика? Она была расстроена, её перевод Роберта Фроста «Остановка у леса в снежный вечер» только вошёл в шорт-лист.
Вика приглянулась мне ещё в первый день Премии. Но, обжёгшись раз на старшеклассницах, я дал зарок: в их сторону не смотреть.
Пять дней мы жили с ней под одной крышей лагеря, но ходили параллельными коридорами. Я даже увлёкся одной миловидной татарочкой, которая меня покорила своей прямотой и открытостью.
Накануне церемонии награждения с друзьями решили устроить Королевскую ночь. Купили гору чипсов, кока-колы. Освободили центр комнаты от двухъярусных кроватей, бросили на пол несколько пледов, посередине поставили блюдце с толстой свечой, сами расселись кругом.
Без стука в дверь к нам вошли две девочки: моя татарочка, севшая справа от меня, и Нора, которая устроилась слева. Нора сразу заявила, что у нас в комнате душно и тут же стянула с себя артековскую толстовку, оставшись в одном топе. Татарский поэт Айзат подскочил, словно ужаленный, воскликнув: «Уйди от меня, грешная женщина! Не хочу через тебя оскверниться!» Нора-буддистка только посмеялась, а татарский прозаик Вильназ, набросив на её плечи толстовку, почти по-брюсовски заявил: «О прикрой свою бледную грудь!» Мы все тогда под самую макушку были набиты книгами…
Нора из кармана джинсов достала карты и принялась нам гадать. Кинула на меня и пророчески зашипела: «Тебя ждёт дальняя дорога, любовь в казённом доме и смерть!» При этих словах я рассмеялся, потому что нас всех назавтра ждала дальняя дорога. Федя из Донецка смешал все карты и сказал: «Недалёкая ты женщина, Норка, и просвета в тебе нет». Затем предложил игру «Правда или действие». Все сразу оживились и начали меня с татарочкой шипперить: выбили из неё признание, что я в её вкусе. От русских девчонок вот прям не добьёшься признания в симпатии и ничего толком не поймёшь в их чувствах (Татьяны Ларины перевелись, что ли, на русской земле?), только сами любят, когда им в уши льют вересковый мёд. А эти восточные красавицы открытым текстом, глядя в глаза, могут сказать: «Ты красивый, к тому же умный и такой обходительный, что с ума можно сойти». На прощание шепнула по-татарски: «Мин сине яратам». Я забил в Гугл-переводчик и улыбнулся.
Не спали мы до пяти утра. А потом разом вповалку заснули тут же на пледах, как будто морок накрыл нас в одну минуту.
Утром, приняв контрастный душ, я чувствовал себя бодрячком. Ближе к обеду сидел в синем дорогом костюме в торжественном зале Дворца Культуры на церемонии награждения. Спокоен. Я ничего не ждал и ни на что не надеялся. Я читал работы других ребят. Они произвели на меня сильное впечатление. Я знал этих ребят. Это были молодые литературные сливки моего поколения. Своё же я получил: вошёл в шорт-лист, провёл пять замечательных дней в гостеприимном лагере. Был счастлив.
Начали объявлять победителей моей номинации «Проза от 14 до 17». И вдруг…
И вдруг звучит моё имя. Из сердца вылетает неведомая птица, пробивая грудную клетку, мозг взрывается салютом победы, на пятках вырастают крылья Гермеса, которые поднимают меня на сцену. Ноги путаются в длинных ручках шоппера, но я рву эти путы и уже на сцене. Мою потную руку жмёт всё понимающая Нина Дашевская. Ни одной мысли в голове. Стою и улыбаюсь…
Спускаюсь с грамотой и подарками в зал. Вижу расстроенных друзей. Первая осознанная мысль: «Ребята, как я вас понимаю! В прошлом году вот так же сидел. Но у вас ещё есть шанс в следующем году, нет, так в другом. В чём проблема? Мы молоды. У нас всё впереди!»
Уезжали с церемонии награждения с другом, Романом, который, как оказалось, был родом из моего города, и мы даже учились в одной школе. На правах старшака-одиннадцатиклассника он взялся за мной приглядывать.
На перроне неожиданно встретились с нашими девочками, среди них оказалась и Вика, правда, она ехала в соседнем вагоне.
Езды всего одна ночь, но когда ты на адреналине победы, то залезть на верхнюю полку плацкарта и тушить пожар радости в одиночку невыносимо. Рома гулял по сетям, а мне не лежалось. И я пошёл в соседний вагон…
Вика сидела на нижней полке с поджатыми по-турецки ногами, на которых уютно расположился «Институт» Стивена Кинга на английском. Господи, до чего же девушка с умной книгой — это сексуально. Я подсел, что-то там промямлил про скуку, про две булочки из сухпайка и предложил скоротать дорожное время за Дошираком. На удивление Вика совсем не против была разделить мою трапезу. И я пригласил её на свою полку.
Мне в тот день везло по-крупному. Ведя девушку через тамбур, я всё думал, как мы будем хлебать Дошик на верхних полках, но нижние две оказались ещё не заняты, а Рома нам был не помеха. Сначала мы сели напротив друг друга. Я сбегал за кипятком. Душистый Доширак входил в силу: ароматно вбирал в себя химическую приправу, вальяжно набухал в пластике.
Понемногу и я входил в силу: голос мой перестал подрагивать, ладошки перестали потеть, да и сам я приобрёл телесный цвет лица.
Сначала в разговоре мы проехались по общим местам отдыха. Оказалось, что Вика, как и я, отдыхала в «Орлёнке», правда, она в «Стремительном», а я в «Звёздном». Затем выяснилась, что она состоит в РДШ уже несколько лет и является лидером этого движения. Вике нравилось, что каждый, вступающий в ряды РДШ, может реализовать себя как личность, может осуществить любой задуманный проект, найти единомышленников, что его начинания всегда поддержат. Для примера рассказала, что они придумали создать приют для бездомных собак. Ходили по вагонам электричек и собирали средства. Я понимающе кивал. На миг представил себя, собирающим по вагонам средства для бездомных собак, и лицо разъярённой мамы: «А ты учиться собираешься? Или ты скотником устроишься работать в приют после школы?»
Ещё я узнал про удивительный поворот в жизни Вики. Оказывается, она два года добивалась поступления в United Worid Colleges (Колледжи объединённого мира) и поступила, несмотря на то, что на шестнадцать мест была тысяча желающих. Она хотела получить международное образование, стать человеком мира, быть свободной, не ограниченной пределами одной страны, помогать людям, особенно детям, поэтому страстно желала стать педиатром, а может, даже помогать детям Африки. Именно поэтому из всех восемнадцати колледжей мира, она выбрала тот, который в Танзании.
Я слушал и не верил: «Неужели есть такие люди, которые сердце отдают миру?» Всё в этой девушке меня удивляло, восхищало и возбуждало.
Времени у нас было вдоволь. Выяснилось, что Вика любит Джона Толкина «Властелин колец», которого я знал чуть ли ни наизусть, а «Звёздные войны» смотрела и не сосчитать сколько раз, ну уж точно не больше, чем я. Из музыкантов же она любит Эстаса Тонне, моего кумира с десяти лет. После того, как об этом узнал, я уже готов был молиться на эту девушку. А потом заявила, что больше всего на свете любит композитора Свиридова. И тут я мысленно поблагодарил небеса и своего преподавателя по музыке. Достал с верхней полки гитару, с которой никогда не расставался в поездках, и сыграл ей свиридовскую «Пастораль», такую изящную иллюстрацию к пушкинской «Метели». Музыка произвела на девушку странное впечатление: она внимательно посмотрела на меня, тень пробежала по лицу, и что-то в ней сразу переменилось.
В Канаше к нам присоединилась женщина. И Вика пересела на мою полку, соблюдая социальную дистанцию в полметра. Я громко о чём-то говорил, Вика меня постоянно одёргивала, мол, тише, зачем так громко. И я начал сближение. По сантиметру, чтобы не спугнуть. Женщина напротив легла и недовольно на меня посматривала. Тогда я ради приличия спросил: «Можно сесть поближе, а то мешаю соседке отдыхать?»
Соседка, как мы поняли, нуждалась в отдыхе. Она сильно кашляла, стараясь заглушить кашель сначала платком, затем подушкой. Женщина явно была не здорова, но объяснила своё состояние тем, что у неё аллергия на пыль поезда. И хотя второй год в мире буйствовала пандемия коронавируса, мы согласились, что не всякий чих — это ковид.
В десять вечера выключили свет, оставив лишь дежурные ночники. Рома заснул, женщина тоже, казалось, спала. Дыхание у неё было тяжёлым, иногда она вскакивала, чтобы откашляться.
С Викой мы уже изливали друг другу души. Мы говорили о том, что для нас есть любовь, и она согласилась с моим определением: любовь — это ничем не разбавленный эндорофин, под влиянием которого ты и море переплывёшь, и в космос слетаешь, и гопака станцуешь, да так, что подпрыгнешь выше любого залихватского казака.
Близость Вики меня дурманила. Я осмелился её обнять и придвинуть настолько близко, что между нами и руку не просунешь. И тут меня накрыло. Игра света от пролетавших мимо фонарей, игра теней от заглядывавших в окна деревьев, стук колёс, дремота вагона, малиновый запах её волос. Почему малиновый?.. Шёпот её, шёпот мой, шепот её, мой… Господи, как же я любил! Как бы многое я сейчас отдал, лишь бы вспомнить, о чём тогда говорил…
Ещё я не помню, совсем не помню её лица. Я смотрел на неё во все глаза, стараясь запомнить очертания носа, подбородка, лба. Но я не мог запомнить. И теперь, пытаясь воссоздать её ту, ночную, я вижу только вспышки лиц девушек, с которыми раньше дружил. А её нет. Нет, и хоть всю память перерой — не помню.
Рассказывая о каких-то забавных и драматичный случаях из своих детско-лагерных жизней, я помнил, что нельзя увлекаться собой, надо и девушке дать высказаться, потому что каждый любит говорить о себе. Слушать же другого — это искусство. Но когда она замолкала, чтобы не возникало неловкой паузы, я вновь начинал говорить, нащупывая интересную для неё тему.
Её близость, её запах, то, что, как бы увлёкшись рассказом, я невольно водил пальцами по её ноге, иллюстрируя свою историю, этот тактильный контакт — всё сводило меня с ума. Вика, казалось, тоже находилась в каком-то неподвластном ей состоянии. Сначала она боролась сама с собой, потом предалась стихии, и уже моя голова лежала то на её плече, то на руке.
Поезд делал своё дело. Он шёл. Он стучал колёсами. Он наводил на нас морок. Мой мозг не понимал, где я: в реальном ли мире, в виртуальном. Тоже делалось и с Викой. Наконец, в четыре утра, она, резко тряхнув головой, встала и, как будто отдавая приказ самой себе, сказала: «Надо поспать». Я кинулся за ней следом, чтобы проводить. Напоследок Вика пообещала, что придёт ко мне через час, чтобы попрощаться, потому что рано утром мы приедем на Казанский вокзал.
Сознание ко мне вернулось через час. Как рассказал Ромик, проснувшись, он не нашёл меня на базе, но чувство ответственности побудило его на розыск. Я валялся на боковой свободной полке у туалета, свернувшись сусликом. Спал непробудным сном. Еле добудившись, он попытался мне объяснить: где я и как меня зовут, а затем перевести на законное место.
Когда я вновь открыл глаза, то увидел удаляющуюся Вику. Я крикнул: «Не уходи!» Соскочил с полки и побежал за ней. Нагнал её уже в тамбуре. Я обнял её и прошептал: «Я люблю тебя». Она отстранилась и, глядя в мои, видимо, горящие, как при болезни, глаза, сказала: «Это дорожный морок. Это наваждение. Это всё скоро пройдёт».
Я крикнул, что это не так, что такое со мной впервые, что я чувствую, что она навсегда в моём сердце, и ещё что-то главное и важное. Вика слегка отстранила меня, погладила по щеке и тихо с жалостью произнесла: «Всё пройдёт. И это тоже!» Я заистерил: «Причём тут Соломон? Когда мы-то с тобой молоды и живы!» Она своей рукой слегка прикрыла мне губы и внушительно сказала: «Это морок. Это пройдёт!»
Поезд подполз к перрону вокзала. Вика рыбкой выскользнула. Я бросился в своё купе. Ромик второй раз собирался меня искать, но я вовремя объявился, схватил вещи и кинулся к выходу. Дорогу мне загородила кашляющая тётка с огромным чемоданом, через который нельзя было даже перепрыгнуть. И вдруг в окне я увидел Вику с её родителями. Я прилип к стеклу, начал по нему бить и звать её. Но толстое вагонное окно пропастью легло между нами.
Подошёл Ромик, крепко, сочувствующе меня схватил, и мы уехали на электричке в сторону своего дома.
Я долго болел. Долго и тяжело. Тест не подтвердил коронавирус. Я понял, что моя болезнь, хотя и не смертельная, но столь же тяжёлая. За месяц я потерял семь килограммов веса. Потерял интерес к жизни. Я болел Викой. Моё здоровье повисло на волоске после того, как, бросив ей заявку в друзья в «ВК» (её приняла мама Вики), я узнал, что Вика тяжело больна ковидом, что она в больнице, что её перевели на ИВЛ. Её состояние нестабильно, а ещё она успела маме всё обо мне рассказать, и та во всём обвинила меня, что если бы не я — малолетка недоразвитый, если бы я не позвал её в свой чёртов вагон, в котором находилась эта чёртова тётка, то Вика была бы жива, а теперь она между жизнь и смертью.
Затем аккаунт Вики пропал.
Шестнадцать? Да, шестнадцать лет прошло с той ночи. А морок не проходит. У меня после того было много девушек, я дважды был женат. Да всё не то. Что-то свербит в области сердца, ноет, как будто какая-то запчасть открутилась и постукивает.
Писателем я не стал, хоть на меня и возлагали огромные надежды, говорили, что талантлив, что далеко пойду. Далеко я не пошёл, стал рядовым детским стоматологом-ортодонтом. У современных детей с прикусом просто беда. Экология, питание, сложная беременность матерей. Недавно привели паренька шести лет, как меня увидел — визг, вопль. Не люблю таких детей. Мать еле в кресло усадила, зубы заговорила, повернулась ко мне и говорит:
— Приступайте, доктор!
— Вика?!
Да, мы недавно поженились. Вместе работаем в Международном Комитете Красного Креста. У нас всё хорошо…
Но всё чаще я смотрю на белые снега Килиманджаро, на причудливые фигуры облаков, заигрывающие с её спящими вулканами, на красные склоны горы во время заката и… смертельно тоскую по России.
