XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Подобно кафельным трещинам в ванной, года раскроили морщинами мое осунувшееся лицо. Я недолго разглядываю его в отражении окна, но быстро отвлекаюсь. Сегодня — я чувствую это — всё как-то иначе, все мои ощущения неприятно обострены.
Вонь горящего пластика появляется внезапно и быстро заполняет собой всю комнату. Я дёргаю носом, в беспокойстве оглядываясь по сторонам, вдыхаю гарь, но дышу свободно, ни дыма, ни криков взволнованных соседей. Волнение проходит — новая шутка воспалённого ума. В очередной раз рассеянная мысль о давящей на мозг опухоли вспыхивает, но также быстро гаснет в моей голове. Я уже сосредоточен на другом: в этот раз с вонью жженого пластика мешается странный и совершенно неподходящий вкус: как будто сахарная трава, странный сок, название которого, однако, мне знакомо и крутится теперь на языке.
Двор тих и пуст. Я все поглядываю вниз, на улицу, словно кого-то жду, хотя знаю, что все, кто мне сейчас нужен, уже здесь, в этой комнате. Я чувствую их присутствие и понимаю, что игнорировать его дальше не получится. Сегодня я не убегу — покончу со всем разом.
Я поднимаю ногу и словно издалека до меня доносится негромкий хруст собственного сустава. В ушах гудит, и этот гул («гул турбины», как назвал его мой невролог) стремительно нарастает. Ставлю ногу на подоконник и хватаюсь за пластиковую ручку окна.
«Черт, болтанка! Сбавляем высоту, ну!?»
И Ваня тут. Пилотская форма мятая, нижней челюсти нет. Я замечаю его краем глаза, чувствую как сверлом его взгляд ввинчивается в мой затылок и стыдливо радуюсь его молчанию.
«Да какое снижение, идиоты!?… Давай, давай, тяни на себя, Ваня!»
Я поднимаю вторую ногу и новым хрустом в колене в углу комнаты появляется лысина бортинженера Стаса.
«Сваливание… Ребята… Штопор.. Земля!»
Тогда его голос утонул в вихре нарастающей паники, теперь он лишь беззвучно шевелит губами. Я знаю, что он сидит в углу позади, даже не поворачиваясь к нему. Как знаю и то, что верхней части головы у Стаса практически нет, а кроме губ на его лице с обугленной кости куском мяса свисает то, что осталось от щеки.
Я стою на подоконнике перед распахнутым окном. Я не ощущаю заполнивший спальню мороз, лишь чувствую лихорадочный приступ, колотящий мое возбужденное тело.
Теперь остается немного, но подкосившиеся ноги не в силах сделать решающий шаг. В припадке слабовольного отчаяния хватаюсь руками за голову, когда роковая догадка электрическим разрядом прошибает мой воспалённый мозг: «Барбариска!». Я перекатываю появившийся во рту леденец и на мои глаза выступают слезы. Вспышкой в памяти возникает бестелесная рука стюардессы, из-за спины протянувшая мне конфету в обертке перед тем, как кабину заполнил звук первого тревожного сигнала. Для меня не было человека дальше этой руки, я даже не видел её лица. Как не видел и сотню других лиц позади себя; лиц тех, кто был уже на полпути дома.
И страшная мысль о том, что, возможно, не только она — тянущая леденец рука, а они все — бестелесные и озлобленные, невидимые и незнакомые мне лица — теперь заполонили комнату и ждут позади, становится последней каплей.
Я сдаюсь. Круто разворачиваюсь на пятках, выхватывая взглядом смазанные силуэты, а затем самолёт отрывается. Набирая высоту, он все быстрее отдаляется от взлетной полосы.
«Ну что, мужики, премиальные все что ли уже получили?»
Самолёт наконец-то летит.
«Смотри, что показывает. Гроза. Облетаем или на высоту идем?»
И нет больше шепотков, перетоптываний в пустых коридорах и меркзих шорохов по темным углам пустой квартиры.
«Передавай им SOS, ты видишь, что творится, нет!? Быстрее давай! Быстрее!»
Было бы так всегда, летел бы самолёт себе и летел, без внештатных посадок
«…настоящее чудо: один из сотни — командир воздушного судна -…»
«…Сашка!!!»
В конце нет ни улицы, ни домов вокруг. Лишь они. Я успеваю заметить их внизу, тянущих руки, все таких же смазанных, слишком быстро приближающихся. И снова.
