1
Дорога была длинной, тяжёлой и вместе с тем грязной. Ухабистая и узкая тропинка, как коварная змея, скользила меж деревьев и кустов, как бы запутывая путников. Они шли, не останавливаясь, отрывая с трудом хлюпающую подошву. Шли так, как обыкновенно идёт жизнь для людей, живущих в глуши: тихо и спокойно, никуда не торопясь. Их было двое. Один — малого роста, пухлый, чуть хромой и горбатый старик с угрюмым лицом, лихо закинувший на правое плечо кожаную сумку, другой — широкий в плечах мужчина сорока лет с густой бородой, большим носом и бегающими в разные стороны голубыми глазами, в которых, когда он поднимал голову, чтобы посмотреть на солнце, закатывающееся за горизонт, отражалось возвышающееся над ним высокое небо.
Уже темнело, и они искали, где можно было остаться и отдохнуть на ночь, но пока что ничего подходящего не находили. Многие облака чернели и принимали грозный вид, а некоторые из них ложились большими клубами на лес. Последними тусклыми лучами, еле пробивающимися сквозь эти громадины, прощалось с этим днём солнце, уступая дорогу ночи с её таинственным мраком.
Вдруг мужчина резко остановился. Старик, не успев заметить этого вовремя, стукнулся о его массивную спину, пошатнулся и задом упал на землю, а затем, отряхнувшись, встал и хмуро посмотрел на приятеля, который, лишь виновато улыбнувшись, взглядом указал на место рядом с толстым дубом. Старик, видимо, не понял намёка и продолжал глядеть на него слегка сердито.
— Здесь? — спросил мужчина.
Помявшись, тот, посмотрев на это место, а затем на своего приятеля ещё раз, ответил, усталым голосом, зевая:
— Да… По-oжа-алуй.
Они расположились, развели костёр, который с треском жарко горел, чуть освещая близко текущий ручей, пенившийся по камням, и оба грелись, протягивая к тёплому огню дрожащие руки.
Большие толстые тени выступали на земле и будто двигались к костру. Вдали что-то жалобно гудело, из-за чего становилось неуютно и как-то зловеще.
— Унылая будет ночь! — сказал мужчина, смотря на сгущающиеся потемки.
Старик уже лежал, повернувшись к огню спиной, на мягкой, еле колышущейся траве, и засыпал, похрапывая, пока его приятель рассматривал деревья, казавшиеся, когда тот не стоял на ногах, особенно высокими, будто куда-то тянущимися и стремящимися к чему-то.
— Тишина… — шёпотом произнёс он.
И затем минуту в некой неловкости смотрел на старика, пока всё кругом утихало и чернело. Засыпал он, смотря на медленно потухающий огонь, треск от которого был почти не слышен.
Ветер, пришедший с моря (это чувствовалось в его особенном запахе, не похожем на запах обыкновенных ветров), явился тогда, когда наступила полночь… Полночь, принёсшая с собой лёгкую прохладу… Да, лёгкую… Прохладу…
2
Хмурым и злым чудищем стоял лес, находясь в незаметном свете только взошедшего из-за холмов неяркого месяца, который, однако ж, прятался в тумане, отчего всё: и кусты, и деревья с их растопыренными во все стороны ветвями — выглядело зловещим и страшно уродливым. Мрачная волна пронеслась по всему живому, заставив словно замолчать, потому кругом было неестественно и тревожно. И лишь странный, то приближавшийся, а то отдалявшийся шум, доносившийся, кажется, со стороны моря, нарушал эту тишину.
Дверь в деревянную избу была приоткрыта, и из-за неё доносился странный, протяжный гул, точно похожий на тот, который можно услышать, когда кто-нибудь дует в пустую бутылку.
Он, вытянув ноги вперёд и вцепившись правой рукой в свою дышащую с трудом грудь, угрюмо и сердито смотрел в потолок, иногда издавая звук, похожий на хрюканье, и лежал на твёрдой кровати. Лежал так, как обыкновенно это делают мертвецы: согнув голову, выставив лоб, покрытый будто какими-то маслами и совсем не двигая конечностями. Только карие и жалкие глаза, которые ненадолго можно было увидеть из-под чуть приоткрывшихся век напоминали о том, что этот человек ещё жив.
«Жутко… Почему я не сплю? — думал он. — Так хочется избавиться от этого! Ужасно! И всё не спится… Не спится».
Наступила полночь, а ветер, пришедший вместе с ней и неожиданно ворвавшийся в помещение, начал обдувать его лицо, на котором проступала мелкая дрожь — признак волнения и холода.
Вдруг острым ножом что-то кольнуло его сердце. Больно и резко. Так, что он испугался и упал на пол. «Неужели всё вот так… Кончится? — он вздохнул и в попытке найти хоть какое-то утешение оглянулся по сторонам, но везде находил лишь сплошной мрак. — Такого ли я хотел и к такому ли стремился? Цель… Нет её… И не было».
Ш-ш-ш-ш-ш.
— Море… — прошептал он и, помолчав, через некоторое время внезапно вскочил на ноги. — Да… Да! Море!
Он зажёг свечу, испускавшую очень тусклый свет, нужный только для освещения небольшого деревянного стола с ящичками, и, открыв верхний, принялся судорожно рыться в нём и искать что-то. Этим оказался запылённый, потрёпанный, немного порванный, но всё ещё целый дневник моряка-отца.
Он долго рассматривал, не решаясь открыть, то и дело оглядываясь, и ёрзал на кровати, выбирая хорошее место для чтения. Наконец он, стряхнув пыль с дневника, несколько раз чихнув и пропустив некоторые страницы, принялся читать:
…Солнце палило страшно. Так, что многие, не выдерживая этой ужасной жары, снимали с себя матроски и обвязывали ими свои животы. И всё равно это не помогало, потому в воздухе стоял отвратительный запах пота. Я пытался скрыться от него на корме, где сейчас было тихо, спокойно и, что главное, свежо.
Я всматривался далеко, но не находил ничего, кроме бесконечной синей линии горизонта, отчего начинал тосковать и скучать по родным местам и людям. Когда несколько месяцев находишься далеко от дома, то невольно вспоминаешь об этом, грустишь, думаешь, не случилось ли там чего-нибудь, и тревожишься, потому что если и случилось, то ничего не можешь сделать… Не прыгать же за борт!
Неожиданно кто-то здорово хлопнул меня по плечу. Так сильно, что в ушах зазвенело. Я повернулся и узнал доброго моего приятеля Гришку…
Он пролистал ещё немного, и вдруг его взгляд остановился на таких строчках:
…Мы с Гришкой сидели и глядели на волнующееся море. Я смотрел то на стихию, то на приятеля, который, как ребёнок, весело болтал ногами.
Все неудачи, горести, когда-то случившиеся со мной, сейчас казались мне отчего-то глупыми и несуразными. Зачем же грустить, говорить о том, что давно позади? И я думал, что счастье бывает только в настоящем, потому жить нужно именно им, а никак не прошлым. И, кажется, я… чувствовал это.
Я искренне радовался, и, надеясь, что и Гришка разделяет мои ощущения, повернулся к нему и сказал:
— Ах, что есть человек перед этой бушующей и по-настоящему живой стихией, предвещающей нам большие открытия!?
Гришка улыбнулся, и после небольшого молчания мы захохотали…
Он долго, по-старчески вздыхая, читал, вслух проговаривая некоторые слова и предложения, особенно понравившиеся. Закончив, он дрожащими руками положил дневник в ящик.
— Пожалуй, пройдусь, — подумал он, улыбнувшись, и посмотрел в сторону окна.
В его зрачках отражался лунный свет.
По крошечной тропинке, по которой он следовал, стелилась маленькая, еле видимая дымка, ветер стих, и в сыром воздухе стало вдруг так тихо, что всё окружающее: и листья, и трава — практически не шевелилось.
Он слышал только редкие удары сердца, ощущая радость, детскую и наивную, полную отчего-то восторга и неожиданно появившейся бодрости. Он думал, что нет никого, кто не дремал бы, кто мог бы нарушить это молчание природы, отчего радовался ещё больше. В небе, растекающемся над ним, казалось, так далеко, что края его было вовсе не видать, огромными клубами кружились пышные облака, из-за которых изредка выглядывали еле заметные звёзды.
«Если не будет нас, ничего не случится, ничего даже не вздрогнет, и всё это так и продолжит стоять долго, дольше всего живого, потому проблемы мои ничтожны, — он поднял голову и полностью увидел месяц, образовывающий маленький полукруг на тёмной синеве неба. — Зачем мне тревожиться тогда?»
И на него внезапно, как волна, нахлынуло облегчение, сладкое и приятное.
Вскоре он увидел сухую валежину и присел на неё. Вдалеке, среди толстых стволов, виднелись силуэты разных форм, и понять, чем или кем они являлись, было трудно. Лишь вглядываясь, он узнавал кусты, шелестящие на лёгком ветру. Тишина нарушалась теперь странным заунывным воем ночных птиц, похожим на какой-то плач, и весёлыми песнями лягушек и сверчков.
Запах влажного тумана, ходящего по лесу заблудившимся странником, он охотно вдыхал и уже не думал ни о чём. Кажется, это было его счастьем, и он, видимо, понимал, что сейчас испытывает именно это чувство и никакое другое.
Светало. Яркое и слепящее солнце только выходило из-за холмов, тянущихся непрерывной линией, а уже становилось жарко. Он подставлял лицо под лучи, пробивающиеся сквозь густую крону деревьев, жадно принимая всё то тепло, что на него падало, и дышал во все лёгкие, чувствуя размеренное и тихое дыхание просыпающейся природы. И думал он, что лес сейчас был полным силы самой настоящей, самой правдивой и вечной жизни. Той силы, которой он не замечал раньше, хотя стоило только чуть прислушаться и присмотреться, как она сразу становилась видна.
Одинокий шум доносился издалека, то усиливаясь, а то становясь всё тише и тише, будто тот, кто издавал этот звук, далеко отдалялся, как бы прощаясь, но почему-то вновь возвращался, словно что-то тянуло и удерживало его здесь, на этой земле.
Ш-ш-ш-ш-ш.
— Море! — узнал он и направился в его сторону.
Чуть прихрамывая, он спустился по склону к песчаному берегу, на котором выступали тени грозных и острых скал. Было пустынно и безлюдно. И, как всегда, именно тут происходила главная борьба неустанной морской стихии и суши. И это была борьба, не имеющая своего конца. Та борьба, что будет идти до тех пор, пока кто-то из них не исчезнет, чего никогда не произойдёт, а если и допустить, что это случится, то победа эта не будет иметь смысла, потому что сама суть природы в этой постоянной и непрекращающейся борьбе, без которой ничего не может существовать и мыслить.
Он, смотря на играющие далеко волны, жадными глотками ловил солёный морской воздух, будучи живее и счастливее прежнего.
«Почему же человек не хочет бороться так, как всё, что его окружает? — он присел на тёплый песок. — Неужели он готов закрыться от всего, считая, что так будет лучше?»
И вспомнил он, как боялся, как прекращал что-либо, когда другие говорили этого не делать, как думал, что жил исключительно страхом, жил так, как от него требовали. Сейчас всё это было ничем, пустыми воспоминаниями событий, которые, однако, как острый нож, быстро и резко проникали в его жизнь и так же в одночасье проносились, к несчастью, оставляя болезненный след.
Размышляя об этом, он всматривался в море, затуманенный горизонт и, не глядя, пытался взять песок в руку, но тот высыпался, каждый раз проскальзывая между пальцами.
Он загрустил, но вспомнил затем, что как жизнь постоянно движется, так и он должен идти, пока не остановится его старое сердце. И от этого в душе вновь затеплились чувства, нежные, добрые и радостные.
Ему было семьдесят лет.
3
— А! Братец! Вставай! — говорил старик, тряся за плечи своего товарища.
Товарищ же с трудом открывал глаза, хлопая ими, и непонимающе смотрел на него.
Было жарко. Утренняя сырость пропала, и в воздухе стоял зной. Старик находился в хорошем расположении духа после сна, потому улыбался и весело глядел на просыпающегося.
Когда прошло несколько минут, нужных для того, чтобы приятель его проснулся, они собрались и отправились в сторону деревни, смутные очертания которой виднелись из-за деревьев.
— Видать, хорошо ты поспал! — сказал мужчина.
— Сон? Да… Сон, — старик чуть замялся. — Да! Какой же это был сон! — воскликнул он, после чего путники весело засмеялись.
Они вышли из леса к холмам, тянущимся один за другим и переходящим в неглубокую лощину, где вдалеке виднелась деревня, а чуть дальше, за ней, когда земля круто обрывалась, — небольшая бухта. Избы, разбросанные по побережью подобно случайно рассыпанным зёрнам, издалека казались похожими друг на друга, однако, вглядываясь, всё же можно было увидеть различия: одна была чуть покошена, рядом с другой был загон для овец, к третьей вела аккуратная каменная дорожка.
К деревне они пришли только к вечеру, потому приняли решение в ней переждать ночь и затем отправиться дальше на пароме, который ходил рядом.
Огромная, пышная, жирная и розовая линия облаков проходила, подобно следу от кометы, по всему небосводу. Солнце заходило за горизонт и старательно поливало водную гладь своим тёплым и тускнеющим светом. Рыбы забавно плескались, глубоко ныряли, а потом вновь всплывали, чтобы почувствовать нежность и ласку лучей, пока ещё не наступила холодная ночь. Уставший ветер стихал, и было слышно лишь лёгкое дуновение — его последнее слово за этот день. Путники разговаривали и смотрели на закат, казавшийся сегодня особенно прекрасным.
— Знаю сказку одну… — спросил старик. — Хочешь?
— Ну, — ответил мужчина.
И старик начал рассказ об орле, который рано покинул родное гнездо, дабы поскорей увидеть мир. Летал он долго, рассекая воздушные просторы степей и полей. И так ему нравилось здесь парить, чувствовать запах свободы, что решил поведать об этом своим. Вернулся домой, однако никто не хотел слушать его рассказы о том, что лежит за пределами гнезда. «Уходи, — говорили они. — Ты предал нас ради такой жизни. Вот и лети туда, где счастливо тебе». Грустил орёл и не понимал, отчего все злы на него. В итоге улетел он навсегда от своих орлов и скоро умер далеко от родного дома…
После того, как старик закончил, они ещё долго смотрели друг на друга молча и улыбались, не в силах что-либо сказать. То ли эта история им обоим показалась сомнительной для какого-то обсуждения, то ли усталость от долгого пути давала о себе знать, на что намекали их прикрытые и утомлённые глаза. Путники этого не знали. Они чувствовали приближающийся конец их долгого пути и думали, что всё произошедшее с ними через малое время окажется уже воспоминанием, приятным, но с тем же таким, о котором обыкновенно вспоминаешь с грустью как о чём-то хорошем, однако давно прошедшем.
Когда путники утром переправлялись через бухту на пароме, они видели, как постепенно удалялась деревня и как над ней светилась ярко-жёлтая заря. В воздухе слышались пения птиц, незаметно и высоко мчавшихся в небе на своих крыльях.
— Будем же жить с тобой, как природа! Тогда станем счастливыми! —радостно сказал старик, хлопнув по спине своего приятеля, который от этой неожиданности невольно кашлянул.
— Это как же?
— Будем бороться! За счастье, за любовь, за всё! — он произнёс это взволнованно, потому остановился и чуть отдышался. — В этом и есть наша суть и жизнь. Несмотря на старость, болезни, на всё!
Лицо его товарища расплылось в улыбке: он никогда ещё не видел его таким живым, энергичным, полным какого-то ребячьего восторга. И вдруг им овладело ощущение только начинающейся жизни, будто всё до этого было пустым и не имеющим смысла, будто сейчас появилось то, ради чего хочется страдать, рваться, биться да и просто жить.
