Пуг-Вица
Если в кругу друзей появится человек чем-то увлечённый, он обязательно заразит своим занятием остальных. Вот так случилось со мной и моим папой, когда Гарик — врач-стоматолог, близкий нашей семье человек, у ночного костра в очередном походе с упоением рассказывал о своих находках XIII – XIV веков. Его интересовал исключительно домонгольский период. Наше же увлечение копками началось в то самое памятное воскресенье, когда папа уехал рано утром из дома неизвестно куда, а вернулся ближе к обеду с металлоискателем. Мы его сразу протестировали: прошлись по нашей квартире. Прибор пищал, визжал, басил, одним словом, чуть с ума не сошёл от бесконечных гвоздей и других железяк, которыми утыкан весь наш дом.
За обедом папа налил себе пятьдесят граммов водки и столько же во вторую рюмку. «Земляному Деду», ― на полном серьёзе заявил он. Мама над таким язычеством посмеялась, но препятствовать не стала, по принципу: чем бы дитя не тешилось. Папа вышел во двор и со словами: «Земляной Дед, прими в дар», ― вылил водку на землю. Мама, уже без смеха, сказала: «Живём в XXI веке! Я кандидат наук и приношу жертвы какому-то Земляному Деду!» Смех смехом, да только мистику никто не отменял.
Металлоискатель неожиданно пиликнул. Отчётливо помню свои мысли: «Место глухое, без признаков какой-либо жизни ― край лесного оврага, да ещё бог весть откуда взявшаяся яблоня-дичка. Ну что здесь может быть?» Но, как учили копальщики со стажем, рыть нужно везде, где пищит. Я ещё раз провёл между старыми вылезшими наружу корнями дерева, и вновь услышал характерное для металлического предмета «пи-пи». Копнул. В земле сверкнул, как мне показалось, какой-то кругляшок. Серебряная монетка? Сердце бешено заколотилось. Неужели удача! Поднял, очистил от земли и разочаровался. На моей запачканной грязью ладони лежала пуговица-полусфера. Платком я очистил её от земли и рассмотрел. Пуговичка показалась мне необычной. На прекрасно сохранённой поверхности я увидел два герба, над ними корону Российской империи, а под ними запись на ленте «Рязано-Уральск». «Так, ― сказал про себя я, ― что это у нас тут?» И неожиданно пуговица мне ответила.
Если вы решили, что я немного не в себе, то, уверяю вас, это не так. Пуговица не говорила со мной ртом. Она говорила со мной… Как бы это яснее выразиться? Телепатически, что ли? Я задавал ей мысленно вопросы и получал на них ответы, которые ясно осознавал. Хотите ― верьте, хотите ― нет. Дальше можете вообще не читать. Уже не читаете? А, читаете? Так вот, дело было так.
Испугался ли я? Испугался — это не то слово. Я помертвел, однако вскоре понял, что бояться особо нечего. Пуговицу? Это же смешно! Я сел под яблоньку, и стал рассматривать находку, задавая ей вопросы:
― Ты кто?
― Пуг-Вица я! ― кокетливо представилась блестяшка.
― Чья ты?
― Я принадлежу, ― начала хриплым голосом пуговица, потом слегка откашлявшись, поправилась, ― принадлежала кондуктору железной дороги «Рязань ― Уральск».
― Понятно. А как ты оказалась под яблоней?
― Ох, ― выдохнула пуговица, — это запутанная любовная история, но, если ты никуда не торопишься, я могу тебе её рассказать.
― Не тороплюсь.
Пуговица оказалась на удивление словоохотливой и свалила на меня столько информации, что хоть историю российской железной дороги пиши. Начала она, как и всякая болтушка, с того, как появилась на свет. Я понял, что сделали её на фабрике «Братьев Бух» в Санкт-Петербурге в 1871 году.
— Вот и посчитай: сколько мне стукнуло? ― гордо спросила пуговица.
Я прикинул: лет 150 точно есть. Люди столько не живут.
― А из чего ты сделана, что так прекрасно сохранилась?
― Да не из простых я: хоть и железная, а лицо посеребрённое. Берегла себя. Держалась за корни яблоньки, чтобы вешние воды не изуродовали.
― Так, ― задумался я, ― за сколько же тебя можно продать? Рублей за триста?
― Я те продам! ― пригрозила мне малявка. ― Что ты на триста своих рублей купишь-то? А вот я тебе таких историй нарассказываю. Много где была, много что слышала, много что понимаю.
― Откуда? ― спросил я.
― Как откуда? ― возмутилась пуговица. ― Я была третьей в правом ряду мундира кондуктора Степашина Георгия Сидоровича.
― Ого, аж третьей, ― с поддельным удивлением заметил я. ― А сколько вас всего было?
― Всего двенадцать, по шесть в каждом ряду.
― Как апостолов. Куда же подевались остальные?
И вдруг пуговица заплакала, да так горько, что мне её жалко стало.
― Не знаю, где мои сёстры единокровные. Сколько о них не расспрашивала воды вешние, сколько о них не спрашивала ветры буйные — никто не знает.
Чтобы как-то свою собеседницу отвлечь от горьких мыслей, я спросил:
― Хорошо ты сохранилась, только никак не разберу, что на тебе изображено?
Тут пуговица встрепенулась и затрещала:
― Ты внимательнее приглядись. Я хоть и штампованная, но качественно сделанная. С левой стороны ― герб Рязани. Видишь князя, держащего в правой руке меч, а в левой ножны? Ещё по указу Александра II Рязань получила право увенчать свой герб шапкой Мономаха как город, бывший местопребыванием царствующих Великих Князей.
― А справа, надо полагать, герб Уральска?
― Точно!
― Что это на его гербе? Какие-то палки точат.
― Не палки это вовсе. Смотри внимательнее. Видишь три серебряные горы? Уральские. А на их вершинах поставлены по краям бунчуки.
― Бунчук, прости, — это что? ― перебил я пуговицу.
― Бунчук — символ власти. Он в виде черенка с головкой, из-под неё свисают косицы конского волоса. Видишь?
Конские волосы, честное сказать, я не увидел, но кивнул.
― А между бунчуками – золотая булава ― символ силы в мире мужчин-завоевателей. ― Потом подумав немного, добавила: ― Земля-то какая: слияние востока и запада. Копья бунчуков увенчаны магометанскими полумесяцами, а внизу – серебряная рыба ― символ христианства. Но главное, что две эти культуры находятся под короной Российской империи.
― Видимо, ― скорее для поддержания разговора поинтересовался я, ― российское правительство придавало этому важное значение?
― При чём тут правительство? ― не на шутку возмутилась пуговица, затем затараторила: ― Да после Крымской войны 1853-56 годов российская казна была пуста. Вот и отдали строительство железных дорог в частные руки. Дорогу, на которой служил мой Георгий Сидорович, строил Иван Евграфович Ададуров ― умнейший человек.
― Тогда причём тут корона? ― возмутился я.
― Да при том, что частные дороги тогда не были под патронажем царской семьи, но в знак уважения на пуговицах и других предметах помещали корону.
Я усмехнулся. Пуговица не заметила и продолжила:
― Сначала дорогу протянули от Рязани до Тамбова. Затем до Саратова. И тут ступор! Как Волгу на поезде форсировать? А? Вот скажи как?
― Как? Как? Известное дело как – мост построить.
― Эх, дурында! Железнодорожный мост построили только в 1935 году. При строительстве трагедия случилась, мне об это вешние воды рассказали. Так вот, поезда на левый берег Волги переправляли на пароме. Представляешь?
― А как же зимой, когда Волга вся во льду?
― А зимой перед паромом ходил единственный в мире на тот момент речной «Саратовский ледокол».
― Врёшь ты всё! ― Пуговица, как мне показалось, была жуткой фантазёркой.
― Да если бы я собственными глазами не видела, такое разве придумаешь? Ледокол потом и в Гражданскую, и в Великую Отечественную использовали. Да он ещё и в фильме «Строится мост» снимался.
― Это тебе опять вешние воды напели?
― Нет, ветры зимние в уши надули, ― со злостью сказала полусфера.
― И где же сейчас твой знаменитый «Саратовский ледокол»? ― не без иронии спросил я.
― Затонул, затонул ещё в 1968 году в районе моста «Саратов — Энгельс». На дне Волги. Его хотят со дна достать, музей сделать, да, видимо, руки не доходят.
― Ладно, я потом эту инфу загуглю. Лучше расскажи, как здесь оказалась?
― Любовные дела. У моего Сидоровича на станции Голдино зазноба жила. Всякий раз, когда мы останавливались, она тут как тут. Пирожки принесёт, кваску. Сидорович особенно её варенец любил. Ну а как паровоз прогудит, прижмётся к нему, вдавится. И всё за меня хватается: крутит, крутит. У меня даже от этого головокружения начинались. Однажды докрутилась, что я на ниточке повисла. Да не удержалась ― упала. Покатилась по перрону, спряталась в траве, потом вешние воды подхватили. Вот теперь тут мы с яблонькой последние лет пятьдесят и коротаем, веселим друг друга своими историями.
― Да, прикольно. Вот только что мне с тобой делать?..
Я проснулся от звука расстёгивающейся молнии на палатке. Папа уже распахнул одну створку, и лучи утреннего солнца заполнили наше ночное жилище. День обещал быть добрым. Сейчас позавтракаем и на поиски артефактов.
Готовя макароны по-флотски, я вдруг вспомнил свой ночной сон, да в таких деталях, что сам удивился. Пока ели, я его в подробностях рассказал собравшимся за завтраком. Мой рассказ поднял настроение. Все посмеялись и разошлись каждый в своём направлении. Я с папой решил пройтись с металлоискателем по краю оврага. Место было новое, необследованное.
Вдруг, около низкой корявой яблони, – пик. Копнули. Сверкнула полусфера. Подняли, очистили. Папа спросил:
― Твоя?
Я стоял ошеломлённый. Вот точно такая сегодня со мной всю ночь разговаривала.
― Мистика, ― только и мог промолвить я.
Папа усмехнулся и сказал:
― Держи, потом проверим, правдивым ли оказался твой сон.
Я сунул пуговицу в карман и отчётливо услышал:
― Я ведь не договорила: не простая я. Пришей меня к своему школьному пиджаку, застегни и окажешься в моём времени.
― Чего ещё придумала?
Папа повернулся и спросил:
― Ты что-то сказал?
― Нет, тебе послышалось.
А пуговица между тем продолжала:
― Соскучилась я за своими сёстрами, повидать мне их хочется. Чего тебе стоит пришить меня на пиджак, застегнуть и мгновенно переместиться в XIX век. Разве тебе не интересно, как там было?
― А как я из твоего века выбираться буду?
― Просто: возьмёшь и расстегнёшь.
— Вот приедем домой, я тебя на сайт выставлю и продам.
У костра копальщики показывали свои находки. Папа гордо заявил:
― А ведь мы нашли ночную пуговицу. Ну-ка, сын, покажи.
Я полез в карман и нашёл в нём дырочку…
Тёмные времена
Повсюду была разлита предутренняя тишина: собаки, уставшие от ночного дежурства, дремали; петухи, прогнав своим пением нечистую силу, отдыхали; солнце, нежившееся в своей опочивальне, не выглядывало лучами наружу. Зато я с папой бодрым шагом подходил к месту, которое некогда называлось коммуна имени В.И. Ленина. От коммуны не осталось камня на камне, только выродившиеся яблони, сливы и груши упорно твердили: «Здесь были люди».
Мы достали свой металлоискатель и не торопясь двинулись. Средняя весна — самое подходящее время годя для копок. Снег уже сошёл, трава только-только проклюнулась, земля податлива. Мы специально приехали на папину родину покопать. У нас была карта Старополтавского района Волгоградской области за 1936 год, составленная РККА. Место оказалось пустынным, но металлоискатель неистовал: вся земля под нами звенела. Как учили опытные копальщики, рыть надо везде. И мы не торопясь приступили.
Вначале нам попадался сплошной хлам, которого так много вокруг человеческих стоянок. Это повелось ещё с древних времён. Я думаю, что по мусору можно определить о нравах людей гораздо больше, нежели по культурным находкам. Копали в пол-лопаты. Через каждые полметра находили алюминиевые пробки-«бескозырки» от советских бутылок. В стране, победившего социализма, этого мягкого удобного цветмета было хоть отбавляй.
Углубляясь в культурный слой, мы находили предметы поинтереснее: кончик от лопаты ― царицы крестьянского хозяйства, кусочек от шпингалета с клеймом производителя Т.М.А. Глаголевъ, наконец, серебряные двадцать копеек 1922 года РСФСР. Прикинули ― невелика находка, рублей на 160 потянет. И вдруг… И вдруг откопали гильзу. Очистили от земли, стали рассматривать. Оказалось, что выпущена в 1913 году. «Чья ты такая? ― подумал я. ― Кому досталась?»
Дед Григорий сидел на низенькой лавке, когда-то им самим сколоченной и вкопанной на задах хозяйственных построек дома, которому было 107 лет и был годом старше своего хозяина. Солнце прошло середину своего каждодневного пути и уже приступило к спуску. Его развеселившиеся на ходу лучи были не по-весеннему жарки. Дед Григорий, одетый в тёплые с начёсом штаны, поверх которых заботливая 83-летняя дочь натянула козьи гетры, в сапогах, прозванных в народе «прощай молодость», в истлевшей фуфаечке и бейсболке, подаренной правнуком на 100-летие, с надписью «Восьмое чудо света» ― усохший, словно курага в духовке, сидел и счастливо жмурился на солнце. Я подошёл, вежливо здороваясь.
― Ты чейный? ― спросил дед Григорий голосом, который дребезжал в унисон с его подрагивающей кистью руки.
Я ответил.
― А годков тебе сколь?
― Четырнадцать.
― Учишься аль работаешь?
― Учусь.
― Хорошо аль по-всякому?
― Отличник.
― Коль не брешешь, то сидай, ― и дед Григорий предложил мне сесть рядом с ним.
― Дедушка, ― начал я, разжав ладонь и показав гильзу, ― сегодня нашли в Коммуне, тринадцатого года. Может, знаете, как она там оказалась?
Дед Григорий пергаментными пальцами взял гильзу, покрутил так и эдак, вернул и подытожил:
― От трёхлинейной винтовки образца тыща восемьсоть девяноста первого. Их туть многа было. Может слышал про винтовку Мосина?
― Я загуглю.
― Загуглит он, ― передразнил меня дед Григорий, явно потешаясь над моим невежеством, ― мой правнучек тоже без Гугла ни гугу.
― Дед Григорий, а что в Коммуне произошло?
Дед задумался, а потом всматриваясь вдаль, словно отмотав 100 лет назад, поведал мне историю.
В январе 1921 года продовольственный комиссар Михаил Пятаков возвращался домой на побывку в свой родной Царёв Саратовской губернии. При себе имел трёхлинейку, несколько новеньких хрустящих банкнот номиналом 1000 рублей, жинке вёз серебряную брошь с марказитами, позаимствованную у одной дворянской особы за ненадобностью, сыночку-первенцу ― жестяного конного будёновца, то-то радости шестилетнему мальцу. Но, уже подходя к дому, почувствовал неладное: амбар стоял обугленный, дом как будто покосился; пугала повисшая в округе смертельная тишина. Прибавив шаг, Михаил взлетел на крыльцо, через сени в дом и замер в дверях. Посредине хаты лицом вниз, широко раскинув руки на полу, лежал его отец:
― Батя! ― крикнул Михаил чужим голосом и кинулся к нему.
Отец тяжело, будто с глубокого похмелья, поднял голову.
― Живой! ― захрипел сын и слёзы хлынули градом. Он прижимал к себе отца, не осознавая, что за один только миг он потерял и обрёл отца.
― Сынок! Сынок! ― загрохотал отец. ― Всех порубили! Всех! На моих глазах! И мамку твою, и жинку, и Коленьку нашего.
― Кто, батя? Кто? ― заскрежетал Михаил.
― Всё забрали! Всё забрали! Мамка выскочила к амбару: не дам, говорит. Её тот, что с саблей, поперёк зарубил, а Варенька твоя, кинулась к ней, её за косу и в погреб, надругались.
― А ты, батя, ― заревев звериным рыком, ― вскричал Михаил, ― ты где был?
― Скрутили меня, кинули на землю, как полено, и… ― завыл отец недоговорив.
― Вставай, отец, пойдём, найдём, убьём, ― сказал сын, поднимая с пола колодой лежащего отца.
― Не могу, сынок, ноги отказали, не слушают, ― и, приподнявшись на локтях, с глазами, полными пустоты, вложив в слова всю ненависть и проклятья, прошипел:
― Пойди и отомсти! Благослови тебя Господь!
Коммуна жила четырнадцатью дворами, хорошо жила, дружно. Всё поровну, всё по справедливости, всё сообщая, помогая и поддерживая друг друга. И всё было бы хорошо, если бы не набеги банды степняков, которые объявили себя ополченцами, сражающимися за освобождение крестьян. Началась посевная, когда один день весь год кормит, а тут на поле без винтовки не выйдешь. Два раза удалось лютую банду Пятакова отбить, но враг коварен и силён, говорят, в его отряде уже пятьсот сабель и три пулемёта. Сегодня, двадцатое марта ― самый благоприятный посевной день. Всей коммуной вышли засветло в поле. Сыночек Гришатка вон как деловито разбрасывает семена. Ладный паренёк растёт, не смотри, что шестой годок, славным помощником будет.
― Гришаня, ― зовёт его отец, ― сгоняй до телеги, принеси воды.
― Сейчас, тятенька, я мигом, ― и пострелёнок быстрее ветра помчался исполнять просьбу.
В это время и появилась банда Пятакова, налетела, как песчаная буря. Зарубила трёх коммунаров, остальных шашками погнала к хутору. Гришаня вдавился всем своим существом в землю под телегой и из-под колеса видел расправу над своими. А когда скрылись, бросился к отцу, позвал его, но батька широко открытыми глазами, не мигая смотрел в бесконечное небо.
Гнали коммунаров через село Валуевка до самой Волги. На глазах женщин и детей били и издевались над их беспомощными мужьями и отцами, а потом всех утопили, словно щенят.
Дед Григорий замолчал, затем добавил:
― В каждом человеке зверь сидит. Всю жизнь ты с ним сражаешься: то он тебя, то ты его.
― Дед Григорий, а Вам удалось победить своего зверя? ― поинтересовался я.
Дед посмотрел на меня лукаво, затем ответил:
― Давно мы с ним на лопатках лежим. Ничья, милок.
Я попросил у папы, чтобы он купил банку красной краски. На следующий день пришёл в Коммуну, подошёл к заваленному на бок обелиску героям, павшим в годы Гражданской войны, поднял его, укрепил, покрасил звезду. Густая багровая капля медленно скатилась к нижнему острию звезды и тяжело упала на молодую траву. Рядом с обелиском положил гильзу. Я вспомнил слова деда Григория:
― Тёмные были времена, да и сейчас не светлей.
