XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Пуг-Вица

Если в кругу друзей появится человек чем-то увлечённый, он обязательно заразит своим занятием остальных. Вот так случилось со мной и моим папой, когда Гарик — врач-стоматолог, близкий нашей семье человек, у ночного костра в очередном походе с упоением рассказывал о своих находках XIII – XIV веков. Его интересовал исключительно домонгольский период. Наше же увлечение копками началось в то самое памятное воскресенье, когда папа уехал рано утром из дома неизвестно куда, а вернулся ближе к обеду с металлоискателем. Мы его сразу протестировали: прошлись по нашей квартире. Прибор пищал, визжал, басил, одним словом, чуть с ума не сошёл от бесконечных гвоздей и других железяк, которыми утыкан весь наш дом.

За обедом папа налил себе пятьдесят граммов водки и столько же во вторую рюмку. «Земляному Деду», ― на полном серьёзе заявил он. Мама над таким язычеством посмеялась, но препятствовать не стала, по принципу: чем бы дитя не тешилось. Папа вышел во двор и со словами: «Земляной Дед, прими в дар», ― вылил водку на землю. Мама, уже без смеха, сказала: «Живём в XXI веке! Я кандидат наук и приношу жертвы какому-то Земляному Деду!» Смех смехом, да только мистику никто не отменял.

Металлоискатель неожиданно пиликнул. Отчётливо помню свои мысли: «Место глухое, без признаков какой-либо жизни ― край лесного оврага, да ещё бог весть откуда взявшаяся яблоня-дичка. Ну что здесь может быть?» Но, как учили копальщики со стажем, рыть нужно везде, где пищит. Я ещё раз провёл между старыми вылезшими наружу корнями дерева, и вновь услышал характерное для металлического предмета «пи-пи». Копнул. В земле сверкнул, как мне показалось, какой-то кругляшок. Серебряная монетка? Сердце бешено заколотилось. Неужели удача! Поднял, очистил от земли и разочаровался. На моей запачканной грязью ладони лежала пуговица-полусфера. Платком я очистил её от земли и рассмотрел. Пуговичка показалась мне необычной. На прекрасно сохранённой поверхности я увидел два герба, над ними корону Российской империи, а под ними запись на ленте «Рязано-Уральск». «Так, ― сказал про себя я, ― что это у нас тут?» И неожиданно пуговица мне ответила.

Если вы решили, что я немного не в себе, то, уверяю вас, это не так. Пуговица не говорила со мной ртом. Она говорила со мной… Как бы это яснее выразиться? Телепатически, что ли? Я задавал ей мысленно вопросы и получал на них ответы, которые ясно осознавал. Хотите ― верьте, хотите ― нет. Дальше можете вообще не читать. Уже не читаете? А, читаете? Так вот, дело было так.

Испугался ли я? Испугался — это не то слово. Я помертвел, однако вскоре понял, что бояться особо нечего. Пуговицу? Это же смешно! Я сел под яблоньку, и стал рассматривать находку, задавая ей вопросы:

― Ты кто?

― Пуг-Вица я! ― кокетливо представилась блестяшка.

― Чья ты?

― Я принадлежу, ― начала хриплым голосом пуговица, потом слегка откашлявшись, поправилась, ― принадлежала кондуктору железной дороги «Рязань ― Уральск».

― Понятно. А как ты оказалась под яблоней?

― Ох, ― выдохнула пуговица, — это запутанная любовная история, но, если ты никуда не торопишься, я могу тебе её рассказать.

― Не тороплюсь.

Пуговица оказалась на удивление словоохотливой и свалила на меня столько информации, что хоть историю российской железной дороги пиши. Начала она, как и всякая болтушка, с того, как появилась на свет. Я понял, что сделали её на фабрике «Братьев Бух» в Санкт-Петербурге в 1871 году.

— Вот и посчитай: сколько мне стукнуло? ― гордо спросила пуговица.

Я прикинул: лет 150 точно есть. Люди столько не живут.

― А из чего ты сделана, что так прекрасно сохранилась?

― Да не из простых я: хоть и железная, а лицо посеребрённое. Берегла себя. Держалась за корни яблоньки, чтобы вешние воды не изуродовали.

― Так, ― задумался я, ― за сколько же тебя можно продать? Рублей за триста?

― Я те продам! ― пригрозила мне малявка. ― Что ты на триста своих рублей купишь-то? А вот я тебе таких историй нарассказываю. Много где была, много что слышала, много что понимаю.

― Откуда? ― спросил я.

― Как откуда? ― возмутилась пуговица. ― Я была третьей в правом ряду мундира кондуктора Степашина Георгия Сидоровича.

― Ого, аж третьей, ― с поддельным удивлением заметил я. ― А сколько вас всего было?

― Всего двенадцать, по шесть в каждом ряду.

― Как апостолов. Куда же подевались остальные?

И вдруг пуговица заплакала, да так горько, что мне её жалко стало.

― Не знаю, где мои сёстры единокровные. Сколько о них не расспрашивала воды вешние, сколько о них не спрашивала ветры буйные — никто не знает.

Чтобы как-то свою собеседницу отвлечь от горьких мыслей, я спросил:

― Хорошо ты сохранилась, только никак не разберу, что на тебе изображено?

Тут пуговица встрепенулась и затрещала:

― Ты внимательнее приглядись. Я хоть и штампованная, но качественно сделанная. С левой стороны ― герб Рязани. Видишь князя, держащего в правой руке меч, а в левой ножны? Ещё по указу Александра II Рязань получила право увенчать свой герб шапкой Мономаха как город, бывший местопребыванием царствующих Великих Князей.

― А справа, надо полагать, герб Уральска?

― Точно!

― Что это на его гербе? Какие-то палки точат.

― Не палки это вовсе. Смотри внимательнее. Видишь три серебряные горы? Уральские. А на их вершинах поставлены по краям бунчуки.

― Бунчук, прости, — это что? ― перебил я пуговицу.

― Бунчук — символ власти. Он в виде черенка с головкой, из-под неё свисают косицы конского волоса. Видишь?

Конские волосы, честное сказать, я не увидел, но кивнул.

― А между бунчуками – золотая булава ― символ силы в мире мужчин-завоевателей. ― Потом подумав немного, добавила: ― Земля-то какая: слияние востока и запада. Копья бунчуков увенчаны магометанскими полумесяцами, а внизу – серебряная рыба ― символ христианства. Но главное, что две эти культуры находятся под короной Российской империи.

― Видимо, ― скорее для поддержания разговора поинтересовался я, ― российское правительство придавало этому важное значение?

― При чём тут правительство? ― не на шутку возмутилась пуговица, затем затараторила: ― Да после Крымской войны 1853-56 годов российская казна была пуста. Вот и отдали строительство железных дорог в частные руки. Дорогу, на которой служил мой Георгий Сидорович, строил Иван Евграфович Ададуров ― умнейший человек.

― Тогда причём тут корона? ― возмутился я.

― Да при том, что частные дороги тогда не были под патронажем царской семьи, но в знак уважения на пуговицах и других предметах помещали корону.

Я усмехнулся. Пуговица не заметила и продолжила:

― Сначала дорогу протянули от Рязани до Тамбова. Затем до Саратова. И тут ступор! Как Волгу на поезде форсировать? А? Вот скажи как?

― Как? Как? Известное дело как – мост построить.

― Эх, дурында! Железнодорожный мост построили только в 1935 году. При строительстве трагедия случилась, мне об это вешние воды рассказали. Так вот, поезда на левый берег Волги переправляли на пароме. Представляешь?

― А как же зимой, когда Волга вся во льду?

― А зимой перед паромом ходил единственный в мире на тот момент речной «Саратовский ледокол».

― Врёшь ты всё! ― Пуговица, как мне показалось, была жуткой фантазёркой.

― Да если бы я собственными глазами не видела, такое разве придумаешь? Ледокол потом и в Гражданскую, и в Великую Отечественную использовали. Да он ещё и в фильме «Строится мост» снимался.

― Это тебе опять вешние воды напели?

― Нет, ветры зимние в уши надули, ― со злостью сказала полусфера.

― И где же сейчас твой знаменитый «Саратовский ледокол»? ― не без иронии спросил я.

― Затонул, затонул ещё в 1968 году в районе моста «Саратов — Энгельс». На дне Волги. Его хотят со дна достать, музей сделать, да, видимо, руки не доходят.

― Ладно, я потом эту инфу загуглю. Лучше расскажи, как здесь оказалась?

― Любовные дела. У моего Сидоровича на станции Голдино зазноба жила. Всякий раз, когда мы останавливались, она тут как тут. Пирожки принесёт, кваску. Сидорович особенно её варенец любил. Ну а как паровоз прогудит, прижмётся к нему, вдавится. И всё за меня хватается: крутит, крутит. У меня даже от этого головокружения начинались. Однажды докрутилась, что я на ниточке повисла. Да не удержалась ― упала. Покатилась по перрону, спряталась в траве, потом вешние воды подхватили. Вот теперь тут мы с яблонькой последние лет пятьдесят и коротаем, веселим друг друга своими историями.

― Да, прикольно. Вот только что мне с тобой делать?..

Я проснулся от звука расстёгивающейся молнии на палатке. Папа уже распахнул одну створку, и лучи утреннего солнца заполнили наше ночное жилище. День обещал быть добрым. Сейчас позавтракаем и на поиски артефактов.

Готовя макароны по-флотски, я вдруг вспомнил свой ночной сон, да в таких деталях, что сам удивился. Пока ели, я его в подробностях рассказал собравшимся за завтраком. Мой рассказ поднял настроение. Все посмеялись и разошлись каждый в своём направлении. Я с папой решил пройтись с металлоискателем по краю оврага. Место было новое, необследованное.

Вдруг, около низкой корявой яблони, – пик. Копнули. Сверкнула полусфера. Подняли, очистили. Папа спросил:

― Твоя?

Я стоял ошеломлённый. Вот точно такая сегодня со мной всю ночь разговаривала.

― Мистика, ― только и мог промолвить я.

Папа усмехнулся и сказал:

― Держи, потом проверим, правдивым ли оказался твой сон.

Я сунул пуговицу в карман и отчётливо услышал:

― Я ведь не договорила: не простая я. Пришей меня к своему школьному пиджаку, застегни и окажешься в моём времени.

― Чего ещё придумала?

Папа повернулся и спросил:

― Ты что-то сказал?

― Нет, тебе послышалось.

А пуговица между тем продолжала:

― Соскучилась я за своими сёстрами, повидать мне их хочется. Чего тебе стоит пришить меня на пиджак, застегнуть и мгновенно переместиться в XIX век. Разве тебе не интересно, как там было?

― А как я из твоего века выбираться буду?

― Просто: возьмёшь и расстегнёшь.

— Вот приедем домой, я тебя на сайт выставлю и продам.

У костра копальщики показывали свои находки. Папа гордо заявил:

― А ведь мы нашли ночную пуговицу. Ну-ка, сын, покажи.

Я полез в карман и нашёл в нём дырочку…

Тёмные времена

Повсюду была разлита предутренняя тишина: собаки, уставшие от ночного дежурства, дремали; петухи, прогнав своим пением нечистую силу, отдыхали; солнце, нежившееся в своей опочивальне, не выглядывало лучами наружу. Зато я с папой бодрым шагом подходил к месту, которое некогда называлось коммуна имени В.И. Ленина. От коммуны не осталось камня на камне, только выродившиеся яблони, сливы и груши упорно твердили: «Здесь были люди».

Мы достали свой металлоискатель и не торопясь двинулись. Средняя весна — самое подходящее время годя для копок. Снег уже сошёл, трава только-только проклюнулась, земля податлива. Мы специально приехали на папину родину покопать. У нас была карта Старополтавского района Волгоградской области за 1936 год, составленная РККА. Место оказалось пустынным, но металлоискатель неистовал: вся земля под нами звенела. Как учили опытные копальщики, рыть надо везде. И мы не торопясь приступили.

Вначале нам попадался сплошной хлам, которого так много вокруг человеческих стоянок. Это повелось ещё с древних времён. Я думаю, что по мусору можно определить о нравах людей гораздо больше, нежели по культурным находкам. Копали в пол-лопаты. Через каждые полметра находили алюминиевые пробки-«бескозырки» от советских бутылок. В стране, победившего социализма, этого мягкого удобного цветмета было хоть отбавляй.

Углубляясь в культурный слой, мы находили предметы поинтереснее: кончик от лопаты ― царицы крестьянского хозяйства, кусочек от шпингалета с клеймом производителя Т.М.А. Глаголевъ, наконец, серебряные двадцать копеек 1922 года РСФСР. Прикинули ― невелика находка, рублей на 160 потянет. И вдруг… И вдруг откопали гильзу. Очистили от земли, стали рассматривать. Оказалось, что выпущена в 1913 году. «Чья ты такая? ― подумал я. ― Кому досталась?»

Дед Григорий сидел на низенькой лавке, когда-то им самим сколоченной и вкопанной на задах хозяйственных построек дома, которому было 107 лет и был годом старше своего хозяина. Солнце прошло середину своего каждодневного пути и уже приступило к спуску. Его развеселившиеся на ходу лучи были не по-весеннему жарки. Дед Григорий, одетый в тёплые с начёсом штаны, поверх которых заботливая 83-летняя дочь натянула козьи гетры, в сапогах, прозванных в народе «прощай молодость», в истлевшей фуфаечке и бейсболке, подаренной правнуком на 100-летие, с надписью «Восьмое чудо света» ― усохший, словно курага в духовке, сидел и счастливо жмурился на солнце. Я подошёл, вежливо здороваясь.

― Ты чейный? ― спросил дед Григорий голосом, который дребезжал в унисон с его подрагивающей кистью руки.

Я ответил.

― А годков тебе сколь?

― Четырнадцать.

― Учишься аль работаешь?

― Учусь.

― Хорошо аль по-всякому?

― Отличник.

― Коль не брешешь, то сидай, ― и дед Григорий предложил мне сесть рядом с ним.

― Дедушка, ― начал я, разжав ладонь и показав гильзу, ― сегодня нашли в Коммуне, тринадцатого года. Может, знаете, как она там оказалась?

Дед Григорий пергаментными пальцами взял гильзу, покрутил так и эдак, вернул и подытожил:

― От трёхлинейной винтовки образца тыща восемьсоть девяноста первого. Их туть многа было. Может слышал про винтовку Мосина?

― Я загуглю.

― Загуглит он, ― передразнил меня дед Григорий, явно потешаясь над моим невежеством, ― мой правнучек тоже без Гугла ни гугу.

― Дед Григорий, а что в Коммуне произошло?

Дед задумался, а потом всматриваясь вдаль, словно отмотав 100 лет назад, поведал мне историю.

В январе 1921 года продовольственный комиссар Михаил Пятаков возвращался домой на побывку в свой родной Царёв Саратовской губернии. При себе имел трёхлинейку, несколько новеньких хрустящих банкнот номиналом 1000 рублей, жинке вёз серебряную брошь с марказитами, позаимствованную у одной дворянской особы за ненадобностью, сыночку-первенцу ― жестяного конного будёновца, то-то радости шестилетнему мальцу. Но, уже подходя к дому, почувствовал неладное: амбар стоял обугленный, дом как будто покосился; пугала повисшая в округе смертельная тишина. Прибавив шаг, Михаил взлетел на крыльцо, через сени в дом и замер в дверях. Посредине хаты лицом вниз, широко раскинув руки на полу, лежал его отец:

― Батя! ― крикнул Михаил чужим голосом и кинулся к нему.

Отец тяжело, будто с глубокого похмелья, поднял голову.

― Живой! ― захрипел сын и слёзы хлынули градом. Он прижимал к себе отца, не осознавая, что за один только миг он потерял и обрёл отца.

― Сынок! Сынок! ― загрохотал отец. ― Всех порубили! Всех! На моих глазах! И мамку твою, и жинку, и Коленьку нашего.

― Кто, батя? Кто? ― заскрежетал Михаил.

― Всё забрали! Всё забрали! Мамка выскочила к амбару: не дам, говорит. Её тот, что с саблей, поперёк зарубил, а Варенька твоя, кинулась к ней, её за косу и в погреб, надругались.

― А ты, батя, ― заревев звериным рыком, ― вскричал Михаил, ― ты где был?

― Скрутили меня, кинули на землю, как полено, и… ― завыл отец недоговорив.

― Вставай, отец, пойдём, найдём, убьём, ― сказал сын, поднимая с пола колодой лежащего отца.

― Не могу, сынок, ноги отказали, не слушают, ― и, приподнявшись на локтях, с глазами, полными пустоты, вложив в слова всю ненависть и проклятья, прошипел:

― Пойди и отомсти! Благослови тебя Господь!

Коммуна жила четырнадцатью дворами, хорошо жила, дружно. Всё поровну, всё по справедливости, всё сообщая, помогая и поддерживая друг друга. И всё было бы хорошо, если бы не набеги банды степняков, которые объявили себя ополченцами, сражающимися за освобождение крестьян. Началась посевная, когда один день весь год кормит, а тут на поле без винтовки не выйдешь. Два раза удалось лютую банду Пятакова отбить, но враг коварен и силён, говорят, в его отряде уже пятьсот сабель и три пулемёта. Сегодня, двадцатое марта ― самый благоприятный посевной день. Всей коммуной вышли засветло в поле. Сыночек Гришатка вон как деловито разбрасывает семена. Ладный паренёк растёт, не смотри, что шестой годок, славным помощником будет.

― Гришаня, ― зовёт его отец, ― сгоняй до телеги, принеси воды.

― Сейчас, тятенька, я мигом, ― и пострелёнок быстрее ветра помчался исполнять просьбу.

В это время и появилась банда Пятакова, налетела, как песчаная буря. Зарубила трёх коммунаров, остальных шашками погнала к хутору. Гришаня вдавился всем своим существом в землю под телегой и из-под колеса видел расправу над своими. А когда скрылись, бросился к отцу, позвал его, но батька широко открытыми глазами, не мигая смотрел в бесконечное небо.

Гнали коммунаров через село Валуевка до самой Волги. На глазах женщин и детей били и издевались над их беспомощными мужьями и отцами, а потом всех утопили, словно щенят.

Дед Григорий замолчал, затем добавил:

― В каждом человеке зверь сидит. Всю жизнь ты с ним сражаешься: то он тебя, то ты его.

― Дед Григорий, а Вам удалось победить своего зверя? ― поинтересовался я.

Дед посмотрел на меня лукаво, затем ответил:

― Давно мы с ним на лопатках лежим. Ничья, милок.

Я попросил у папы, чтобы он купил банку красной краски. На следующий день пришёл в Коммуну, подошёл к заваленному на бок обелиску героям, павшим в годы Гражданской войны, поднял его, укрепил, покрасил звезду. Густая багровая капля медленно скатилась к нижнему острию звезды и тяжело упала на молодую траву. Рядом с обелиском положил гильзу. Я вспомнил слова деда Григория:

― Тёмные были времена, да и сейчас не светлей.