XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Не надо обманывать себя, надо хоть раз в жизни взглянуть правде в глаза — А. П. Чехов, «Вишнёвый сад».
В рассказах часто встречается это «но вдруг». Авторы правы — жизнь так полна внезапностей! — А. П. Чехов, » Смерть чиновника».
Это было около пяти или шести лет назад.
В тот апрельский вечер я сидел, загибаясь на палубе от холода, голода и недостатка сна, зажатый между двумя ящиками, но не давая себе заснуть – едва стоило сомкнуть глаза, как подозрительный тип, от которых в детстве няня меня всегда оттаскивала на прогулке, подвигался всё ближе.
Они – я принял их издалека за отца и сына – вошли на борт практически последними. Заметно было, что раньше отец имел привычку командовать – статная осанка, нимало не погнутая невзгодами, твёрдый взгляд, вечно сжатые кулаки, растрёпанные тёмные кудри, тяжёлые морщины. Он чем-то напоминал Евгения Онегина, как я его себе представлял, только Онегина, сильно потрёпанного жизнью.
Если продолжать эту параллель, то мальчик был похож скорее на Ленского – улыбка, те же кудри до плеч, но нетронутые сединой, как у отца. На ум пришли строки – «он сердцем милый был невежда…» .
Я засунул руку под пальто, точнее под то, что от него осталось, и нащупал главное сокровище – томик Пушкина, единственный, который удалось спасти из пожара, и который я теперь за неимением других дел и, чтобы отвлечься от поиска еды, читал постоянно и почти выучил наизусть. Он, золотое кольцо, драная форма гимназиста, диплом 5-го класса да цилиндр с дыркой, где я хранил вещи, и составляли всё моё имущество тогда.
Ленский и Онегин – так я их называл про себя – немного поспорив, всё же пошли, тихо и медленно, в мою сторону. Не прямо ко мне – вряд ли они вообще меня видели – а просто в эту часть корабля. Тут-то я заметил, что вряд ли они отец и сын – больно уж Онегин молод. Скорее приятели или братья.
С моей точки зрения, одеты они были франтами – шляпы без дырок, пальто без дырок, ботинки, правда, совсем грязные – тоже – без дырок.
Ленский нёс небольшой, виды видавший чемоданчик. Онегин нервно оглядывался. Я молился, чтобы меня не нашли и не выкинули с корабля – если уж на то пошло, у меня не было ни билета, ни документов. Как я остался жив – загадка, как и загадка, какая нелёгкая понесла меня в Штаты. Но после гибели всей моей семьи остаться в России я не имел права, просто не мог.
Стоило нашему кораблю выйти из порта, я наконец смог выдохнуть с облегчением – по крайней мере, я на корабле, на пути к новой жизни! Вот только это совсем не отменяло того, что среди тех контейнеров, куда я забился, было довольно неуютно, и ужасно хотелось есть. К прочим радостям жизни, смеркалось. Так что со вздохом я выкарабкался из-под контейнеров и крепко задумался, где бы поесть. И вынужден был признать, что я даже не представляю себе, что теперь делать. Я прекрасно понимал, что еды тут не найти – разве что лечь на палубу и надеяться на сострадание добрых людей. Пусть побираться и претило моей натуре, делать было нечего. Я к тому времени ничего не ел уже несколько дней, и грёзы переходили в ту опасную стадию, когда размывалась грань между ними и реальностью.
С трудом ворочая руками, я, пошатываясь, словно пьяный, и придерживаясь за какие-то снасти – корабль уже прилично покачивало – вышел на палубу. Даже луна не светила в ту ночь, словно и природа пела реквием по надеждам. На палубе тоже, к моему великому сожалению, никого не было. А в салонах первого и второго класса так притягательно горел тёплый свет… в тот момент я глубоко уверился в несправедливости жизни. Тем не менее от философских размышлений чувство голода никуда не делось, так что я, с присущей безрассудностью, проковылял к двери и прижался к иллюминатору. Дела обстояли гораздо хуже, чем казалось – при таком количестве народу я ни за что бы не пробрался незамеченным.
Может, я и разрыдался от бессилия. Так или иначе, оставив мысль достать что-то тёплое, я вернулся к своим ящикам. Может, там еда?
Но как я ни старался, ящик был сколочен на славу, так что никак даже повредить его мне не удалось. Так что спустя часа два я сдался и просто упал без сил в маленькую дырочку между ящиками, где и пролежал, наверное, несколько часов.
Очнулся от того, что кто-то настойчиво хлопал меня по щекам.
В первую секунду мне показалось, что я умер и попал … куда-то – в рае я уже разуверился. Надо мной с обеспокоенным, как мне хотелось думать, видом, наклонился … Ленский и что-то проговорил. За его спиной раскинулось бесконечное серое море.
Как до того дошло, я и сам не понял, но спустя полчаса я уже сидел в каюте и с дикой жадностью поглощал что-то невероятно вкусное и – о чудо – тёплое, а Ленский и Онегин сидели напротив и улыбались.
— И как же тебя зовут, маленький? – спросил наконец Ленский.
Я со страхом посмотрел ему прямо в глаза. Он, казалось, смутился. Что же ответить? Говорить правду не хотелось.
— Не бойся, — улыбнулся Ленский и аккуратно погладил меня по голове, как бездомного котёнка. Я немного дёрнулся, но заставил себя усидеть.
— Я не боюсь, — буркнул я и снова, не испытывая мук совести, принялся жадно загребать ложкой. Как я успел научиться за полгода жизни беспризорника, если есть еда — её надо есть. Так много, сколько лезет. Ведь никогда не знаешь, что будет потом.
Онегин и Ленский, видимо, тоже это понимали, так что просто сидели и радушно улыбались, пока я не доел всё и не облизнулся жадно.
— Ещё? — мрачновато спросил Онегин.
— Не, — отмахнулся я, поборов в себе инстинкты. Пора бы узнать, чего им от меня надо.
— Будешь? — Онегин кивнул в сторону пыльной бутылки — наверное, вина.
— Не.
— Фи, ну и уксус, — поморщился он и усмехнулся.- Да, выкладывайте. Мы тоже не миллиардеры.
Я не очень понял, что он хотел от меня, но всё же, ссутулившись, поинтересовался не слишком дружелюбно:
— Ну и чего вам? Я … Эрик.
— Точно? — прищурился Онегин.
— Отстань от мальчонки, Лев. Он же на ногах не стоит! — поморщился Ленский.
— Ладно, — устало сказал Лев. — Пусть хоть Апостол Павел. . Мне не так это и важно.
— Чего вам? — ещё грубее спросил я.
—Ничего. Солидарность, слыхал? — язвительно ответил Онегин, вскидывая голову.
— Не в этой жизни, — снова ссутулился я печально.
— Где твои родственники, Эрик? — мягко спросил Ленский.
— Нигде. Нет их, — буркнул ваш покорный слуга.
— Как и у всех нас, — Ленский с печальной улыбкой окинул меня взглядом. Я снова ощетинился — мне показалось, что он сейчас меня обнимет со слезами на глазах. Только сочувствия от непонятно кого мне не хватало. Онегин так же надменно смотрел.
— Ладно. Чего же вам надо! — почти в истерике крикнул я (Насколько же я тогда разуверился в людях).
— По-моему, молодому человеку не помешало бы поспать, — неожиданно заявил Онегин. — Эрик, пойдем
— Эрик, прошу, — усмехнулся Ленский и встал. Он оказался выше меня примерно на полголовы, и даже вблизи, когда были заметны и заплатки на очень протёртом не то куртке, не то пиджаке, производил впечатление регулярно питающегося.
Он с лёгкостью увлёк меня в соседнюю комнату и кивнул на диван:
— Не хоромы, конечно, но, по крайней мере, тут довольно тепло.
Тут корабль сильно качнуло. Если бы не это, я бы, честно говоря, забыл уже о том, что я не на суше.
— И мне тут спать? — исподлобья взглянул я, поплотнее запахивая пальто.
— Можешь на коврике, — пожал плечами Ленский. — Давай я повешу пальто. не волнуйся ты за свои вещи. Мы, в общем-то, такие же, как ты — просто бежим.
— В каюте второго класса? — хмыкнул я. Наконец-то мне перестало хотеться удрать.
— Да, мы хотели первого, но решили экономить, — не то пошутил, не то серьёзно ответил Ленский и вышел, оставив меня наедине с диваном, шкафом и письменным столом.
Я долго ещё лежал и слушал.
Последующие дни я помню смутно — я старался по возможности только есть и спать. Помню, что Лев постоянно ворчал и вообще выглядел довольно мрачно. Но он, как я понял, любил жить и жизнь — не оттого ли так часто я видел его ночами, смотрящего на звёзды?
Пётр же, напротив, только мечтал, не желая привязываться к реальности, порой до каких-то самоубийственных масштабов, и я вскоре перенял точку зрения Жени, что без него его легкомысленному другу не жить.
Знал я о них немного, но в ответ они ничего не расспрашивали о моём прошлом. Это было для меня в тот момент ценнее всего — для человека с переломанной душой и ампутированным будущим было гораздо приятнее молчать.
У них было несколько книг с собой. Я читал их запоем, особенно в первое время, стараясь отгородиться от реальности и убежать в иной, другой мир — к волшебным сказкам.
Но мне не давало покоя одно — почему они меня приютили?
Ответ был короток — «даже в условиях революций дети не должны умирать между ящиками с ананасами». После этих слов Лев долго ничего не говорил, просто смотрел вдаль.
Постепенно, стоило мне согреться и наесться, ко мне вернулось присущее моим годам любопытство. Я поднял голову от книг и прежде всего постарался узнать их получше.
Лев, как я выяснил, служил приказчиком в лавке своего отца. Занимались они торговлей различными тканями, и дела их шли в гору — настолько, что пять лет назад они купили семье большой каменный дом в Москве, и даже стали сдавать некоторые комнаты.
Что меня в нём поразило, это его упорядоченный ум. Он точно знал, что, как и когда он будет делать по прибытии в Соединённые Штаты. У него даже были выверены суммы на каждый день — так, при общем капитале в три сотни долларов, мы должны были тратить не больше пяти в день, чтобы хватило на то время, пока мы не найдём работу.
О происхождении Петра я тогда почти ничего не выяснил. Однако он, очевидно, был когда-то не беден, но после смерти родителей одинок, учился в университете и проводил охотнее ночи на ”вечеринках» , чем за зубрёжкой. Тем не менее диплом он как-то получил и ровно семь месяцев успел насладиться праздной жизнью светского повесы.
Затем из занимаемой им квартиры его вышвырнули и устроили там совет народных комиссаров. Как я понял, ему предложили потесниться немного, но Пётр, в котором взыграла гордость, предпочёл съехать.
Как они с Женей познакомились, было тайной, не просто покрытой мраком, но и запертой в сундуке на дне океана. Казалось, общего у них было столько же, сколько у книги по биологии и гимназической фуражки, но всё же они находили какую-то выгоду в общении друг с другом.
Всё изнурительное путешествие до Нью-Йорка пролетело для меня в один миг — настолько сильно было стремление к новой жизни, возрождению надежд. Я не верил, что в Америке улицы были вымощены золотом, но надеялся, что жизнь там хотя бы не выбросит меня так жестоко, как в родном Петербурге. Из гимназии я недурно знал английский, и надеялся вскоре найти работу, ссылаясь на мой гимназический диплом.
Женя моих восторгов не разделял. Английский он практически не знал; с ним, и со мной заодно, занимался Пётр, имевший настоящий талант к языкам. И не верил, что в США нас кто-то ждёт. Единственное, что ему казалось про новую землю обетованную достоверностью, был тот факт, что все там интересуются только долларами. Оттого, меня просветили, они и поехали вторым классом — для пассажиров первого и второго классов не проводился пограничный контроль. Остальных же толпами везли на Остров Слёз* — и так же толпами отправляли обратно в Европу.
Всё это я узнал, вертясь среди товарищей по несчастью и слушая их грустные рассказы. От них, их песен, их шуток у меня ныло сердце, и, ещё даже толком не эмигрировав, я уже поддавался русской тоске на чужбине. Меня пробирали до глубины души эти хриплые романсы под гитару, и часто я возвращался в каюту весь в слезах, ведь, как ни юн я был тогда, я всё же прекрасно сознавал, что дороги домой больше нет.
Что не помешало мне ощутить себя самым счастливым человеком, стоило нам прибыть в Нью-Йорк. Для пограничного контроля Пётр даже одолжил мне свой пиджак, который мне оказался почти впору — хотя Пётр был и выше, от природы он обладал странной тонкостью.
Умывшись и причесавшись, мы втроём приобрели практически нормальный вид, что, вкупе с бриллиантовым колье и вежливой улыбкой, убедило служащего впустить нас без нареканий.
Нью-Йорк оглушил меня с первой же секунды. В порту смешивались миллиарды запахов, от гниющей рыбы до дорого одеколона , вокруг кричали люди, стараясь что-то всем вокруг продать, и каждый, казалось, задался целью разорвать окружающим барабанные перепонки.
Растерялся даже Женя. Что же до Петра, тот только потерянно с раскрытым ртом крутил головой.
Что нам делать? Куда идти? Мы не знали, как не знали и того, где искать работу, еду, одежду.
Я словно попал в другой мир — и он оказался ничем не лучше того, откуда я бежал.
Хотя нет.
Тут есть только доллары, единственный бог и титул.
Спустя пару часов наших мытарств по этому сумасшедшему дому Женя, потеряв надежду, принялся просто колотить во все попавшиеся окна и спрашивать, не нужен ли им рабочий. В основном открывали старые тетушки, либо толстые владельцы ресторанов, и все как один просто захлопывали перед нами дверь. Нет, не нужен. Help yourself**.
Но фортуна нам всё же улыбнулась. Ближе к полуночи, когда даже сумасшедшие автомобили перестали нестись мимо, а моя пятка вот уже пару часов оставляла свой кровавый след на мостовой, нам открыл дверь усталый старик, владелец мелкого ресторанчика.
— Прошу, сэр! Я и мои друзья — очень образованные люди, мы знаем по четыре языка, владеем инженерными науками, имеем опыт в продажах, но нам всего-то нужна одна работа! — возопил Пётр, едва им открыли, театрально ломая руки. Толстый усатый хозяин окинул нас испытующим взглядом.
— Русские? — процедил он. Я кивнул.
— Посуду мыть умеете? У меня посудомойка скончалась.
— Такого поворота событий никто из нас не ждал. Особенно Пётр — тот до последнего лелеял надежду, что ему выпадет заниматься интеллектуальным трудом.
— А комната у вас есть? — жалобно спросил я, стягивая мятую фуражку.
— Три доллара в неделю, — неприветливо заявил хозяин. — Платить буду десять — за наглость, так плачу восемь. На всех.
— По рукам, — вздохнул Женя.
Хозяин так же без тени улыбки кивнул и пригласил нас внутрь. Пахло едой, старым маслом и деревом. Чувствовалось, что заведение было невысокого класса.
«Комната», которую нам обещали, оказалась всего-навсего старой кладовой размером аршинов шесть в длину и три в ширину. На полу лежал тюфяк. В дальнем углу было маленькое оконце.
— По крайней мере, мы сразу нашли и приют и занятие, — вздохнул Пётр тогда.
В уголке прошмыгнула крыса.
— Ужин, — кисло кивнул на неё Женя. Я без сил опустился на тюфяк. Перед глазами всё плыло, а спать хотелось так, что тошнило, так что я, обхватив колени, с тихим стоном положил голову и медленно начал наклоняться к полу, пока не упал совершенно и не заснул в тот же момент.
Уже много позже я узнал, как же нам повезло. Обыкновенно новые нью-йоркцы оказывались на улице в первые же пару недель; мы же нашли приют в первую ночь.
Ещё позже я понял, что можно было обратиться в благотворительное общество.
Но тогда мы просто хотели спать.
Сказать, что жизнь наша с того момента стала тяжела — значит совершить тяжкое преступление против исторической правды. Наше существование сделалось без преувеличения животным — работа, сон, работа, сон. Мы не имели ни капли свободного времени, даже чтобы просто перекусить, и ели на ходу, и носа не высовывая на улицу. Женя и Пётр с утра до ночи оттирали горы грязной, разбитой, плохой посуды, которой, казалось, никто не касался губкой с момента основания Соединённых Штатов, а я за дополнительные пять долларов в неделю не поднимал головы от пола в кафе того господина — его звали мистер Стайерс — и практически сросся с щёткой для мытья пола, отскребая вековую грязь и порой подвыпивших посетителей.
Очевидно, что умерла у него не только посудомойка — казалось, скончался целый сонм служительниц щёток, плиты и тарелок. Заведение у Стайерса было не таким уж и маленьким — два зала, около сорока столиков.
А кроме нас, работников там почти не было — только негр Джеймс, не слишком расторопный малый, зато мастерски разглагольствующий о деньгах.
Все заработанные деньги уходили, казалось, в тот же миг, как и зарабатывались — стоило заплатить за свет, еду, газ, квартиру, да купить новое бельё взамен износившегося старого, как к 15-му числу ничего не оставалось, и снова приходилось есть одни хлебные корки с кухни, и денег продолжало отчаянно не хватать.
Деньги! Для нас тогда это стало почти молитвой. Все наши мечты, сны, желания сводились в итоге к одному — долларам и долларам. Только Пётр, моя посуду, продолжал декламировать вслух «Фауста» на немецком, лишь в поэзии находя утешение, лекарство для души, пока мистер Стайерс не запретил ему «вызывать демонов».
Я прекрасно видел, как было ему душно в комнатке рядом с маленьким ресторанчиком, как осточертела ему на второй день посуда и насколько физически ему оказалось непросто выдержать этот кошмар.
С каждым днём он всё бледнел, шатался, и вскоре приобрёл совершеннейший вид сушёной воблы — и по характеру, и по внешности. Он больше не говорил; ограничивался только фразами «да, сэр», «нет, сэр» и изредка нам, вечером, «хочу домой», да читал порой стихи.
Я за первые пару месяцев немного расширил поле деятельности — теперь я изредка подрабатывал и официантом. Было это вынужденной мерой — иначе мы не смогли бы платить за квартиру, которую сняли вскоре после приезда, не сумев спать в той норе за кухней. Была она в этом же доме, просто этажом выше, и состояла из единственной комнатки с кухонькой да маленькой ванной. Спали мы по-прежнему на полу, еле-еле сумев на оставшиеся у нас деньги купить одеяла.
Золотое маменькино кольцо у меня своровали, едва я вышел на улицу, чтобы его заложить и купить наконец хоть немного мяса.
Женя переносил все трудности, скрипя зубами, но ни на что не жалуясь. Он часто беседовал со мной, в отличие от Петра, и рассказывал, как и куда можно тут теоретически вложить деньги. Впрочем, были эти рассуждения то же, что для меня волшебные сказки — лишь способ отвлечься
Те месяцы, то лето я помню плохо. От постоянного недосыпа у меня болело всё тело, кружилась голова, от скудного питания и плохого белья высыпали какие-то красные пятнышки по всему телу, а руки вскоре совершенно стёрлись от натирания полов. В ушах от вечных окриков постоянно звенело, а стоило выйти на улицу, как на меня тут же набрасывались всяческие продавцы, карманники, да просто прохожие, которые не смотрели, куда несутся.
Я перестал мечтать. Перестал думать. Главным моим честолюбивым стремлением стало поспать в кровати.
Даже боль от потери родных как-то притупилась; на фоне долларов и усталости все материи, более тонкие, чем хлеб с уценкой, казались не заслуживающими внимания.
И всё же к зиме мы более-менее проснулись, обжились и даже стали поднимать голову.
Первым сломался Пётр, схватив тяжёлую инфекцию и пролежав пару недель в нашей комнатёнке в борьбе за жизнь. Мы с Женей упахивались хуже скота, чтобы заработать хоть немного больше и купить ему нормального мясного бульона, и практически его вытянули.
Беда пришла, откуда не ждали.
Умер, внезапно и скоропалительно, мистер Стайерс, не оставив завещания.
На время судебного разбирательства ресторан закрыли, а нас вышвырнули на улицу. На тот момент накопленный капитал составлял примерно пять долларов — достаточно, чтобы прожить неделю в нашей ещё пока оплаченной до конца ноября квартире.
Ситуация казалось ужасной — ни связей, ни друзей в Нью-Йорке у нас не было, как не было и никакой возможности избежать потери квартиры.
И Женя, и я обежали весь город. Мы смотрели любые места — от чистильщиков канализации до уборщиков — и не могли найти ни одного. Везде нам мягко улыбались, качали головой и захлопывали перед нами дверь.
А Пётр почти без сознания болел дома. О том, чтобы позвать доктора, речи не шло — тогда бы мы лишились остатков средств и оказались бы на улице.
А так, это случилось на неделю позже. В чудесный вечер, когда Петру, наконец, полегчало, к нам ввалился хозяин и велел убираться за неуплату. В обхвате и росте он один превышал всех нас, так что Женя решил не спорить.
Улицы Нью-Йорка зимой были холодны, но не пустынны — «Город мечты» никогда не спал. Ах, какой насмешкой казалось тогда это название!
И всё же росло и странное чувство свободы. Нет больше никаких обязанностей, ненавистных гор посуды и хамоватых клиентов. Есть только мы сами — и борьба за выживание.
Описывать все наши уличные злоключения не стоит — достанет и упомянуть, что спустя пару недель у нас не осталось целой одежды, и ели мы теперь в среднем один раз в пару дней. Я старался что-то воровать, но редко решался на что-то больше булочки. Пётр пел на улицах, что дохода не приносило, ну а Женя… он старался найти работу и заложить оставшееся имущество, сумев выручить только пару центов за пять книг.
В тот день я, как обычно, тёрся среди толпы, стараясь утащить хоть один кошелёк. Отвратительного цвета небо давило мне на плечи, и, казалось, ничего уже не удастся в этой жизни. В тот день я даже всерьёз думал о самоубийстве.
Погружённый в столь радостные мысли, я брёл по авеню, молясь найти хоть оброненный цент, пока не врезался головой прямо в прохожую. Выглядела она достаточно необычно — длинные волосы почти до пола, красное тонкое платье и видавшее виды пальто — единственная привычная вещь. И в ответ на моё бурчание таинственная незнакомка только улыбнулась, а не закричала, какой я неуклюжий. И поспешила дальше.
От нечего делать я увязался за ней, уже тогда имея смутное чувство, что она приведёт меня к чему-то большему. Нужному. Правильному.
Интуиция не подвела — спустя пару кварталов она, оглянувшись, грациозно скользнула в выбитое окно одного дома. Не думая, я кинулся за ней, совершенно не глядя по сторонам… и внезапно растянулся на животе в зеленоватой комнате в окружении нескольких на редкость ошарашенных женщин в изумрудных платьях.
Удивлению моему не было предела. Я лежал в большой, огромной, завешанной драпировками комнате, где горел мягкий свет, пахло чем-то церковным, тяжёлым и душным, а вокруг громоздились горы разнообразных книг. Похоже, это было нечто вроде приёмной — в дальней части стояло несколько человек самых разных классов общества, а там, где был я, сидели пять или шесть дам, напоминающих жриц.
— Что тебе надо, о страждущий? — грозно вопросила одна из них и склонилась надо мной.
— Чего? — я сел на корточки, сжавшись внутренне.
— Желаешь ли ты изменить свою историю? — подхватила другая.
— К-какую?
— Каждая жизнь — история, — нараспев продолжила первая. — И нашей Госпоже дано право её менять. Кем желаешь стать, о страждущий?
— О страждущий, что ты ищешь в мире?
— Зачем ты пришёл?
Их голоса сливались воедино, в жуткий, потусторонний хор. Я в ужасе вскочил и, ища выход, прижался к стене. Женщины не трогали меня; они, казалось, даже не двигались, но их голос проникал мне в душу.
— Ты желаешь богатства?
— Счастья?
— Семьи?
— Страдаешь от одиночества?От запахов, звуков, этого зелёного у меня кружилась голова, а их речи словно попадали прямо в воспалённый невзгодами ум, минуя уши. Я обхватил голову руками, затряс её, закричал… , но голоса не уходили. Они были внутри, знающие мои помыслы и мечты — и знающие выход.
— Что вам надо? — заорал я, зажатый у стенки.
Неожиданно всё прекратилось.
— Каждая жизнь — история. И можно её поменять, — ко мне подошла самая высокая и властная. Я присел. — Подумай. Приходи. Бесплатно.
Спустя минуту я, не помня себя, уже мчался по улицам Нью-Йорка, уворачиваясь от машин и прохожих, к нашему убогому даже по меркам бездомных жилищу — просто одеялу на трёх коробках.
Пётр навзничь лежал на какой-то подстилке. На секунду я испугался, что он больше не дышит, но нет — стоило мне войти, как он повернулся со слабой улыбкой. Ему всё ещё было нехорошо, и он сам, и мы с Женей прекрасно понимали, что долго ему в таких условиях не жить. Всё ещё под впечатлением, я упал перед ним и на одном дыхании выпалил всё, что понял. Про возможность поменять жизнь.
— Поменять… интересное дело. Но это моя! А тогда… тогда это буду уже не я, — вздохнул он и завернулся в тёмное одеяло. Я только покачал головой и без сил прислонился к коробке.
Час спустя я повторил то же самое Жене, засовывая в рот скудный ужин — кусок хлеба, который кому-то из нас удалось стянуть.
Он воспринял это очень всерьёз. Идея изменить жизнь, да ещё и бесплатно, очень его привлекала — смотря на всё с чисто практической точки зрения, Женя и тут видел только ещё одну возможность — и ничего кощунственного, как ему твердил Пётр.
Спор между ними ни к чему не привёл — только что к тому, что Женя повелел сейчас и бежать к этому храму истории. На возражение, что такие решения с кавалерийского наскока не принимаются, он столь же логично возразил, что до завтра они могут и не дожить.
Так что мы в ночи полетели через подворотни к тому храму непонятно чего. На этот раз там никого не было, только одна из служительниц этого странного культа ещё дремала в уголке. При виде нас она встрепенулась, словно при виде старых знакомых, и с поклоном сказала, что некая «госпожа» нас уже ожидает.
— Не хочу, — шептал всё Пётр.
— Надо, — вздохнул Женя. — Ты только подумай! Наконец мы не будем жить, как нищие, наконец у нас будет шанс на нормальную жизнь!
— А мы и есть нищие. Но по крайней мере мы — наши, — угрюмо пробурчал его друг в ответ.
Тут надо заметить, что, если бы мы не были в такой бедственной ситуации, полагаю, ни за что бы не согласились на такое.
Наконец мы прошли в маленькую тёмную комнатушку с зелёными драпировками. Всё заливал всё тот же странный свет.
В недоумении мы простояли минут пять или десять. Наконец из одной наиболее зелёной драпировки выскользнула вертлявая девочка лет пятнадцати и плюхнулась на стул перед нами.
— Какую историю хотите? — улыбнулась она.
— Ты та госпожа? Подожди, расскажи, что это? — немного оживился Пётр. Женя нетерпеливо ёрзал рядом.
— Я, — с сознанием собственной важности улыбнулась девочка. — Я наделена даром сшивать истории ваших жизней.
— Как?
— Не знаю, — она простодушно пожала плечиками. — И всё же мне удаётся проводить обряд. Тогда на следующий день вы проснётесь в новой истории и ничего и не вспомните из своей старой жизни. Это совсем не больно, и совершенно бесплатно.
— Зачем вы нам помогаете? Безвозмездно? — прищурился Женя.
— Ну, моя цель в этой жизни — делать людей счастливее. А теперь немного о самой процедуре. Вам «вошьют» новую историю, и вскоре вы совершенно ничего не вспомните! Кем бы вы хотели стать? — наклонила девушка голову.
— Просто американцами, — сказал Женя.
— Хорошо. Таких историй у нас много. Вот смотрите, — она встала и п
