XI Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

«Мы теперь уходим понемногу.

В ту страну, где тишь и благодать.

Может быть, и скоро мне в дорогу.

Бренные пожитки собирать.»

С.А.Есенин.

— Дедушка, дедушка, а расскажи нам о своей молодости! Пожалуйста!

— Да, дед, пожалуйста, поговори с нами! — Внуки-подростки окружили умирающего деда. Век его был труден, горек и долог, наполнен скорбями и печалями. Не всегда путь его был праведным а дела добрыми, но кто может лучше поведать о раскаянии, чем тот, кто сам всю жизнь несёт груз вины? Внуки знали, что в молодости дед, по его собственному выражению, «большой грех на себя принял, непростительный».

Мы не можем выбирать себе родных, независимо от того, насколько прям их путь. Сказано в Писании — «Душа согрешающая, она умрет; сын не понесет вины отца, и отец не понесет вины сына». На потомках нет вины деда за прегрешения молодости — но они могут испытывать сострадание, любовь и сочувствие к умирающему.

Такое странное чувство: понимать, что близкие уходят, и остро чувствовать своё бессилие… И нет на свете такой силы, которая может остановить этот процесс. Так устроен мир, это разумно и правильно… Но всегда сердца оставшихся переполняются печалью и скорбью. Как много нужно успеть спросить и сказать! Как много всегда остаётся недосказанным!

Внуки спешили узнать таинственную историю, о которой дед всегда говорил нехотя и вскользь — мол, малы ишшо для этаких страстей-то… И не из праздного любопытства (хотя любопытно им, разумеется, как всяким подросткам было), нет — чувствовалось, что деда гложет прошлое, незабытое и невысказанное. Возможно, облегчи он душу и получи родственную поддержку, ему было бы спокойнее уходить? Без груза недосказанности, что камнем лежал всю жизнь на его исстрадавшейся душе. С осознанием, что душа его открыта, готова к походу по дороге вечности…

-Что ж… Мабуть, и впрямь пришло время выпустить из подвала эту историю. Почитай, скоро два века, как она мне душу гложеть! И всё никак не разберу: навродь я в истории энтой — главный злодей и супостат. И то, что остался я безнаказанным, гложет мне душу, унучки, до самых печёнок пробирает! Совесть моя — мой палач, похуже каторги! Иной человек сотворит злодейство, осудят его, как полагается, всё чин по чину, а он потом на воле окажется — и заново, значится, злодействует почём зря: и грабит, и убивает, сызнова, значит, в неволю попадает — так вся жизнь и проходит. И не грызёт его, получается, совесть, что горе он людям живым причиняет… — Дед замолк, чтобы перевести сбившееся дыхание: видно было, что речь даётся ему не без труда.

— Деда, а история-то… начал было младший внук, но тут же осекся, заметив предупредительный взгляд старшего брата.

— Так вот… то, что виноват я кругом, спору нет, я с себя вины не снимаю. А ежели с другой стороны глянуть — так получается, что против воли моей меня толкнули на душегубство, на дело чёрное. Я тогда ишшо молодой был совсем, почитай, как вы сейчас. Жил я тогда в Петербурге. Красивый, говорят, город, большой, с мостами, да с дворцами…

— Дедуль, а ты видел дворцы? И замки? А фонтаны? Там столько архитектуры потрясающей!.. — Снова горячо перебил дедов монолог младший внук.

— Да нет, я, почитай, особо ничего не видел, кроме своего темного угла в дворницкой, да работы. Работы-то я никогда не боялся, на то она и жизнь дана трудовая: чтобы дело своё делать честно, да пользу приносить, в том и судьба праведная состоит, как я думаю. Раз только и довелось мне в город выбраться, да и то не к добру оказалось, а к худу… Жил в нашем дома студент один: молодой, горячий, да бедный — как и полагается в юношестве, когда кровь кипит, а ума да состояния нажить ещё не успел. Видимо, бедность его и довела до худого дела. Вбегает как-то: бледный, глаза горят, весь дрожит словно в лихорадке, меня — хвать, да помчались, решительно так. По правде сказать, я тогда не особо город посмотрел, помню только подворотни да переулки, да холодно было… — Старик закашлялся и захрипел, словно петербуржский холод двухвековой давности и сейчас не давал ему согреться.

— Так вот. Пришли мы к старушонке какой-то , якобы по делам ломбардным, уж точно не упомню. И вдруг он её, старушонку-то, обухом — прям в темечко! Раз, да другой, да третий! Кровь хлынула, как из опрокинутого стакана, старуха на пол завалилась, да и померла разом. А студент-то мой чего-то мечется, суетится: ищет среди бабкиного имущества, чем поживиться можно.

— И ты, дед, всё видел и никак не помешал?! — Изумился старший внук.

— Помешаешь тут, как же… я словно обмер, да застыл весь от ужаса. А тут шорох в коридоре, студент туда кинулся — а там сестра бабкина пришла, блаженная. Над телом стоит — тоже, видать, от ужаса сомлела. Он и её порешил, лезвием прям в лицо, со всей силушкой молодецкой. Ей, бедняге, и одного удара хватило…

Младший внук не на шутку перепугался, но старался не подавать виду, чтобы не спугнуть деда, отважившегося открыть своё измученное сердце перед детьми.

— Он, бедолага, и сам видать перепужался, руки трясутся, по квартирке мечется, суетится… давай с рук своих кровь отмывать, меня прям в ведро с водой кунать да мыть, а вода студёная, кровь плохо отмывается, я закоченел весь… Потом по городу обратно опрометью, мокрыми, да по морозцу… меня, значится, под лавку, как и было, а сам к себе побёг… Вот и попробуй рассудить, кто убивец? Он али я? Родион-то хоть на каторге своё отбыл, всё покаяние в грехах… А я — что с топора взять? Никто и знать не знал, что на мне кровушка невинная… Так и проскрипел сколько лет с клеймом на душе… не жизнь вышла, а сплошное мучение… хорошо, хоть перед смертью облегчил душеньку-то…

Старый топор облегченно вздохнул и его зазубренное, насквозь проржавевшее лезвие рассыпалось на части.