“Когда мы счастливы, мы так добры”
Ф.М. Достоевский
Тоска, которую я чувствовала тогда и которую чувствую до сих пор, раздирает меня изнутри. Это крик: страх в очередной раз быть преданной. Это вой. Я боюсь боли. Я боюсь, что однажды мое сердце, щемящее каждый раз, когда ты уходишь, нечаянно разорвется от тревоги. И ты навсегда бросишь свою собаку Жальку. А я не увижу тебя. Это постоянный тихий шум, или это истошный крик, или это шепот родом из преисподней в моей давно зажившей от дворовых ран голове. Шум бывает так громок, что я вздрагиваю. Шум так пронзителен и навязчив, что мне хочется поскуливать ночами и днями. Я пытаюсь спрятаться, зарыться, закрыть уши, убежать, но шум меня находит. Этот звук, он оглушителен. И громкая сирена иногда превращается в монотонный скрежет. Не замолкающая ни на секунду боль притупляется, когда рядом ты и я могу положить свою голову тебе на коленки, облизывать бледную щечку или тереться о твои ноги. Я слышу этот тревожный шум, но знаю, что именно в этот момент больно точно не будет.
«Вот эта рыжая малышка!»
Внезапно донесся счастливый возглас, и потом я куда-то долго ехала с новоиспеченной хозяйкой: невероятной красоты девочкой одиннадцати лет, моей Машей. Сначала я скучала по собачьей семье, сестричкам и братикам. Но Маша, мне казалось, очень старательно согревала меня заботой, вниманием и теплом, так что скоро я полностью доверилась ей, нырнула в нее с головой и жила моей Машей.
Превосходство над другими псами я чувствовала тогда, когда Маша трепала мои первоклассные ушки холеного чистокровного спаниеля и фотографировала в забавных позах на последний айфон. Когда в дом приходила толпа разукрашенных девиц (ох, как же мало я тогда понимала!), они спрашивали о моей цене, и Машка, делая круглые глаза, называла какую-то страшную цифру — глаза подружек становились круглее Машкиных. Та улыбалась хитро и манила меня к себе. А я шла, дура!
И вновь завыло собачье сердце.
Маша-Маша, что же ты натворила! Чем старше становилась моя девочка, тем больше ей хотелось удивлять, шокировать неожиданными поступками. За странными мыслями шли бесчестные слова и безумные действия.
Мы пришли на большой пустырь. Тогда я шла с Машей так, как никогда бы не шла с тобой. И теперь бы ни с кем не шла. Тогда я была счастливой. За несколько минут до того, как стала самой несчастной. Преданной всем миром (вначале — своим миром), изувеченной и измученной.
В месяцы своих лишений я много думала о счастье. Когда они меня били, Маша заливисто смеялась, снимая меня, жалкую, на свой последний айфон. Она держала телефон так же, как это было два года назад. Тогда для счастья ей нужна была моя фотография. Теперь ей хотелось увидеть, как я кашляю кровью. Что же, Маша, может быть, потом тебе было хорошо. Она была счастлива, когда какой-то долговязый подошел к ней сзади и произнес что-то мерзкое про меня.
А я… Меня не было. Теперь же, даже несмотря на твою любовь, это не я. Я не самая преданная, не самая добрая и не самая любящая собака. С тех пор как разукрашенные девицы, все такие нежные и милые, били меня палками. Самой толстой из них сказали прыгнуть на меня. Девочка скорчилась (впервые за тот роковой вечер хоть на чьем-то лице гримаса перестала выражать бесконечное счастье), а толпа побежала, чтобы изловить грязную суку и толкнуть девочку на нее.
Видео со мной, чистокровным спаниелем, до сих пор гуляет по сети. Темными ночами в подворотнях я вспоминала Машеньку. Я рыдала, трясясь всем своим исхудавшим телом, как наркоманка (я видела так много наркоманов за свои месяцы без тебя).
Как много оказалось в мире подлости и жестокости. Другие дворовые подростки и дети, совсем малыши, под заводные крики старших обливали меня кипятком, кидали камнями и били палками. Как Машка тогда. Может быть, потому, что они хотели быть счастливы, так же как Машка?
Потом я попала в приют. Как попала, не помню. От старого чувства превосходства над другими собаками не осталось и следа давно, и даже несколько обнадежило меня то, что в приюте было немало породистых, таких, как я, псов.
Значит, окончательно: дело не в паспорте и не в родовитости, а в неумении собаки сделать человека счастливым, так? Или дело в относительности счастья… В приюте было неплохо. Нас хорошо кормили, за нами убирали, а мои соседи резвились вместе, кажется, будто в их головах не было вечного тревожного шума. Смотреть на нас ходили счастливые семьи с детьми, счастливые семьи без детей
и одинокие счастливые и несчастные люди. Мимо наших вольеров деловито шныряли волонтеры. Их внимание было дежурное, ничего не обещающее, но все-таки приятное. Я им не верила. Тебе только верю.
Люди забирали собак. Другие собаки в сравнении со мной казались умнее, проворнее, симпатичнее, сноровистее и, наверное, были готовы сделать человека счастливым. А я нет. Когда приезжали смотреть, я даже не выходила, пряталась и зажимала свои висячие уши от стыда за собственную глупость и никчемность. Вот в приюте впервые появилась ты и, помнишь, увидев меня, произнесла: «Какая тощая и маленькая, почему с такими крупными собаками?!» «Ох ты батюшки, это спаниель!»
Ты протянула холодную руку, и я почему-то пошла. В твоем взгляде были смешаны жалость и умиление, совсем не знакомые мне чувства. С твоим появлением началась совершенно новая жизнь.
«Когда я вижу её, я испытываю ликование и счастье. Я почти верю. Я существую от встречи с ней до встречи с ней. Резвящиеся собаки перестают злить и пугать, волонтеры кажутся добрее прежнего, еда — вкуснее и мяснее. И я живу. Как до того самого вечера (нет, совсем нет)» — думала я тогда, но не решалась показать.
Я помню, забирая меня домой, ты произнесла одну фразу, чтобы объяснить свой поступок кому-то из родственников (а, может, самой себе?): «А у собак перед всеми зверьми особенная любовь к человеку. Характер этой любви такой же, как любовь слепцов к молочной матери. Собака, выхваченная из дикой жизни, сохранила, вероятно, чувство утраты всей материнской природы и на веру отдалась человеку, как матери. По собаке заметнее всего, какая возможность любви заложена в звере и вообще в дикой природе». Потом не раз я слышала эту фразу от тебя и усвоила, что так говорил твой любимый автор — Михаил Михайлович Пришвин. И именно так, до надрыва, я любила тебе, и тебе была категорически нужна демонстрация моей любви.
И дело в том, что в вольере, в приюте, с Машей была жизнь привычная. А ты была праздником.
И я не позволяла себе думать, что когда-то этот праздник сможет превратиться в жизнь. Что буду жить не от встречи до встречи, а буду жить с тобой. Тобой. А когда-то обнаглею настолько, что даже буду хватать тебя за пальцы, облизывать руки мокрым шершавым языком и утыкаться в твоё плечо холодным, в меру счастливым носом.
И уже много лет я ищу ответ на один вопрос: откуда ты так добра? Так чиста душой и, несмотря на все жизненные трудности, все-таки можешь не страдать, а делаешь счастливой меня? Делаешь счастливее людей (всех тех, для кого ты находишь нужные слова), прощаешь им их несовершенства? Я ежечасно любуюсь твоим служением — людям, миру, природе. Почему ты раздаешь сокровища своей души? Где ты черпаешь то, что можно раздавать? Пытаясь приблизиться к этой разгадке, я разглядывала предметы в твоей квартире. Я наслаждалась возможностью
прикасаться к чему-то, связанному с тобой, твоей необыкновенной жизнью до меня. Я замечала охотничьи трофеи на стенах, фотографии домашних и диких животных в рамочках на рабочем месте, календари с березками и многое-многое другое. Я не сильно страдала в твое отсутствие, разглядывая эти вещи. Я замечала поразительное количество книг. Взгляду снизу эти собрания сочинение кажутся миллионными. Пришвин, Троепольский, Дарелл, Чехов, Чауркин и другие. Тебе нравится эта проза, потому что она уникальная в своем жизнеутверждающем характере.
Я слушаю внимательно твои рассказы о писателях и их книгах — когда ты начинаешь говорить, я вся превращаюсь в слух -, стараюсь уловить каждое слово и запомнить каждую мысль.
Но чем больше проходит наших лет, чем старше я становлюсь, тем сильнее я понимаю фразу о любви собаки к человеку, которую впервые услышала от тебя в первую нашу встречу. Тем страшнее мне не только от той мысли, что ты предашь меня, а и от мысли, что ты подумаешь, будто предала тебя я. Когда тебе плохо, я очень хочу забрать всю твою боль себе. Когда у тебя что-то болит, я чувствую это с утроенной силой. Теперь я не могу жить, дышать, думать без тебя. Всё более хрупкой ты мне кажешься, более уязвимой, и все сильнее хочется мне хоть как-то сохранить тебя, каждую секунду заботиться и беречь. Почему ты так знаешь, что мне необходимо? Ты не отказываешь мне в возможности любить тебя. Человеку нужна безусловно любящая собака, а собаке — человек.
Ты назвала меня Жалька. Правильно, ведь я и есть одна нежная, теперь, благодаря тебе, счастливая Жалька. У Пришвина Жулька, а я — Жалька! И моё имя, такое русское, широкое, такое смыслами насыщенное звучит тепло. Пока ты не знаешь, как сильно будет мне потом тебя «жалька».
Свершилось. Говорят, что вселенский страх потери — это признак самой сильной любви. Как хочу я быть твоим счастьем. Я скрашиваю твои вечера и спасаю тебя от одиночества перед телевизором, когда твои внуки (целая твоя вселенная) не звонят. А твои холодные руки благодаря мне тоже стали теплее. Иногда я требую чересчур много внимания, иногда ты ворчишь, что собака отбирает все свободное время. Но я верю в твою любовь и очень хотела бы верить еще и еще сильнее, но, к сожалению, никогда не сумею.
