XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»
Рассказ «Как ангел» написан в 1996 году. Это другое поколение, незнакомое мне, да и быт советского времени с его неустроенностью и мечтой о социальной справедливости известен лишь по рассказам старших. Но проблема, поднятая Людмилой Стефановной Петрушевской, является одной из вечных. Это рассказ о социализации человека, о том, как сильно методы воспитания влияют на дальнейшую жизнь ребенка, о том, как разбиваются иллюзии о камни реальности.
Вот и я чувствую себя обманутым: прочитав заглавие, я ожидал повествование о чем-то возвышенном, высоконравственном. Но это представление пошатнулось уже в первом предложении: «Как в насмешку, имя ей дали Ангелина». Этакое пренебрежение еще до того, как появился герой, поддерживается повтором вводного слова «видимо». А потом это впечатление только усиливается: «как в насмешку» в начале и «смешно сказать» в конце обрамляют повествование – кольцо сжимается.
Да и описание семьи отнюдь не привлекательно: мать и отец — «немолодые и некрасивые люди», знакомство «обычных работников агрохима по вопросу борьбы с вредителями хлопчатника» и рождение через девять месяцев ребенка лишено всякого намека на романтические отношения, на любовь. Оттого удивительно, что в семье родился «ангел».
Впрочем, слово «любовь» появится в отношении Ангелины, но в сочетании очень показательном: «любима и балована» всей семьей. И дальше не книги, не песни, не детские спектакли, не семейные традиции, а мир материальный, рождающий потребительское отношение. Ей постоянно дарили подарки, даже если праздник не у нее, «бегали вокруг с тарелками, наперебой кормили и хвалили». Можно сказать, что ее детство, показанное нам в своеобразной ретроспективе, прошло беззаботно. Атмосфера семейных торжеств в домах многочисленных родственников порождает иллюзию вечного праздника и требование «своей доли на празднике жизни».
Из-за этого Ангелина в свои пятнадцать лет не научилась заботиться не только о других, но и о себе: «жидкие и спутанные как пух и перья из подушки» волосы (точнее, «волосёнки» — суффикс субъективной оценки, с одной стороны, показывает, что она все еще ребенок, с другой — несколько уничижает: этот ребенок не умиляет, а раздражает свей инфантильностью). Вот и платья она не меняла, носила то, «какое в данный момент было», туфли любила старые, «стоптанные» (причем разнашивала обувь для нее мать, и это с ее-то больными ногами!). В то же время девочка любила бижутерию, «украшала себя всем, чем могла»: кольца на «пухлых» пальцах, «дешевенькие» брошки, бусы, банты, браслеты… — все это безвкусно, все призрачно.
Портрет отталкивает: девочка не выглядит ангельски, наоборот. На первый взгляд, она напоминает героиню стихотворения Николая Заболоцкого «Некрасивая девочка»: неухоженные волосы, неидеальные зубы (у Петрушевской: «зубки были слабенькие, плохие», у Заболоцкого: «зубки кривы»).
На этом сходства кончаются: внутренне девушки совершенно разные. Если героиня стихотворения — это воплощение «огня, мерцающего в сосуде», то в рассказе ни о какой красоте внутренней и речи нет. Не знающая ни в чем отказа, Ангелина не привыкла с кем-либо делиться: на праздниках, когда ей не приносили подарок, она открыто его требовала: «А мне?», на улице, если кому-то доставалось мороженое, то обязательно и она должна была получить лакомый кусочек.
Надо сказать, что инфантилизм Ангелины и ее требовательное «Дай!» порождены не только многочисленными родственниками, но и обществом. На эту мысль меня натолкнули строки о справедливости. Когда-то после революции «справедливости ради» конфисковывалось имущество дворянства и духовенства, потом пришла пора крепкого крестьянина, названного кулаком. Вспоминаются слова Шарикова из повести М. Булгакова «Собачье сердце»: «Взять всё, да и поделить…» Их часто цитируют, иронизируя по поводу сторонников «уравниловки», то есть примитивного подхода к решению сложных социально-экономических проблем. Не поступательное развитие общества, не духовная эволюция личности, а безапелляционная уверенность в своем праве на кусок пирога, пусть даже на чужом празднике жизни, – все это можно прочитать еще и как социальную метафору. Обещанный марксистами-ленинистами принцип социальной справедливости «От каждого по способностям, каждому по потребностям» порождал ложные иллюзии в обществе.
Вот и Ангелина верила, что все справедливо, что есть законы социальной справедливости, а ее семья эту веру подпитывала. Вы скажете, что быть справедливой — это хорошо. Но Ангелина не была справедливой сама, хотя бы по отношению к любящим ее родителям, она лишь верила в то, что все ей должны.
Тут мне хочется отметить специфичный для Л. Петрушевской прием: человек оказывается не тем, кем кажется на первый взгляд. Герои словно раздваиваются, меняются, когда выходят из привычных рамок, сталкиваются с жизненными трудностями. Так и тут: девочка, названная «ангелом», им не является, вера в «справедливость» нездорова, как и сама девочка: у нее «больная головенка», неспособная понять окружающий мир, она «бедная дурочка», которая не научилась считать, она «просто больна». Петрушевская не называет диагноз, впрочем, потому, что родители его сами не знали — в больницу девочку не водили, чтобы не «оскорбить», скорее всего, потому, что боялись взглянуть правде в глаза. Но что-то мне подсказывает, что болезнь здесь не столько физическая, сколько нравственная — нищета духовная.
И мы снова имеем дело с перевертышем: все не то, чем кажется. Знакомая каждому строчка из Нагорной проповеди Христа «Блаженны нищие духом, ибо их есть Царствие Небесное» цитируется дважды в рассказе, но в странном и страшном контексте: «вольная и свободная, свирепая, нищая духом, про которых ведь сказано, что их будет царствие небесное, но где — где-то там, где-то там, как поется в одной психоделической песенке».
«Нищие духом» — это те, кто отказывается от славы и честолюбия сего мира, смиренно принимает и бедность, и свою мизерность, они напрочь лишены гордыни – их сердце отдано Богу. Ангелина же откровенно скудоумна, ее душа пуста, но она и не алчет наполненности – «духовной жаждой» не томится. Её «обостренное чувство справедливости», начинавшееся с безобидного деления печенья всем поровну, привело к тому, что она могла бить семидесятилетнего отца просто за то, что он лежит («хандрит», бездействует) после инфаркта. Она считала это честным, правильным, ведь в детстве ей говорили то же самое. Она считала справедливым «без обиняков» бить людей кулаком по голове в метро, потому что те смотрят на нее с недоверием и презрением. Мир жесток, и противостоять ему можно только с кулаками – это она усвоила четко. Она уникальна в своей бессмысленной жестокости и одновременно обычна, потому что и мир жесток.
Это, кстати, еще одна характерная черта творчества Л. Петрушевской. Четырьмя годами раньше будет написана повесть «Время ночь». Тот же позднесоветский период, та же бедная мать, та же беспросветность существования.
В рассказе «Как ангел» ночь так и не сменилась рассветом. Пессимистичен, почти беспросветен финал. Да и мир, в котором живут герои: здесь злость — нечто само собой разумеющееся, и человек, который играет по правилам этого мира, позволяет себе быть жестоким даже по отношению к своим близким.
Можно ли было избежать такого демонического преображения девочки с ангельским именем? Бесчувственная, эгоистичная, эгоцентричная Ангелина (поразительно, что ей исполнилось 30 лет, а инфантильность и жестокость лишь прогрессировали) порождена изломом двух миров: иллюзорного идеального, созданного семьей, «своими», и «чужого», злого, не потакающего желаниям. Тут могут «не так посмотреть», «назвать крокодилом», тут смотрят на «толстую тупую морду клыками наружу», не замечая того, что внутри — «слепенькая» девочка.
И чтобы противостоять этому миру, как мне кажется, нужна была настоящая любовь. Та, о которой говорила Марина Цветаева: «Любовь побеждает все…». В душе девушки нет ни веры, ни любви. Всю жизнь она считала себя нелюбимой («Ангелина догадывалась, что мать отдыхает от нее среди тех, кого по-настоящему любит…»), даже материнские чувства считала «ложью якобы любви до определенного часа». Ей кажется, что на улице она получает свободу, но это свобода освобождения каких-то звериных, хищнических начал.
Возникает вопрос: почему же в семье мирились с жестокостью дочери? Неужели притворялись, считая, что она «ничем не хуже других людей», такое же «творение Божье», как и все остальные? Безропотность, смирение, приятие жизненных испытаний, ангельское терпение – это все не про Ангелину. Про кого же? Про ее мать!
Так мы выходим на главную оппозицию «мать — ребенок». В творчестве Петрушевской это часто сюжетообразующий мотив. Чаще всего — одинокая, печальная женщина, подвижница, которая заботится о своем ребенке, оберегает. Изредка роль матери может превратиться в разрушающую (как в новелле «Дитя»).
Читая рассказ, думаешь, что в какой-то степени и здесь мать разрушила жизнь ребенка: она ограждала от внешнего мира, не научила встречать трудности и противостоять жестокости без агрессии.
Нельзя сказать, что она не любит дочь. Очень даже любит. Именно поэтому уже со взрослой Ангелиной носится и в мороз, и в зной, и в бурю, и в туман по городу на «больных», «сырых», опухших ногах. Она принимает упрёки и побои, никак не пытается вразумить свою дочь ни на людях, ни наедине. Абсолютная покорность судьбе. Знаковым мне видится эпизод в магазине: Ангелина выпрашивает бриллианты (несмотря на то что их денежный капитал — две пенсии химиков), мать «сбегает», а дочь силой притаскивает обратно. Это повторяется с завидным постоянством тридцать лет. И сладкая булка всегда наготове.
«Спасу не было никакого», — пишет Петрушевская, передавая состояние матери. Но та покорно несет свой крест, оберегает больную девочку и не понимает, за что ей это. Она не хочет признавать свою вину, постоянно обдумывает, почему Ангелина выросла такой, ведь в семье все «нормальные».
Внешнее сходство – и столь разные роли: палача и жертвы, воплощение эгоцентричности и самоотвержения, неприспособленности к жизни и стойкости. «Мать задремывала при полном свете, с глазами полными слез, похожая на свою дочь, но закаленная как в огненной печи» — союз «но» противопоставляет сильную, «закаленную» мать и слабую Ангелину.
Читая когда-то детские сказки, мы понимали, что в испытаниях формируется характер, что взросление (уже позднее пришло слово инициация) напрямую связано с преодолением инертности, борьбой со злом во имя торжества добра и красоты.
Ангелина же ребенок, не прошедший инициацию, не вышедший в мир, не повзрослевший. В 30 лет она нуждается в матери, а значит, лишена будущего, когда матери не станет. (Видимо, понимая это, мать надеется, что они все умрут «как-нибудь вместе»). Но такой сказочный исход вряд ли возможен в их жестокой реальности. И матери ничего не остается, как нести свой крест. Не она ли та самая «нищая духом», о которой идет речь в Нагорной проповеди?
То, что ангела-дочь постепенно вытесняет ангел-мать, подтверждается и на уровне структуры рассказа: если поделить текст на две условных части, то можно заметить, что во второй части значительно увеличивается количество эпизодов, связанных с матерью. Появляются ее мысли и чувства, а в финале звучат слова надежды.
Думаю, уместно вернуться к заглавию рассказа и ответить на вопрос: кто на самом деле «как ангел»? Ангелина, безжалостная к своим близким, эгоистичная и жестокая, или мать, которая, хоть и не смогла дать дочери правильное воспитание, готова жить ради нее дальше, быть ее «ангелом-хранителем»?
Мне кажется, что заглавие скорее относится к матери, чем к Ангелине, потому что библейское определение ангелов в большей мере характеризует мать: «…ангелы — это служебные духи, посылаемые на службу тем, кому предстоит получить спасение?» («Послание к Евреям 1:14»). Но благодушного финала в рассказе нет, он вовсе не похож на повествование из жизни праведников. Мать в тексте рассказа названа «ангелом-хранителем», которая хлопочет, чтобы «ангел-дочь» не убила «ангела-отца». Здесь мне слышатся ироничные нотки: «ангел» и «убила», стоят в одном ряду, характеризующем Ангелину, что никак не соотносится с сутью ангела мифического. Все «ангелы» или все «как ангелы», что, согласитесь, не одно и то же!
Ирония горька, финал безрадостен. Рассказ пугает не тем, что в этом злом мире не побеждает добро, как в сказке, а тем, что этот мир — наша реальность. Петрушевская заставляет видеть то, что видеть не хочется.
В финале рассказа среди третьестепенных житейских вопросов прозвучит материнское «все невинны» — и чьё-то трезвое «смешно сказать». Это еще одна характерная черта Петрушевской. Она не вмешивает, казалось бы, свой голос во внутренний монолог матери, но сложность интонационного рисунка финальных слов заставляет нас раз за разом перечитывать, чтобы вынести свой приговор. Поэтому и в этот раз читатель видит то, что хочет: все невинны либо все виновны.
