Крыса была огромная, голодная, ее красные злые глазки угрожающе горели в темноте. Васька сжался от ужаса и приник к полу. «Будь смелым!» — раздался в его памяти голос мамы. «Мы, сибиряки, просто так не сдаемся!» Васька встряхнулся, выгнул спину дугой и отчаянно зашипел.
Он родился в сибирском городе Тюмени. На низеньком левом берегу реки Туры, в бревенчатом доме жили дед да баба. Их единственный сын воевал далеко, на Белорусском фронте, и одиночество стариков разделяла только пушистая полосатая кошка Манька. Манька отменно ловила мышей в подполе. Шуба у нее была мохнатая, с густым подшерстком, который отрастал за зиму так, что никакой мороз был не страшен. Когда возле дома появлялся соседский кот, Манька шипела в длинные усы. Но к весне подобрела, и в конце марта окотилась шестью серенькими комочками.
Котята быстро росли, и вскоре пятерых забрали в другие дома. Остался один котик, маленький и слабый. Его никто взять не захотел. «Какой из него крысолов?» — говорили соседи. Так Васька и остался при стариках. Дед чуть подкармливал малыша, и тогда старушка ворчала: «Завел дармоеда, сами с капусты на лебеду перебиваемся».
Мама-кошка ласково вылизывала Ваську и пела: «Мурр, мурр». Вечерами в печке трещал огонь, в маленьком домике было тепло. А в подполе по ночам что-то шуршало и раздавался тонкий писк. Васька спрашивал, кто это там пищит? И мама объясняла, что это мыши, что Васька вырастет, и сам будет ловить мышей, так уж у них, котов, заведено.
Шло время, котенок подрастал. Он окреп, и уже сам смело спускался по узкому лазу в подпол. Мыши его ничуть не пугали, и Васька с удовольствием подолгу сидел в засаде возле мышиных нор. Однажды вечером он услышал разговор стариков. Речь шла о нем, о Ваське.
«Маньку оставим, давно она с нами, чай, повоюют с крысами и без нее. А Ваську отдать придется. Шутка ли, из самого Ленинграда помощи просят. Говорят, крысы их одолели после блокады. Ишь, кошек-то всех съели с голодухи, вот крысы и разгулялись. Письмо, сказывают, в Тюмень пришло: просят ленинградцы прислать к ним сибирских наших котов. Вот Васька и сгодится».
Васька прижался к теплому боку мамы и спросил: «А крысы – это кто?» «Крысы выглядят почти как мыши, только намного больше и злее», — отвечала Манька. «Драться с крысой очень страшно, но мы ведь сибирские коты. А сибиряки просто так не сдаются».
На следующий день дед надел фуфайку, взял Ваську за шкирку и посадил за пазуху. Они долго куда-то шли, пока не оказались в странном и шумном месте. Везде сновали толпы людей, громыхало железо, надсадно свистели паровозы. Тут старик передал Ваську крупному мужчине – железнодорожнику. Лязгнула железная дверь вагона, и котенок очутился в темном углу теплушки. Со всех сторон на него таращились светящиеся кошачьи глаза – желтые, зеленые, голубые, но все одинаково испуганные. Никто из хвостатых не понимал, зачем их тут собрали, и что будет потом.
А потом началась дорога. День и ночь стучали колеса вагона, пахло железом и машинным маслом. Кормили кошек плохо. Еды не хватало даже людям, и раз в два дня усатым пассажирам кидали немного сушеной рыбы. «Голодные злее будут крыс ловить», — говорили между собой проводники. У Васьки совсем подвело живот, и он уже думал, что помрет прямо здесь, в темном холодном вагоне.
Но вот двери вновь отворились, и в проем хлынули яркие солнечные лучи. Котов и кошек стали поочередно доставать из вагона. «На хлебокомбинат», «на завод», — звучали непонятные команды. Жесткая рука за шиворот вытащила Ваську на белый свет: «В Эрмитаж!»
Эрмитаж оказался огромным зданием. Сначала Васька даже не понял, что это один – единственный дом, настолько больше он был его родной избушки. Сибирских котов сюда привезли несколько десятков, и Васька был самым маленьким и слабым. Смотритель залов, Вера Николаевна, жалела недокормыша, а ее дочка Танечка, которую мать брала с собой на работу, очень привязалась к пушистому серому котенку. Тайком Танечка приносила Ваське что-нибудь вкусненькое: то хвостик селедки, то кусочек картошки. Котик сметал угощение, и мечтал, как вырастет, и принесет Танечке самую большую крысу.
А крыс в Эрмитаже было множество. Тощие, наглые, они как тени скользили вдоль стен и пожирали все, что можно было сгрызть: драгоценные холсты, краски, и даже дерево. Взрослые коты, что приехали с Васькой из Сибири, сразу начали охотиться на серых разбойниц. Вскоре крысоловы разжирели, шкуры их залоснились от сытных обедов. Васька же крыс боялся до дрожи в хвосте. Стоило ему увидеть этих хищниц, размером почти с него самого, как котенок забивался под комод и сидел там, не высовываясь, до утра. Ваське было стыдно. Другие коты поглядывали на него с презрением, и даже Вера Николаевна жалостливо качала головой: «Куда уж этому заморышу с крысами воевать».
В эту ночь Васька, как обычно, обходил зал. Он таращил глаза на картины, которыми были увешаны стены. Особенно ему нравилась та, где была изображена девочка, похожая на Танюшку. Васька сел перед картиной, и стал вылизывать заднюю лапу. Котенок и не заметил, как сзади подобралась огромная крыса.
Васька вскочил, как ошпаренный. Первой мыслью было – «бежать». Потом прижался к полу. Крыса приближалась. Почему-то молодой кот подумал, что она хочет закусить именно той картиной, где нарисована девочка. В голове зазвучал голос мамы: «Сибиряки просто так не сдаются!». Васька поднялся на лапы, выгнул спину и бросился на врага.
… Утром, слегка прихрамывая на прокушенную в битве лапу, Васька втащил в зал тело задушенной крысы и гордо приволок его к ногам Веры Николаевны и Танюшки. «Васенька, — закричала радостно Таня, — ты теперь настоящий взрослый кот! Вы все – наши сибирские хранители Эрмитажа!» Васька довольно жмурился и топорщил густые усы.
