В мастерской было шумно, душно и темно. Это подвальное помещение, разумеется, никак не проветривалось, освещалось лишь одной тоненькой свечой, а между тем здесь работало человек двадцать, не меньше. Степан Степанович, сухой мужичок пятидесяти двух лет, которого по причине слабого здоровья отправили с полей на «девичью работу»: прясть и ткать лён — сидел, сгорбившись, за кроснами и тяжко вздыхал.
— Что же это делается то, а? Спины не разогнуть, болит каждая косточка… Барин, да как же это так, смилуйтесь!
Надзиратель, стоявший в углу комнаты, нахмурился.
— Нечего тебе, Степаныч, охать. Ты погляди: девки работают — и ничего, живы-здоровы, а радостны то как!
Девушки приподняли головы и затравленно взглянули на мужчину.
— Тяжело, барин, ой как тяжело, — не унимался Степан Степаныч, — и ладно бы пряли мы для пользы — ребятишек одеть, али к свадьбе кого-то из наших кафтан праздничный… А то что же это, работаем, да и непонятно для кого, для чего…
— Заказ мы получили большой, Степаныч, художникам из Петербурга холсты требуются, надо к сроку успеть. Так что сиди и помалкивай, а то пятью розгами не обойдешься!
Степан Степаныч снова вздохнул и вернулся к своему занятию. Прошло около получаса, и когда спина начала уже нестерпимо ныть, а шея была готова переломиться пополам от боли, он решил возобновить разговор.
— А что за художники? Известные хоть?
Надзиратель скривился в презрительной ухмылке:
— Известные, да ты таких не знаешь поди. Самому государю императору на Новый год свои картины будут показывать, денег много получат.
— Значит им холсты нужны?
Тут “барин” рассвирепел.
— Ну что за вопросы? Конечно нужны, глупая ты псина!
Степаныч покачал головой и, тихонько охая, отвернулся от надзирателя. Спина не переставала болеть, тут еще и колено заныло. Раз беседа по душам не удалась, оставалось отвлекаться от телесных мук размышлениями.
“Известные художники, да? Из Петербурга… Деньги хорошие у них… Ишь чего, какие-то артистики богато живут, пока крестьяне трудятся… Деньги хорошие… А я чем хуже…?”
И тогда к Степан Степанычу пришла блестящая идея. Он медленно потянулся рукой к своему карману, делая вид, что тянется к больной пояснице, и достал оттуда крохотный туесочек с лесными ягодами. Это был его обед — и ладно, можно поголодать разок. Холст его почти был готов, Степан Степаныч раздавил несколько ягод в грубой ладони и капнул соком на холст. На его шероховатой бежевой поверхности осталась неаккуратная клякса фиолетового цвета. Степан Степаныч лизнул ладонь и вытер ее о подол своего тонкого тулупчика. Усмехнулся.
“Вывести ягодные пятна со льна тяжело, да и зачем это им — закрасят, и дело с концом”, — думал он.
Нелегкий день кончился, а за ним пролетела еще неделя, и еще две. С горем пополам работа была завершена, и холсты стали укладывать в повозку. Как только Степан Степаныч услышал об этом, он заковылял к месту отправки этой небольшой деревенской делегации так быстро, как только мог. Двое крепких молодцев запрягали лошадей, лениво перекатывая во рту высохшие травинки. Завидев мужичка, они одновременно наклонили головы в недоумении, как если бы они были механические.
— Петька, Ванька! — кричал изо всех сил Степан Степаныч.
Петька и Ванька переглянулись.
— Степаныч, ты что ли?
Он все же добежал до повозки и, облокотившись на нее, схватился за живот, пытаясь отдышаться.
— Ребятки, а можно я с вами поеду?
— Зачем это тебе?
Степаныч на миг растерялся, глаза его забегали, ища спасения.
— Да там нужно… Э-э… Дела у меня в городе. Ну так что, отвезёте?
Молодцы вновь переглянулись и синхронно кивнули.
— Вот спасибо вам, хорошие то какие…- запричитал Степан Степаныч, пытаясь залезть в повозку.
* * *
По пути в город Степаныч смотрел на бескрайние поля и леса, и тем временем сомнение грызло его. За время поездки он уж сотню раз передумал и был готов крикнуть Ваньке и Петьке, чтобы они остановили повозку, но нашел в себе смелость сдержать все эти порывы.
Когда повозка прибыла в Петербург, Степан Степаныч поблагодарил извозчиков, вылез на землю.
В городе жила его сестра, и Степаныч решил остановиться у нее. Тем более ее квартирка была расположена совсем недалеко от Васильевского острова — это более чем подходило деревенскому гостю. Увидев брата, она обрадовалась и засуетилась: принялась греть чайник и варить картошку, раскладывать постельное белье.
Засыпая, Степан Степаныч думал о большой несправедливости этого мира, и приснился ему сверкающий огнями Эрмитаж, а из окошка ему помахал сам император, почему-то облаченный в сестринский чепчик и ночнушку.
Прошло два месяца, Степан Степаныч помогал сестре по хозяйству, гулял по нарядному Петербургу, правда, прячась больше по подворотням. Вид у Степаныча был мягко говоря не дворянский, поэтому он боялся, что его поймают и вернут обратно в деревню, а там уже последует тяжелое наказание за побег. Да, пути назад больше не было, и это пугало Степан Степаныча. Но впереди маячила яркая жемчужная мечта — ради нее Степаныч был готов оставить всю свою прежнюю жизнь.
Итак, прошло два месяца, и город запестрел красочными афишами.
“Новейшая выставка современного искусства в Зимнем дворце; будет присутствовать сам государь император!”
Стоя перед одним из таких транспарантов, Степаныч задумчиво чесал затылок и сопел. Он не умел читать, но широко улыбающийся молодой человек с палитрой и кистями, изображенный на афише, помогал ему понять — та самая выставка. Его час настал.
На мероприятие Степан Степаныч собирался долго и суетливо. Бегал по квартирке и все спрашивал сестру, есть ли у нее праздничный “жинтильменьский” костюм.
“Да как же это, Стёпушка, откуда ж?…
Степаныч глубоко вздохнул, оглядел скудный гардероб и выбрал потертый серый костюм покойного мужа сестры. На локте пиджака виднелась незашиваемая дыра, а рукава были безнадежно испачканы чем-то буро-красным. И все же, такой наряд был лучше, чем его повседневные лохмотья. Степан Степаныч оделся, положил в карман пиджака грязный платочек и отправился навстречу величественным зданиям, залитым светом. На входе в дворец, Степаныч сразу понял: его не пропустят через парадный вход. Его взгляд устремился на плавно выбиравшихся из карет гостей: блеск драгоценностей дам, сверкание лорнетов господ и расшитые бисером и самоцветами пышные юбки на мгновение ослепили его. Он стоял в оцепенении, пока не увидел снующих взад-вперед официантов, и, как следствие, наличие черного входа для слуг. Благодаря кошачьей грации, ранее никогда не присущей Степанычу, он впорхнул в тот самый вход, выждав удачный момент, когда никто не видел. Коридоры муравейника, этого ужасного отсека дворца для горничных и лакеев, прачек и поваров, показались Степанычу просторными и роскошными.
“Так вот где живет сам государь…” — подумал он с восхищением.
Но времени разглядывать хоромы не было — Степаныч, попеременно прячась от камердинеров и официантов, продвигался к основному залу выставки, распространявшему свет по всему дворцу. Мужичок никогда не знал и не видел картинных галерей, но что-то вело его туда, какая-то неведомая сила, а, может, его большая мечта.
Он приблизился к дверному проему, разделявшему часть дома для слуг и часть дома для императорской семьи и ее гостей. Свечи и электрические лампочки — смелая придумка ученых — , расписные вазы со свежими цветами, натертый до блеска паркет… У Степаныча захватило дух, и на миг он испугался продолжать свой путь. Однако поздно было отступать, да и обидно — вот он уже, этот самый зал, мелькающие платья, белоснежные перчатки, черные выглаженные смокинги прямо здесь, под носом. Осталось только тихонько найти свой холст, отмеченный ягодным пятном, потребовать награду за работу и жить припеваючи на баснословные деньги, которые батюшка император лично вручит ему. Да, идея наивна и смешна, но разве можем мы смеяться над бедным Степаном Степанычем, так ослепленным ночным лоском богатого Петербурга?… Я сам был на том приеме, стоял в уголочке, и при взгляде на деревенского беглеца в мой бокал падала одинокая слеза, и шампанское невесело шипело, оплакивая судьбу Степаныча вместе со мной.
До его укрытия доносились приглушенные голоса гостей.
— Этот штрих в левом углу, вы видели его? Гениально! Художник Карпинский — мастер! Концепция времени переплетается с яркими образами Жизни и Смерти, а эта точка сбоку? Что вы думаете? Конечно, это шедевр!
Степаныч постарался войти в зал, оставаясь незамеченным, и понял, что время его ограничено. Сразу на него уставились десятки пар глаз, дамы презрительно скривились. Тихонько найти холст не получится.
И Степаныч раненым тигром бросился к стенам, срывая одну картину за другой. Послышался звон бьющегося стекла и крики взволнованных дам. Он же метался из стороны в сторону, как загнанный в ловушку зверь, когда его полукругом стали обступать стражи порядка, готовясь к нападению. И тут Степаныч увидел его — то самое пятно, картина на полу “изнанкой” вверх. Он схватил ее, перевернул — картина художника Карпинского, которую так нахваливал безымянный гость. С полотна на него смотрела грустная девочка в голубом платьице, а в ее ногах лежала лохматая собака. Степаныч вскричал:
— Вот она! Вот она, родимая! Господа, да это же мое! Не отдам! Вы дайте денежку, хоть какую, тогда отдам! Это же я все сделал, денежку дайте!
— Что ты говоришь, мужик? С ума что ли сошел? Это моя картина, я художник Андрей Карпинский! — выступил из шуршащей волнующейся толпы молодой человек, по всей видимости, художник.
— Батюшка, вы то художник, намалевали невесть что красочками, и все рады! Во как почитают! А я холст этот сделал, понимаете? Холст! Вам и не снилось, как я трудился, спину надорвал, два месяца за кроснами прял и ткал, у меня уже пальцы все в крови!
Степаныч попытался показать свои мозолистые пальцы публике, одновременно не выпуская картину, его последний спасательный круг, из рук.
— А не было бы меня, не было бы этого холста, и не было бы этой самой картинки! А мне вообще ничего не положено — буханка хлеба да с десяток розг! Ты, парнишка, накалякал и богат, да? И главное была бы девочка какая-то особенная — да нет, самая обыкновенная, видали мы таких. Вот, в деревне живет Глашка Никитова, ну вылитая! И никто ей денежку не платит за это! А я! А я вообще! Я холст этот сделал! Ну же! — Степаныч тараторил и тараторил, с ужасом глядя на окружающих его людей с дубинками и наручниками.
— Ну что вы! Не понимаете что ли меня? Поймать меня хотите? Я не преступник же! Я холст сделал, холст, ну поймите же! Эх!
Степана Степаныча скрутили и повязали, хоть он и отчаянно боролся: лягался, кричал и кусался, размахивал кулаками. Когда его поволокли к выходу, Степаныч оглянулся на встревоженных гостей, зал, сияние посуды и свеч.
А на полу среди осколков лежала грустная девочка с собакой в ногах, и Степанычу показалось, что только она его и слышит в этом мире.
