Холодный вечер не помню какого года. Прохладно. Печка, стоящая у моей так называемой кровати, едва греет. Страшно представить как холодно тем, чьи нары у стены. Лежать так, как я лежу неудобно, но сил менять позу нет. Тишина, только Степаныч почти задыхается во сне. Услышишь это в первый раз — будет страшно, потом привыкаешь. Почти все уже спят. Почти все.
—Вась, а, Вась…
Тишина. Потом снова.
—Вась… Вася! — Шёпотом, но настойчиво кличит меня Костя, некогда рыжий веселый парниша. Сейчас из под слоя грязи не видно уже былой рыжины, да и лукавый огонёк в глазах погас.
—Чего тебе? — Грубовато отвечаю я.
—Пусти погреться, — с такой мольбой в голосе, что я не в праве отказать.
Я двигаюсь ближе к краю, как бы приглашая замёрзшего к себе. Слышно как Костя встаёт с кровати, ступает босиком по холодному полу. Наконец, слышу скрип собственных нар и чувствую, как к моей спине прислоняется чужая, совсем холодная. Костя залезает под мое одеяло, сверху кладёт своё. Оба тонкие-тонкие, почти истертые, едва ли под ними можно согреться, даже под двумя.
Лежим дальше в тишине. Спиной чувствую, как Костика потряхивает. Толи от холода, толи от страха, толи от всего сразу.
—Знаешь, о чем я мечтаю? — Я снова молчу.
—О том, чтобы меня похоронили по человечески. — В голосе его нет ни капли шутки, только горечь. И правда, не о чем тут шутить. Помню, когда только привели его к нам, он кичился, что переживет весь срок, да на свободу вернётся. Теперь и не смеет мечтать о свободе. В прочем, как и все здесь. На то лагерь особо назначения и лагерь особого назначения. Мало кто отсюда возвращается. Почти никто.
—Может, когда-нибудь на мою могилку Аленушка заглянет… — Голос его звучит тихо.
—Думаешь, дождётся? — Наконец, говорю я. В ответ тишина. Не долгая.
—Не знаю… — снова молчит, видно думает. — Не знаю, может дождётся, а может и нет… Да и черт с ним! Пусть не ждёт! — Говорит он с надрывом, видно, слова даются ему нелегко.
—Пусть не ждёт! Пусть другого найдет! Пусть! Лишь бы счастлива была! — Столько боли в этих словах.
Снова тишина. И всхлипы. Спиной чувствую, как Костя тяжело дышит.
—Плачешь что ли?
Теперь уже мне не отвечают. И не надо. Слышу я его тихий вой, чувствую, как его трясёт.
И мне становится плохо. Вспомнил я своего ангела — Светочку. Вспомнил, как обнимались мы под березой на берегу озера, что рядом с нашей деревней. Вспомнил кудри её светлые. Вспомнил глаза цвета небесного. И у Лилички, дочки нашей, мамины глаза. Как она сейчас там? Маленькая она была совсем, когда меня забрали. А как там Паша, сынок мой? Остался он единственным мужчиной в семье. И так мне от этих мыслей тоскливо, хоть самому реви.
—Ладно, спать пора. — Говорю я, сглатывая подступивший к горлу ком. Говорю и слышу как всхлипы затихают.
И сам уже потихоньку успокаиваюсь. Завтра снова заставят работать до изнеможения. Надо выспаться. Веки потихоньку закрываются. Я засыпаю.
