Эссе (в духе манифеста) о рассказе Нины Горлановой «Место таинственной силы»
Постмодернизм. Навязчивое слово, которое звучит так часто в телевизорах, на улице, дома… Из каждого утюга: а читали ли вы новый роман Пелевина? А читали ли вы новый номер «Мегалита» за 2013 год и обнаружили ли там короткий рассказ Нины Горлановой «Место таинственной силы»? Читали многие. Пелевина. Маленькие рассказики тоже многие. В море постмодернистского рассказа побывал и я. Постмодернист бы написал: «Название убило банальностью скриптора». Я же напишу по-критически (не)красиво: название обезоружило банальностью: намекая на аномальное и мистическое, и все же слишком заезженное — в духе передач об удивительном и невероятном на РенТВ.
В начале возникает ощущение алогичности мира: все герои рассказа – «писатели из разных регионов». Именно они формируют неуравновешенную систему персонажей – в ней спокойно уживаются главная героиня, ее муж, абстрактные «участники экскурсии» (не авторы/писатели, а просто экскурсанты). Имен у них нет. Они даны исследователям-филологам, которые в изобилии упоминаются в тексте: профессор Пермского университета Абашев, Юрятин из «Доктора Живаго», специалист по постмодернизму Слава Курицын, лингвист Иллыч-Свитыч. Последнее имя достойно внимания: Иллыч-Свитыч известен как один из создателей праиндоевропейского языка (на котором несколько тысяч лет назад якобы говорили все люди от Вьетнама до Бельгии), что очень соотносится с концепцией евразийства, которую продвигает журнал, в котором и опубликован рассказ.
Пространственно-временные границы «Места…» — «день рождения «нашего всего» (пушкинское шестое июня), 2013 год, Пермь. Перекличек с текстами Пушкина, который в Перми если и бывал, то только на страницах книги Юрятина из «Доктора Живаго», который жил в лесу у Перми зимой и получал успокоение от прочтения Пушкина и Лермонтова. Фокуса на «Пушкине» в произведении мало, упор делается на смысловую игру: даже во фразе «мы верили Пушкину: мы рождены для наслаждений, для звуков сладких и молитв» цитируется не Пушкин, а почему-то Фет (эпиграф к его «Музе», взятый из пушкинских неизвестных собраниям сочинений и интернетам строк). «Вдохновение» заменяется на «наслаждение»: читатель как бы готовится к смене игровых границ. Да и сами тексты Пушкина пародируются: Слава Курицын восклицает «Кама с утра — Камасутра», издеваясь над рифмой и Пушкиным, который существует в одном тексте с индийской богиней любви.
Категория поэтического иррационального словно иссякла – а значит, тексты пишутся бездушно из базовых знаний об устройстве литературы. Пушкин предстает перед читателем как груша для битья, которую — словами — может ударить кто угодно. Его имя претерпевает метаморфозы: памятник поставлен не Александру Сергеевичу П., а всего лишь «П». Пермь, Пастернак, «Припадок», словно следуя закону русского языка — большая часть слов начинается с той самой “П”. Такие вольности позволял себе Андрей Синявский («Прогулка с Пушкиным» 1960-ых годов), у которого сам Пушкин теряет свое значение и погружается в современный мир, но Горланова идет значительно дальше.
Читатель перемещается на иллюзорном автобусе вместе с героями и начинает путаться в поворотах культурного кода пермских улиц. Значение пермского хронотопа трансформируется феноменально: Пермь становится то Ильер-Комбре (локус романа Марселя Пруста «В поисках утраченного времени…»), то местом подписания пакта Молотова-Риббентропа (имя наркома иностранных дел СССР во время Второй Мировой войны возникает как бывшее название города, но мы-то знаем — Риббентроп до Молотова никогда не доходил, как и Штрилицу на голову никогда не падал анекдотический кирпич). Пермь погружается в контекст мирового культурного потока и становится его центром.
Композиция тоже строится по игровому принципу. В прозаическую форму диалогов героев встроены хокку, которые появляются в сознании рассказчика и становятся «пересказом» творящегося в художественном мире. Такая форма открывает новый горизонт тексту: он легко читается из-за непродолжительных диалогов и коротких абзацев:
Щелкает хор соловьев.
Коршун кружит.
Заслушался.
Третье хокку, которое я привожу — настоящее — оно передает атмосферу одномоментности природы, а другие выбиваются из классических законов жанра, слово автор издевается над всем классическим.
Таинственная сила во всем что видит рассказчик собственным взором; в том, что «литературный процесс самозарождается, и если вдруг вся литература (вместе с критикой) исчезнет, то они возродятся, как Феникс». Или, нарочито-игриво и по-критически: «Секрет существования мира и таинственных мест – в людях, увлеченных литературой и готовых проносить ее сквозь лишенный вдохновения урбанизированный мир. Искусство для героев становится двигателем жизни, способом познания мира. Эта идея подается в постмодернистском ключе с обилием цитат и отсылок, ироничной эстетики — чего стоят только «Я БАБА» и «А Я ГОЛУБОЙ» на заборе!
Многое в произведении не поддается восприятию и кажется странным: надписи на заборе и фениксы, маргиналы и писатели существуют рука об руку, из-за чего теряется сакральное восприятие искусства: ну кто ставит ПУШКИНА рядом с камасутрой и тэ-пэ.
Рассказ — словно манифест постмодернизма. Сбросили постмодернисты этого самого пушкина — то ли Плюшкина, то ли Клюшкина — с корабля современности. Закатали классику в грязь и выбросили в реку близ Перми.
Но это — мелочи.
Главное, что литература — она
Возрождается из пепла.
