XII Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Он никогда не понимал вампиров.

Жался к бедру матери, хватался за юбку, тянул на себя, — родительница улыбалась, трепала дитя по волосам, перепрыгивая с темы дискуссии на россказни об убийстве монахини.

Она всегда была такой — открытой, искренне-непринуждëнной молодой барышней, хрупкой фарфоровой статуэткой, знатной дворянкой и жертвой лëгочного недуга. Еë мучили боли, — он видел скатывающиеся к переносице брови, нездоровую бледность лица, ладони, прижимающие белый платок ко рту, кровь на ткани и страх в глазах.

Гость продолжал рассказ.

Она позволяла вести — под руку, в медленном танце, на утреннюю конную прогулку. Он провожал, получал щепотку нежности и, опираясь на перегородку в конюшне, наблюдал за удаляющимися фигурами: прямой спиной женщины, хвостами лошадей и оскалом незнакомца. Его пугали длинные клыки.

Он узнавал выглаженный сюртук, сияние драгоценностей, собранные волосы и еле заметные рубцы на мочках ушей. Замечал последовательность движений, — хмурясь, мужчина накручивал прядь на палец, делая глоток горячего чая, плутовато прищуривался, а испытывая крайнюю степень возбуждения, изображал гримасу — растягивал губы в усмешке, заливался хохотом и вытирал салфеткой мокрый лоб. Подзывал мальчишку, припадал острым носом к шее и совсем по-отцовски целовал ребëнка в висок, — он вырывался, отталкивал крошечными ручками визитëра и убегал в соседнюю комнату к обеспокоенной бонне. Становилось противно.

Мать скончалась, когда ему было 17.

Снились кошмары — люди в чëрных плащах привязывали его к стволу манцинеллы, заливали ядовитый сок в ноздри и читали молитвы; низкая дама откидывала капюшон и обнажала лик покойной родительницы. Он кричал.

Бился в истерике, ревел, сворачивался в клубок, прижимая колени к груди. Обиженно всхлипывал, когда худая рука обхватывала его за пояс, пальцы зарывались в светлую копну, а знакомый голос успокаивающе шептал несвязные фразы. По волшебству гость который раз оказывался рядом.

Распахнутое окно скрипело.

Виконт недовольно цокал, принимал соболезнования от единокровных сестëр, выслушивал наставления опекунов, временно приютив мужчину у себя. Сидя перед камином, вытирал тëмные подтëки с одежды, встречаясь с прозрачной радужкой напротив, — шумно сглатывал, стягивал хлопковые перчатки, прижимая изуродованную кисть к смуглявой щеке. Вампира поражал истерический смех.

‹Я хотел умереть›.

Вынужденный сторониться солнца, сожитель просиживал дни в гостевой: утром сочинял альтовые каприсы, полуднем перебирал книжные шкафы, а вечером охотился на скотобойне. Некоторыми ночами приводил товарищей, — они располагались в садовой беседке за бокалами домашнего вина и кубиками сыра, постепенно, как казалось наблюдающему из-за шторы юноше, обезумевая: ребëнок прокусывал запястье женщины, она не контролировала приступ гогота, покамест мужчина подносил бутылку к голове, выливая содержимое на лицо. Они плакали, издавали звериные возгласы и звали гостя по имени, — он оборачивался, предупреждающе шипел и просил обращаться по фамилии.

‹Господин Гóртат›.

К двадцатипятилетию виконт овладел кондитерским ремеслом, регулярно брал частные уроки у венецианского художника и систематично посещал организованные вампиром балы, — ректор испанской академии изящных искусств, учитель музыкальной теории и ведущий исполнитель столицы встречал юношу сердечным приëмом, припоминая доброту студента гуманитарного университета в период трудных для композитора обстоятельств. Он робел, неловко отмахивался, отдавался рукам, ведущим в зал, и не мог отказаться от фужера шампанского с фруктовой закуской, как и отвести взгляд от распущенных русых кудрей.

Он пробовал сладость ягод и восхищался игрой теней — мужчина издевательски водил губами по шее, просил вплести в волосы дурацкую ленту, вслушивался в бьющееся сердце и совсем по-отцовски целовал студента в лоб.

‹Мой глупый виконт Серджи›.

— Обрати меня.

Он никогда не понимал Фредерика.

Но всегда хотел понять.