X Международная независимая литературная Премия «Глаголица»

Старая электричка со скрипом тронулась и прощально прогудев, укатилась дальше, Молодой человек немного потоптался на месте и вгляделся в очертания хрущевок. Машина как назло сломалась именно сейчас, а такси отказывались везти настолько далеко, поэтому, пришлось целый час торчать в душном вагоне. У него три часа чтобы передать Эвелиночке еды и немного денег, дальше последний поезд уезжает. Его сестра, черт знает какая, может, троюродная, а может четвероюродная, слишком дальняя, чтобы это имело хоть какое-то значение, уже, наверное, вторую неделю выживает на бабкину заначку в несколько тысяч, а он, молодой и ни разу не бедствующий человек, только сейчас соизволил до нее доковылять со своей гуманитарной помощью. Старший брат, называется. Признаться, у него было оправдание, почему он не сделал этого раньше – ее городок. Молодой человек его ненавидел. Он не помнил ни ее улицы, ни дома, ни подъезда, ни квартиры – лишь примерный маршрут, а название городка вечно вылетало из головы, он был здесь всего несколько раз, но все время хотел быстрее уехать. От города несло тоской и старостью, смертью – всем тем, что он не любил. Однотипные пятиэтажки, выстроенные в неумелые ряды, разбитые дороги, несколько магазинчиков и школа, старый давно заброшенный ПАЗик, с выцветшей, еще советской табличкой на стекле «Заказной», грязные запылившиеся, и от этого тусклые ничего толком не освещающие фонари, кривая, покосившаяся, вся изрисованная вдоль и поперек неумелыми каракулями остановка, трамвайные рельсы, по которым уже много лет не ходил ни один трамвай — ничего, что могло дышать жизнью.

Он шел по длинной улице, приминая свежий снег, оглядываясь по сторонам – странно, что он не видел еще ни одного человека. Пятиэтажки осуждающе смотрели на него темными окнами, пытались поглотить остатки света, не пустить его дальше – Молодой человек это чувствовал и поэтому упрямо шел вперед. Здесь даже холод чувствовался по-другому, он не был свежим и колючим, как в городе, юноша не смог подобрать нужные слова, да и не хотелось особо – зачем?

Набрав на домофоне номер квартиры и не услышав в динамике ничего, кроме шуршания, он зашел в подъезд и тут же очутился в кромешной тьме. Чертыхнувшись, юноша, нашарил в кармане телефон и включил фонарик. Огонек осветил исписанные каракулями противного зеленоватого цвета стены, низкий, потрескавшийся потолок, в нос ударил запах плесени и затхлости, Молодой человек почему-то вздрогнул от неожиданности и, помявшись несколько секунд, пошел на лестницу. Второй этаж призывно помигивал желтой лампочкой, ничтожно малой, чтобы осветить хоть что-то кроме самой себя и щитка рядом. Его взгляд упал на стены – израненные, больные, испещренные временем. Подъезд стонал, разваливаясь на части, утопал в пожирающей его тьме, Молодому человеку показалось, что еще чуть-чуть, и его тоже поглотит, что и тогда он навсегда останется здесь. «Ха-ха» — захрипел подъезд, открывая рот. Молодой человек вздрогнул и истерически заколотил в дверь. Спасительно щелкнул замок, в подъезд проникла полоска света из квартиры.

— Ты? – в щелке показался большой мутный глаз.

— Я, — прошептал молодой человек.

Дверь отворилась, и маленькая ручка схватила его ладонь, затащив домой. Подъезд остался выть позади.

— Здравствуй, — Эвелина, куталась в пуховую шаль, все такая же печальная и серьезная, худая, серая, выцветшая, — Проходи, — Она пропустила его в коридор и, вцепившись в ручку двери, вдруг добавила тихо, — Не бойся. Все хорошо.

Молодой человек проследил, как она сосредоточенно запирает хлипенькую дверь на все замки и почему-то сглотнул. Раньше она никогда так не делала. Никогда. Войдя в квартиру, он осмотрелся: все шторы были задернуты, а окна закрыты, словно она от кого-то пряталась, разложенные в идеальном порядке вещи покрылись толстым слоем пыли (она что, совсем не убиралась?), узорчатые ковры, но, кажется, в прошлый раз их было меньше, уютный и одновременно противный оранжевый свет, яркий, но все равно ничего толком не освещающий, в общем – типичная советская однушка каких еще миллион, если бы не что-то странное, Молодой человек не мог понять что именно, незримое для человеческого глаза, но ощущающееся на подсознательном уровне. Все хорошо. Здесь его сестра. Дверь заперта. Все хорошо.

Взглядом Эвелина указала на кухню, на столе стояли две кружки и хрустальная вазочка с печеньем, такие были у людей в советские времена и сохранились до сих пор. Ситцевая скатерть в цветочек, деревянные стулья…все, как в прошлый раз. Наверное.

— Ну что, когда ты уже ко мне переедешь? – усаживаясь за стул, юноша, сам не зная зачем, решил разрядить обстановку. Конечно, не сейчас. Абсолютно глупый вопрос, просто им уже давно стало не о чем говорить. Когда-то они были слишком близки, а потом Эвелина резко повзрослела и словно стала даже старше него. Ему, а, как он предпочитал думать, и ей, возвращать прежнее было уже и не нужно. Иногда просто хотелось почувствовать то тепло и уединение, связь, дружбу, любовь, которая была. Но не возвращать, они просто выросли в слишком разных людей, чтобы это стало хоть каплю возможным.

— Я не хочу уезжать, — она смущенно улыбнулась и спрятала взгляд, наивно так, по-детски,

— Ты же сейчас не серьезно? – Молодому человеку показалось, что она пошутила, так же просто не может быть.

— Серьезно конечно, — ее бровки слегка нахмурились, но голос остался таким же холодным и безэмоциональным, — Мне и здесь хорошо.

— Здесь же никого не осталось, — молодой человек вгляделся в единственное незанавешенное окно, силясь найти среди сумерек хоть один силуэт прохожего.

— Почему? – бровки Эвелиночки удивленно взметнулись вверх, а выражение лица стало глуповатым, — Здесь я. И мои одноклассники. И моя бабушка.

— Тогда покажи мне их, — получилось слишком громко и угрожающе, что он сам испугался и осекся, боясь напугать сестру.

Эвелина промолчала, продолжая мерно размешивать сахар в чае. Ее стеклянные не моргающие глаза смотрели в кружку. Она не испугалась. Ей было плевать.

— Эвелин, твоя бабушка…сколько она уже лежит в больнице? Ты звонила мне две недели назад – она и тогда была там. Эвелин, послушай… — он попытался начать оправдываться, в глубине души уже понимая, что это бесполезно,

Эвелина продолжала хранить молчание, словно не слыша его. Стук ложки о керамические стенки чашки стал еще более унылым, Молодому человеку показалось, что так она пытается говорить с ним. Она не напрягала лицо, пытаясь дать ответ, не запиналась, пытаясь объяснить. Она просто молчала, даже не собираясь ничего говорить. Ей было плевать.

Молодой человек почувствовал, как ему впервые за долгое время стало действительно страшно – мертвые дома, больной подъезд,Эвелина, тоже будто уже давно умершая, смотрящаяся здесь, в этой квартире, в этом доме, в этом городке пугающе правильно, словно ее тело и душа уже слились со здешней вечностью. Он чувствовал, что ничто из этого не имеет цели навредить ему, но от этого не становилось легче. Ему хотелось спросить ее, вытрясти из нее хоть что-то, пусть даже силой, но вместо этого он сглотнул слова и тоже уставился в кружку. Они сидели в молчании где-то час, Молодой человек не решался сказать ни слова. Иногда он, ломая печенье, кидал мимолетный взгляд на сестру – она не двигалась, сидела в пьяной позе застывшей восковой куклой. Маленькая кухонька могла бы стать уютным островком, единственной локацией, что действительно не пугала его, если бы в ней не было Эвелины. Деревянные шкафчики, газовая плита, чайник на ней, подвесная лампа, полосатые обои – все это напоминало ему о детстве, когда он так же пил глубоким зимним вечером чай и так же ломал печенье, вот только то детство было спокойным и уютным, а это – болезненным и неправильным. Так не должно быть, так не должно быть, так не должно быть!..

— Я пойду, — пробормотал Молодой человек, одним большим глотком выпивая остаток чая. Он был мерзким на вкус, горьким, переслащенным, и, кажется, заплесневелым, хотя, казалось бы, как можно было испортить чай?..

Эвелина, нехотя выйдя из своего коматоза, кивнула ему головой, так и не оторвавшись от кружки. Раньше она заваривала лучше. Раньше ей было не плевать. Если бы не рука, подпирающая голову, она бы уже давно рухнула тряпичной куклой на стол. Вслед за ним она медленно встала со стула, и поковыляла к нему – абсолютно неестественно и неправильно для двенадцатилетнего ребенка, переваливась с ноги на ногу, спотыкаясь и кашляя так, словно из нее кто-то выел всю юность. Ей не доставало платка и палки, тогда бы Молодой человек подумал, что перед ним дряблая старуха.

— С тобой все хорошо? – тихо спросил юноша, она не ходила так еще час назад, не ходила, не ходила, не ходила!.. Эвелина не ответила, лишь спрятала новый кашель в кулак, в ней словно мешались все органы, она словно умирала изнутри. Она обвила его тощими холодными руками, прижалась к нему всем худощавым телом, Молодой человек, переборов себя, притянул ее еще ближе к груди, надеясь почувствовать сердцебиение, но, к сожалению, или счастью, ничего не услышал.

— Тебе точно не страшно здесь? – зачем-то робко спросил он на прощание, Эвелиночка смотрела куда-то сквозь него невинно и непонимающе, глупо

— Нет, здесь мой дом. Здесь я в безопасности. Тебе пора идти, ты опоздаешь на поезд, — она улыбнулась и отперла дверь. Молодой человек замялся, зачем-то вглядываясь в ее счастливо-равнодушное лицо, в ее остекленелые глаза, наполненные лишь слепой болезненной преданностью своему уже давно мертвому городку.

— Я люблю тебя, — отточено и совершенно без любви, произнесла Эвелина.

Это подействовало на него отрезвляюще. Молодой человек печально помотал головой.

— Тебе на меня плевать, — бросил он и вылетел в подъезд.

— Я люблю тебя, — донеслось тихое и расстроенное из квартиры, прежде чем дверь с оглушающим грохотом захлопнулась, навсегда отрезая сестре выход из квартиры.

Он бежал, перепрыгивая через ступени, ему казалось, что кто-то гониться за ним, дыша в спину, что если сейчас он не покинет этот подъезд, то будет уже поздно, что он навсегда останется здесь, как Эвелина, что он больше не захочет никуда уезжать, что о тоже полюбит это место.

Выйдя из подъезда и обернувшись назад, он застыл. Пятиэтажки стояли безликими запорошенными снегом коробками, сливались с небом своей омерзительной пустотой, глядели на него сквозь выбитые стекла навсегда погасших окон, их пульс отдавался у него в ушах – затухающий, рваный, последний… Снег падал и оседал на их покосившихся антенах тяжелыми хлопьями, словно вдавливая их глубже в землю – еще, еще, сильнее, похоронить!.. Вокруг звенела тишина – мертвая, все умерли, здесь только он и дома, дома и он…окно Эвелины больше не горело.

***

В душном тамбуре он наконец смог вдохнуть полной грудью. Тяжесть в груди постепенно уходила, сменяясь пустотой. В голове обрывками мелькали дома, Молодой человек впялился взглядом на медленно ползущие по запотевшему стеклу капли, лишь бы быстрее выкинуть их из памяти. Он больше никогда туда не приедет. Этого места больше не существует – ни для него, ни для кого больше. Эвелина…ее было страшно оставлять там, но и брать с собой не хотелось. Молодой человек подумал, что, возможно, так будет даже лучше. Когда-нибудь ее тело сольется с вечностью, и она станет еще одной панелькой, такой же серой и невзрачной, как и все остальные, она останется там, как и хотела… Она была хорошей, правда, да почему была, она и сейчас есть, наверное…только другая. Что-то подсказывало ему, что он видел ее в последний раз, но страх, что еще через неделю она снова позвонит ему и скажет, что еда и деньги закончились, противным комом осел в груди. У нее же вроде бы была бабушкина карта? Надо будет перевести еще на всякий случай. И номер ее заблокировать.