Когда рефлексивная апатия накрывает город сумерками, ветер дает себе разгул, врываясь и в душный магазинчик сладостей, с глупым, детским названием «Кренделек», и в души его редких, но суетящихся, спешащих — невозможно и постоянно — куда-то посетителей.
На улицах метет снег — холодный и мокрый. На улицах невозможно спрятаться. И все продолжают спешить и суетиться, нервно цепляясь за рукав идущего рядом Одиночества и тихо посмеиваясь над другими неуклюжими прохожими, которым оно точно так же наступает на пятки.
Мэнди как-то неудовлетворенно хмыкает, отводя взгляд от запотевшего окна.
Она ведет плечом, подмечая время на настенных часах за кассой — двадцать минут до закрытия в короткий день.
Горячий чай едва не выплескивается из ее любимой желтой кружки, которую она держит в руках, когда рядом что-то звонко разбивается. Мэнди обводит глазами осколки стеклянной вазочки, в которой в канун Рождества символично и вместе с названием магазинчика были красиво разложены крендельки.
Ее нерадивый напарник-продавец Джейкоб устало выдыхает, разворачиваясь в поисках метелки:
— Что за день сегодня такой?..
Мэнди почему-то совсем невесело усмехается.
— Утром, кажется, был… Рождество?
Джейкоб так же напряженно выдавливает смешок и начинает что-то напевать, медленно растворяясь где-то в темноте коридора между уборной и прилавком.
Металлический звон дверного колокольчика издает измученно тихую трель, приветствуя запоздавшего покупателя.
Мэнди оборачивается ко входу, забывает о покосившемся на груди форменного фартука бейдже и улыбается, узнавая веселого завсегдатая их магазинчика — старого мистера Уинсли, пристрастившегося заедать сладостями и печаль, и радость. Особенно он любил мятные леденцы и лакричные палочки, но покупая их, он почему-то всегда шутил о том, что у них отрезвляюще горький привкус.
Мэнди никогда его не понимала, но всегда радовалась его приходу, нарочито медленно рассыпая по разноцветным пакетикам с эмблемой магазина разные конфеты, тянучки, мармелад — мистер Уинсли любил брать что-то новое — и хихикая над его невозможными историями «из жизни».
Мэнди привычно цепляет рукой пакет, выходя к полочкам с расфасованными в ящичках угощениями.
— Добрый вечер, мистер Уинсли. Не изменяете традициям даже в Рождество?
— Особенно, — он выделяет. — в Рождество, дорогая! — он практически смеется, с какой-то напускной и немного тревожной беспечностью прикрывая глаза. В уголках его губ бледные морщинки аккуратно вытягиваются в тонкую ниточку улыбки.
— М-м, — задумчиво тянет она, выбирая из коробочки последнюю половинку без малого лакричной палочки, припоминая, что мятные леденцы закончились вовсе. — Может, сегодня попробуете клубничные шипучки? Или конфеты с йогуртовой начинкой?
Мистер Уинсли перехватывает ее взгляд и в его карих глазах вспыхивают янтарные искорки.
— Эх, нет. В другой раз отложи для меня, внучка, но сегодня будь добра, пару плиток шоколада… и немного ирисок.
Она молча пожимает плечами, выбирая для него две плитки молочного шоколада и маленький пакетик ирисок.
— Десять долларов девятнадцать, — объявляет она, вручая ему взвешенное лакомство. — Что-то еще?
— Да, пожалуйста, — мистер Уинсли приподнимает палец вверх, жестом прося подождать, а потом протягивает ей только что купленную шоколадку. — С Рождеством, милая!
— Ох, мистер Уинсли…
— Бери-бери. Порадуй себя немножко. Попьешь чайку с ней потом, меня вспомнишь.
Мэнди секунду мнется, но потом сомнения медленно отпускают ее напряженные плечи, теплый цветок благодарности расцветает в ее груди.
— Спасибо Вам. — Дверь вновь трогает дверной колокольчик, тот недовольно звякает и ударяется о стену, затихая. — Счастливо!.. — она по-детски машет ему вслед рукой, радуясь совершенно непредставительному подарку как самому дорогому и важному — шоколад, должно быть, тает в ее горячих руках.
— Мэнди! Мы заканчиваем! — доносится из коридора приглушенный голос Джейкоба.
— Да, поняла.
После закрытия Мэнди долго не идет домой, рассматривает изящно спускающиеся по всей длине вечерние платья в праздничной тематике на закрытых витринах с затушенным светом, слоняется по самым темным переулкам, гоняя тени своими гулкими шагами, совсем не вспоминая тех глупых ужастиков, которые принято смотреть как раз в такие ночи, как сегодняшняя.
Она внезапно останавливается под вторым фонарем по дороге до дома и замирает — задыхается в удушающих объятиях все того же Одиночества, что провожало других до шумных домов, с накрытыми праздничными вкусностями столами и скучающе заглядывало в окна, позволяя всем окунуться в этот день эфемерным ощущением защищенности в кругу семьи.
Мэнди выдыхает облачко пара, уверенная в том, что оно же, нагулявшееся, опьяневшее в пустоте чужой озабоченности совершенно ненужными делами, сегодня непременно с ней и отужинает.
Она разворачивается на носочках и идет в парк рядом с домом — пустынный и темный.
Незаметно для себя оказывается рядом с первой лавочкой, садится на ней же и разворачивает обертку подаренной ей плитки шоколада.
Ее молчаливый друг-спутник тенью усаживается рядом.
Мэнди совершенно безалаберно выбрасывает обертку прямо в снег, когда замечает вылетевшую с ней записку.
Она с глухим интересом и нарастающей почти паникой стряхивает с нее снег, надеясь, что бумага недостаточно пропиталась влагой, чтобы размокнуть и читает жирно выведенными буквами, размашистым почерком, видимо, заранее написанную недооткрытку с неутешительно оптимистичным текстом: «Наслаждаясь, не подавись горьким привкусом. Мистер Уинсли».
Она ухмыляется, отпуская листочек по ветру.
И вдруг понимает, чем горчили незаметно его нервные шутки про мятные леденцы и лакричные палочки.
Одиночество аккуратно целует ее в самый уголок губ — и на них — совсем невесомо — тает сладость молочного шоколада.
